Время волшебства

Часы сливаются в дни, а дни в месяцы. Время пролетает мимо, ускользает текучим песком сквозь пальцы. Привычный ленинградский дождь мешается со снегом, небо тяжелеет, темнеет, спускается к самой земле. От холодного бетона пола тянет сыростью и тоской. Когда-то короткие пряди непривычно щекочут плечи. Ему странно. Птица притих на задворках сознания, затаился. И не поймешь: не то таблетки наконец подобрали удачно, не то новое лечение действует, не то выжидает чего пернатая тварь. Без постоянного доступа к сети тяжело. Информационный голод жрет, терзает сильнее, чем голод телесный. Сильнее, чем эксперименты безумного — кому, как не Сереже, о безумии знать, — доктора. В конце концов, к физической боли и пустому желудку ему не привыкать, а вот оторванность от мира доставляет серьезный дискомфорт. Иногда по ночам, когда реальность становится абсолютно невыносимой, он проваливается в прошлое. Странно: раньше ему казалось, что ничего хорошего в этом самом прошлом не было. Мальчишка-сирота, воспитанник не самого благополучного приюта. Слишком рыжий, слишком тощий, слишком странный. Просто слишком. Всегда в стороне, всегда один. А потом к ним Олега перевели. С Олегом было тепло. С Олегом было не одиноко и защищенно. Олег озлобленным волчонком — вот уж кому фамилия к лицу — вдруг встал на его защиту. Такой же болезненно честный. Так же остро переживающий несправедливость. Сам бог ему велел бороться за обездоленных и угнетенных. Он и боролся. По-своему, как умел. Пока не погиб однажды в очередной никому не нужной чужой войне. Тут-то все хорошее, только-только в Сережиной жизни появившееся, и закончилось. Ну, ему так раньше думалось. И вдруг оказалось: было же хорошее, было светлое, было за что держаться. Первые конструкторы «Собери сам», первые наборы юного радиолюбителя, старенькие магнитолы и приемники, которые воспитатели находили иногда на барахолках и вручали увлеченному радиотехникой мальчишке. Был подаренный детдомовским завхозом, с которым маленький Сережа водил дружбу, набор отверток и ключей. До сих пор, между прочим, в верхнем ящике стола лежит — напоминание, что не только мозгами великий программист работать горазд, но и ручками своими холеными. Ну лежал, по крайней мере, когда Сережа в своем офисе последний раз был. И подсунутые сердобольной кухаркой плюшки вдруг вспомнились — когда другие мальчишки у него, бывало, полдник, а то и ужин целый отбирали, тетка Клава всегда как-то замечала и совала в вечно дырявый карман сдобные булочки, собственными руками испеченные. А однажды морозной рождественской ночью, когда холод до костей пробирает, когда даже в комок съежиться не получается — ни руки, ни ноги не слушаются после очередных процедур, — вспоминается вдруг тяжесть кожаной куртки на плечах. Теплая, человеческим телом согретая тяжесть. И запах — табака дешевого, одеколона «Шипр» и кофе. И голос: хрипловатый, низкий, спокойный. Дядя Костя. «Цепной пес закона», пожалевший когда-то мерзнущего на промозглом ветру у залива мальчишку. Его тогда в участок не забрали на допрос, даже за прогул уроков не наругали. Только чая крепкого и сладкого в пластиковую крышку термоса налили да курткой кожаной укрыли: «Чтоб не окочурился тут совсем, птенец непутевый. У меня сыну лет как тебе, тоже мерзнет вечно». Щелкает что-то в голове, становится на место. Сережа ошарашенно смотрит на собственные ладони, осознавая, вспоминая. Запахи шипра, кофе и табака дополняются островатым терпким потом, дождливой сыростью, пряной кровью. Ладонь озябшая вдруг отогревается фантомным жаром другой ладони — мозолистой, крепкой. Чудится, будто снова он разбитую голову чужую бережно на коленях баюкает. И словно вспышка перед глазами: глаза грозовые, такие теплые, восхищенные даже временами, наполняются презрением, злостью. И выплюнутое прямо в лицо «мразь» снова бьет в солнечное сплетение больной горечью. Игорь. Игорь, Игорь, Игорь. Птица на задворках сознания поднимает голову, прислушивается, голову набок по-птичьи клонит, вглядывается орлиной желтизной глаз в самую глубь, смеется колюче, остро. Где он, мол, твой Игорь теперь? Нужен ты ему: миллиардер и филантроп, на досуге убийствами промышляющий. Спихнул тебя в психушку и радуется, небось, что дело закрыл, что твари, простым людям жизни не дающие, спят теперь спокойно в своих роскошных постелях. А ты, который хотел сделать мир немножечко чище, на холодном бетоне корчишься еженощно. Но не переживай, мы выберемся отсюда, и тогда… У Сережи в голове молитвой звучит: Игорь, Игорь, Игорь. Только Птицу так просто не заглушить — продолжает глумиться, впивается когтями острыми в и без того истерзанное уже сердце. И чудится Сереже, будто дверь в палату скрипнула. И шаги чужие тяжелые чудятся, и дыхание неровное, сбитое. Он только жмурится крепче — птичьим морокам верить не хочет больше, — да уши кулаками зажимает. Тихое «черт знает что тут понагородили, м-мозгоправы…» не слышит уже. А потом на лицо широкая ладонь ложится, рот зажимает — горячая, жесткая, знакомая. Птица замолкает резко, вдруг. Как радио отключили — вот был голос, а вот нет его, только белый шум на самой грани восприятия слышится. Глаза напротив — темные, грозовые. И что-то в них плещется такое: то ли жалость, то ли вина, то ли еще что. Сережа не разбирается. Сережа всхлипывает беззвучно во вкусно пахнущую шипром, кофе и табаком ладонь. Как там в старой рекламе говорили: «Рождество — время волшебства»? Неужели и ему нечаянное чудо досталось? Чем заслужил только? Как? Он пытается подняться на ноги, повинуясь сильным рукам, но у него предсказуемо не выходит: ослабшие, задеревеневшие от холода и напряжения мышцы не слушаются, подводят. Тогда его подхватывают под колени и под лопатки, поднимают в воздух, прижимают к широкой груди. Он носом в кожу куртки утыкается, втягивает глубоко знакомый теплый запах и проваливается вдруг в небытие. В себя приходит на заднем сиденье автомобиля, укутанным в ту самую куртку. Мотор урчит уютно, от передних сидений слышен негромкий размеренный шепот — переговаривается кто-то. А ему волосы кто-то перебирает. Бережно, ласково. Он глаза открывает осторожно: страшно и не верится. И натыкается на спокойный грозовой взгляд.