Оживший миг, ожившая вечность

Если бы у Сергея был опыт Рафаэля, он бы запечатлел их на холсте. Если бы его руку направлял Донателло, он бы увековечил их в камне. Но едва ли талантов и умений даже великих достопочтенных мастеров хватило бы, чтобы передать всю силу и нежность, плавность и жёсткость, полутона и контрасты их сплетающихся тел. Невозможно представить, чтобы эту неподвластную, дикую, хтоническую мощь смогли заточить в камень. Поэтому Серёжа смотрит. Созерцает. Любуется. И задерживает дыхание, когда Олег, бросив острый, обжигающий взгляд из-под ресниц, опускает руку между бёдер Игоря. От этого — и от того, как Игорь судорожно выдыхает, покорно принимая в себя пальцы, — по венам расползается магма. Один взгляд, одно движение вызывает предательскую дрожь: хочется коснуться, ощутить, вспомнить. Сергей на миг прикрывает глаза. Контрасты обжигают сквозь опущенные веки: цвет кожи, чёткость линий, твёрдость. Серёжа вспоминает, как губами собирал испарину с загривка Игоря. Вымотанный и распаренный, Гром лежал тогда на кровати, не в силах пошевелиться, и Серёжа неторопливо выцеловывал его шею, искусанные до синевы плечи, выступающую линию позвоночника. Было жарко. Было темно: на взмокшую спину ложились тонкие полосы света — робко, будто испуганно, дрожали между лопаток и у кромки прикрывающего ягодицы одеяла; но стоило Серёже нависнуть над разомлевшим Игорем, они вмиг истаяли. Тень накрыла плечи размахом вороновых крыльев. В ту ночь он был глиной. Податливой, пластичной, влажной глиной — Серёжа вминался в него пальцами неистово, рассыпая по телу синяки, запоминал наощупь каждый миллиметр, словно с рассветом Игорь мог исчезнуть, оставив после себя только фантомное ощущение тепла, соль на губах и акварельные разводы занимающейся зари. Игорь стонал в подушку, пытаясь уйти от болезненных прикосновений, но из-за его голоса — вымученного, хриплого, сорванного криками и шёпотом, — сердце обмирало от какой-то горячей, пьянящей нежности — и Серёжа не вытерпел: накрыл всем собой, прижался сверху, вцепился в дрожащие бёдра до судороги в пальцах. Вернувшийся под утро Олег их так и застал. Постоял, помолчал. Усмехнулся. Разделся по-солдатски быстро, сложил аккуратной стопкой одежду на тумбе — и согнал Сергея на другую сторону кровати, притягивая болтающегося в сонной хмари Игоря к себе. То, с какой чуткостью Олег прикасался губами к синякам и шрамам на теле Игоря, как оглаживал их самыми кончиками пальцев, как по-волчьи мягко зализывал, о чём-то довольно мурлыча, заставляло всё существо жарко, почти мучительно трепетать. Серёжа снова смотрел. Созерцал. Любовался. Улыбался одними глазами, когда Олег, нежа поцелуями сонного Игоря, вплёл пальцы в волосы и помассировал затылок. Игорь просипел, что ему на работу, ну отвалите, ненормальные, хоть пару часов дайте поспать, и так всё болит. Конечно же он никуда не пошёл. Как законопослушный гражданин, проспал до обеда, потому что на дворе стояло погожее воскресенье, Фёдор Иваныч с подачи Сергея поменял Грома в графике СОГ с Димкой, а Олег готовил плотный завтрак, пока Серёжа цедил кофе из его кружки и наслаждался видом расслабленного, в кои-то веки никуда не бегущего и принадлежащего всецело им одним Игоря. В ту ночь он был глиной. В эту он — воск. Серёжа задыхается, когда Игорь, захлебнувшись стоном, выламывается на кровати и цепляется одной рукой за шею Олега, другой — зарывается в простыню. Красивый. Такой потрясающе, просто безумно красивый. На грани. За гранью. На восхищение слов не хватит, потому что нереально таким быть. И Олег — Олег тоже любуется: подбирается и замирает как перед прыжком. Смотрит во все глаза. Выжигает Игоря у себя на сетчатке. Опаснейший, прекраснейший хищник, наконец дорвавшийся до своей добычи — готовый не сожрать, но довести до исступления. И это хищническое ликование жарким потрескиванием бежит у Серёжи по позвоночнику. Олег — собранный, навострившийся, сосредоточенный только на чужом удовольствии, — бронза. Выплавленная, литая энергия. Внутри и снаружи — цельность, непоколебимость, колоссальность; разрушительная сила, схоронившая свой хаос за семью печатями, а там, в самой сердцевине, где не видно и недоступно — до краёв наполненное любовью и нежностью бархатное сердце. Они с Игорем его лелеют в четыре руки. У Серёжи на ногах поджимаются пальцы, когда Олег бережно, но властно опускает ладонь на бедро Игоря. В этом жесте столько же силы, сколько в Плутоне, похитившем Прозерпину, и столько же необъятной, упоённой любви, сколько в «Поцелуе» Родена. Ожившее искусство. Серёжа ловит взглядом, как проминается кожа под пальцами Олега: однозначно — воск. А там, внутри, под плавящейся оболочкой — напряжение, концентрированное, взрывоопасное; ток по венам — и титановый каркас. Мни не мни — примет любую форму и подстроится, но не сломается — никогда не позволит себя переделать. И этим он походил на Давида: не Верроккьо — Микеланджело. Ещё не победитель, но уже не побеждённый. В его намеренно расслабленной позе невозможно уловить ни тени угрозы, он всегда спокоен и сосредоточен, мнимо равнодушен, но если знать, куда смотреть, если знать, сколько сил ему приходится приложить, чтобы удержать лицо, можно почувствовать зарождающуюся бурю — неукротимую, смертоносную. Бесконечно прекрасную. Бурю, которую несёт в себе Гром. Бурю, которую Олег приручает одним прикосновением. Серёжа отчаянно кусает губы и сам едва не стонет, когда Олег наконец погружается в Игоря — медленно, полностью. Тишину вспарывает судорожный вздох, за ним — лихорадочный, иступленный шёпот: «боже, Олег, господи боже…» — почти молитва. Почти прошение. Серёжу потряхивает, словно Игорь зовёт его; и даже если это не так, он готов спалить весь мир, всю вселенную дотла — или сложить к ногам Игоря и сдаться сам. Припасть поцелуем к щиколоткам, склонить голову на колени. Отдать всё — всего. Ради. «Это называется эгоизм», — сказал бы Игорь, сурово, устало, смерив по-отцовски снисходительным взглядом, как умеет только он, но сейчас Серёжа ловит каждый его вдох и выдох, каждый предательски сорвавшийся стон и думает, что этот Игорь создан для иконописи. Даже свет стекает по его плечам полупрозрачной вуалью и рассеивается, едва коснувшись кожи, смягчая грани. Сфумато. Это воздух, робеющий соприкоснуться с его телом. Это дымка, силящаяся сокрыть податливость и хрупкость, которых Игорь отчаянно стесняется — потому что он мужчина, потому что он сильный, потому что он… он. Не такой я, Серёж, ну пойми правильно. Серёжа понимал правильно. Он же ценитель — как тут не понимать. Но как объяснить Игорю, что его внутренняя хрупкость не делает его менее мужественным? Как объяснить, что его открытость, его податливость и мягкость — это тоже искусство? Фон Глёден мог бы сожрать фотографии своих итальянских мальчиков от зависти. Потому что Игорь, выгибающийся в руках Олега, — вот, где красиво. Вот, где грань между чувственностью, эротизмом и непорочностью звенит почти оглушительно. Возможно, всё дело в контрастах. Потому что Олег, выхваченный из полумрака комнаты рубиновым закатным светом, — объём и фактура. Импасто. Без грубых переходов и резких линий, характерных для Ван Гога, без насыщенных цветов Моне, но светлее и чувственнее, чем у Рембрандта. Это глубина, обличающая его многомерную, сложную, неподдающуюся пониманию суть. Это насыщенность, границы которой постепенно стираются, чтобы соприкоснуться с чужой уязвимостью, проникнуть в неё, растопить. Они замирают в своей нежной упоённой борьбе как бронзовые панкратионисты — тела в мощнейшем выявлении форм, горячие, распалённые, длинные линии сплетений; гладкая нагота, — и сочащееся напряжение под их кожей отзывается жжением в пальцах так явственно, будто Сергей касается сам. Невольный холод восторга пробегает по всем жилам. Стендалю, пожалуй, даже не снилось это чувство. Неаполитанцам и близко не понять, что на самом деле значит великолепие. Оно — в застывшем мгновении перед тем, как задышит мрамор. Игорь весь — накалённость, ломаные линии и грубоватые штрихи; движение, заключённое в гранит. От того, как он выгибается — от острых лопаток, соприкасающихся с постелью, в сладостный прогиб спины и лёгким очертанием от впадины поясницы — переход к крепким, напряжённым ягодицам, — Серёжу бросает в жар. Потому что нет ничего более прекрасного, чем разметавшийся по постели, покорный, распалённый Игорь. Потому что нет ничего более совершенного, чем отдающийся Олегу Игорь. Пальцы почти сводит от желания запечатлеть их на холсте, но не хватит ни сил, ни терпения; Серёжа сам как натянутая струна, всё его внимание — там; от потребности увековечить момент выламывает суставы, и приходится вцепиться в колени почти до боли. Не сейчас. Потом. Когда-нибудь — не нарушая единения. Олег берёт медленно, почти ласково — так, как нравится чувствовать Игорю; так, как нравится видеть Серёже. Каждое движение навстречу — не нырок, но погружение в крепкий, концентрированный жар, в узкую горячую тесноту — Серёжа помнит её до миллиметра. Помнит, как врезался, стараясь вобрать всю, без остатка, а Игорь — Игорь крошился в его руках, низвергался, рассыпался. Тогда тоже было красиво, просто — иначе. Серёжа никак не мог удержаться, чтобы не замарать, а потом всё утро ходил побитой псиной и жалостливо заглядывал в глаза, пока Игорь не оттаивал и не усмехался уголком искусанных губ: всё хорошо же, ну. Серёжа — жадный. И любовь у него тоже — жадная. С Олегом у Игоря всё иначе. С Олегом — растекаться подтаявшим воском по постели, трепетать в его сильных уверенных руках, слушать ритм его дыхания и хвататься непослушными, дрожащими пальцами за надёжные плечи. Доверяться. Открываться. Вскрикивать и опадать, зная, что на самом краю поймают. Серёжа знает их до мелочей, но каждый раз — как первый. Смотреть, как Олег берёт Игоря, почти так же восхитительно, как иметь Игоря самому. Он накрывает его собой, вливается, вплавляется; воздух дрожит вокруг них неприступным коконом, и Серёжа готовится подцепить его пальцами, вспороть, чтобы вовремя ухватить нужный миг. Их никогда не хватает надолго. Потому что жарко, душно, влажно, близко. Потому что кривизны, дуги, трёхмерности, контраст глубины и напряжения. Потому что Олег знает, как нужно. А Игорь цепляется за его плечи так отчаянно, словно вот-вот сорвётся в неизведанную бездну — он от неё каждый раз в полушаге. Но есть кое-что… — Господи… Кое-что… — У тебя такие глаза… такие… Игорь. …что толкает их за грань, — один-единственный взгляд. В этом и Олег, и Серёжа находят свой якорь — в пронзительно-серых, пасмурных, внимательно-цепких глазах, в дрожащих длинных ресницах, в полуприкрытых веках, к которым просто жизненно необходимо прижаться губами. Игорь, конечно, смеётся. Игорь, конечно, называет их полоумными — только чтобы скрыть неловкость от блеснувших на секунду слёз. Серёжа судорожно выдыхает и поднимается из кресла: ноги предательски не держат, но он находит в себе силы добраться до кровати. Олег ловит его в объятия — осторожнее, Серый, — и позволяет прижаться носом к влажному виску. Пахнет каменной крошкой, потом, Игорем. Пахнет домом. Олег хмыкает, когда Серёжа игриво бодает его в висок. — Насмотрелся, бесстыдник? — севшим голосом интересуется Игорь, заворачиваясь в покрывало и настойчиво игнорируя попытки Олега вытереть его бёдра заранее заготовленным полотенцем. Серёже бы возмутиться — но зачем возмущаться, если собирать хриплые смешки Грома губами куда занятнее, чем читать лекции о том, что не родился ещё на свете мастер, способный передать их с Олегом идеальность в мраморе. Или в слоновой кости. Или… Серёжа ненавязчиво тянет край покрывала. Возможно, дело не только в мастере. И не только в материале. Возможно, всё дело в том, что Сергей Разумовский не рождался Пигмалионом, но получил в свои руки две ожившие скульптуры — которыми ни с кем, никогда, ни за что на свете не подумал бы делиться. Потому что это — — На вас я смотрел бы вечно. Совершенство.