кухонное.

Он зол, под дурью и пьян. Чертовски зол, до жути пьян и под дурью. Под какой именно? Да кто ж разберёт. Взял то, что дали, и не торговался. Он в своей квартире, в которой, кажется, стоит гробовая тишина, но стук сердца отдает в уши и звучит там какой-то навязчивой мелодией. Он держится пальцами за стол, он осматривает кухню и пытается взглядом что-то найти. Что-то, что уже вылетело из головы, потому что мысли летают, и ни за одну не удается зацепиться. Блять. — Блять, — выдыхает Шура, потерев глаза. Иногда он не успевает проследить этот переходный момент между абсолютной трезвостью и состоянием, когда своё собственное имя становится большим вопросом. А между этим ведь есть что-то хорошее, замечательное, что побуждает возвращаться. Действительно, вот если кто-то сейчас подойдет познакомиться, то Саше будет сложно. Как представиться вообще? Питер? Санкт-Петербург? Александр Петрович? Шура Думский? Хотя кто тут, в полупустой квартире, подойдет знакомиться? Москва и так прекрасно все личные данные знает. Поэтому у Миши хочется что-нибудь спросить. Чтобы он снова стоял, склонившись над чужой тетрадью, мрачным взглядом изучал всякие каракули, именуемые буквами. Только пусть он потом не ударяет кулаком по столу так, что чернильница аж подскакивала бы. Шура хмурится, потому что ему кажется, с тех самых пор он и слышит этот стук в ушах. Это не сердце, ибо сердце давно остановилось ещё там, на холодной прогнувшейся кровати, на фоне жуткого снегопада и летающих туда-сюда вражеских самолетов. Это Миша из далекого прошлого запустил все процессы в организме Саши заново. Кровь заставил бегать, там, мысли какие-то в голову послал, чтобы она не пустовала. Он ведь наверняка думал, что если стукнет по столу, то Александра посетят самые гениальные идеи. Нет, бессвязный бред какой-то. Шура отшатывается от стола, трогает руками холодильник, пробегает пальцами по ручке, пытается зацепиться, но она словно специально не дается. Техника такая холодная, а Шуре кажется, что он такой горячий. Между ним и холодильником, должно быть, уже образовался пар, и один из них начал испаряться. Или как там эта физика работает… — Москва. Саша помнит, что «Москва» это почти всегда про что-то хорошее. Москва обычно обнимает крепко-крепко, целуется замечательно, до искр перед глазами, внимательно выслушивает, а потом рассказывает что-то охуительно интересное. Москва — это на десять из пяти. В два раза лучше, чем можно было ожидать. Жаль, Москва — не панацея и не может решить хотя бы одну из проблем Питера. Вот если бы Московский мог заменить своим одним ударом по деревянной столешнице стук метронома, то его оценка поднялась бы до пятнадцати из пяти. Если бы он принёс какие-нибудь фрукты, хлеб или ещё что-нибудь Санкт-Петербургу, когда у того не было ничего, кроме ощущения скорой смерти, можно было бы сказать, что Москва — на двадцать пять из пяти. А если бы он умел возвращать зрение или избавлять от ран, то цены бы не было, а каких-то там цифр и шкал — тем более. Но Миша не успел пройти курсы на волшебника или какого-нибудь целителя, поэтому бесполезно сидит за столом, подперев голову рукой, и наблюдает, как Шура, шатаясь, ищет разные точки опоры. — У нас есть еда, — то ли спрашивая, то ли утверждая, произносит Питер, скребя пальцами по гладкой дверце холодильника. Вообще-то, сейчас кризис, но Миша лично позаботился о том, чтобы Саша не впадал в тихую истерику от мысли, что он может оказаться без запасов чего-то съедобного. Московский вообще часто заботится о Питере в надежде, что тот будет на трезвую голову переживать все беспокойства. Саша уже бессчетное количество раз клялся больше никогда не пробовать ничего крепче чая, но каждый раз соглашается на эту сделку с совестью и разумом. Он ищет свободу и умиротворение, и, как ребенок попадает в секту, покупает очередную дрянь, стоит какому-то незнакомцу сказать, что «вот эта штука сделает круто». Саша надеется, что сможет посмотреть в будущее, сделать первые шаги, отпустить обиды и травмы, а по итогу, только откатывается назад. Поначалу он чувствует эту сладкую эйфорию, а потом кажется, словно его одновременно заставили переживать и революцию, и блокаду. А Миша сидит, смотрит своими красивыми голубыми глазами и даже представить не может, какой бред сейчас крутится в голове у Шуры. — У нас есть еда, — вторит Московский самым нежным тоном, на который способен. Саше так-то похуй на интонацию. Но Мише не похуй на Сашу, поэтому он в шесть утра ещё не ложился. А обычно в это время он, как минимум, прикидывает в уме, что сделать на завтрак и делать ли его вообще. Но нельзя же просто так оставить Шуру на самого себя. В такие вечера нет периода, когда он относительно спокоен: большую часть времени чувствует себя где-то за гранью происходящего, слишком сильно абстрагируется от всего плохого, да и вообще забывает, что существуют чувства, помимо бесконечного наслаждения. В такие моменты он ещё к Москве охотно лезет и просит взять его так, чтобы наутро ходить было проблематично. А уже после Саша ломается, дрожит и страдает. Не умеет дозу рассчитывать. Спать Шуре тоже страшно ложиться. Говорит, боится умереть. Или наоборот хочет. Среди мыслей, которые он сегодня озвучивал, слишком много противоречий. Хоть на диктофон записывай, а потом шантажируй. Москва вообще не переживает о том, что вещества как-то там влияют на организм и это плохо. Пожары тоже не самым лучшим образом влияют на организм, но больным Миша себя не чувствует. Он лишь думает о том, что в следующий раз может и не оказаться в Питере. Это только сейчас всё так прекрасно совпадает, что Саша вкидывается в те дни, когда Москва приезжает. А однажды он может принять что-нибудь в тот момент, когда Московский будет прогуливаться по Сретенскому Бульвару в сторону Кремля. И кто тогда пойдёт спасать Шурочку? Лишь бы не Хельсинки. Питер далеко не хрупкий цветочек, он ещё и пострадавших за собой может оставить, но Москва забывает об этом, когда Саша виснет на нем, смотря своими черными глазами в сторону. Там даже радужки нет, сплошной зрачок. Плохо, когда кайф медленно проходит. Миша тычется губами в холодную щёку. Шура чувствует себя тяжелым. Ему кажется, что он превращается в каменную статую или гравитация выбрала его своим любимчиком и начала притягивать к земле с утроенной силой. А Москва, получается, силач, потому что может удержать на коленях такого неподъемного. Это требует безумных усилий, но Шура поднимает свою руку и смотрит на неё, долго фокусируя взгляд. Выяснилось, что у него вполне обычные, чуть покрасневшие от укусов, пальцы. Никакого мрамора, камня и стали. Москва обхватывает запястье Саши и тянет на себя. Целует тыльную сторону ладони. О чём бы сейчас Шура ни думал, он всё ещё красивый. Его всегда хочется прижимать к себе и ласкать. Питер падает головой на плечо Миши, обмякает в его руках, моргает, подолгу закрывая глаза. В начале вечера Шура выглядел блядской иконой. В дыму, который является обязательной частью сомнительных заведений, с подкрашенными глазами. Он двигался так легко, заливисто смеялся, казался таким невесомым, неуловимым. Он был везде. Отдавал всего себя, готовый на любую авантюру. Кусался, тянул и был чертовски горячим. Сейчас у него холодный нос, холодные руки, сам по себе оледенел. И сон у Шуры будет таким же холодным, беспокойным. Миша сейчас и сам заснёт, от усталости в висках пульсирует, но он бы не хотел потом проснуться из-за того, что они вместе с Сашей упали со стула. Режим бы тоже не хотелось сбивать, но это уже из ряда неизбежного. — Саш, — шепотом зовет Москва, убирая растрепанные темные пряди Питера за ухо. А самому чёлка в глаза лезет. — Пойдем в кровать. Александр протестующе мотает головой, а вслух произносит тихое «Да». У него в черепной коробке ветер туда-сюда гоняет воспоминания и образы. И он злится на то, что никогда не сможет успокоить эту карусель внутри себя. Перед сном Москва ласково чмокает в лоб. Не лечит, но разделяет боль и останавливает мысли.