Красота

Данте честно не хочет считать годы, которые прошли с того момента, как перчатка, лежащая в ящике стола, была рассечена по ладони наискось. Эти годы мутные, одинаковые, перетекающие из одного в другой ленивой бессмысленной массой. Как красное полусухое, которое он переливает сейчас из одного бокала в другой, наблюдая за ножками, что тянутся по стекольным бокам. Но дверь в агентство внезапно распахивается. Сначала Данте думает, что это ураган. В окно стучится очередью ливень, а молния рассекает хмурое небо своими вспышками. Кажется, в стекло вдруг прилетает букет красных роз, жадно вырванный ветром у кого-то из рук. Он тоже появился словно из вспышки. Знакомый голос чуть не заставляет выронить бокал из рук. Данте оборачивается… …Можно было бы заподозрить, что это какая-то сказка, придуманная изощрённым умом, чтобы потом ткнуть в суровую реальность, что это мираж, сон, галлюцинация, доппельгангер, присланный очередной выскочкой из Ада. Но нет, это Вергилий. То ли это освещение, то ли он и вправду ещё красивее, чем сколько-то там лет назад. Можно сколько угодно подозревать, что это обман и ловушка для слишком сильно скучающих дураков, но к нему не подкопаешься. Вергилий никогда не тянется обнять. Тронуть, если это не силовое или болевое воздействие, пусть это и не серьёзно — вогнать кулак под рёбра, больно сжать нос между пальцами, ткнуть в голень носком сапога, и только попробуй ему ответить — начнётся потасовка, и снова придётся поднимать перевернувшийся диван. Улыбка редко трогает его губы; впрочем, когда всё же трогает, она трогает и что-то внутри Данте — кажется, что нет на свете улыбки более искренней. Он часто ворчит по разным поводам, и на лице едва ли можно прочитать хоть что-нибудь жизнерадостное. Иногда замолкает, отворачивается, и чем больше будешь пытаться до него докричаться, тем раздражённее и сильнее он будет бить редкими, но цепкими словами или молчанием в ответ. Он всегда засыпает спиной, никогда не желает спокойной ночи или доброго утра. Бывает, пропадает где-то на несколько дней также внезапно, как потом появляется. Данте каждый раз ждёт, что он не вернётся, и всё же… Вечно мрачный, своенравный и отрешённый, он здесь. Античная статуя в музее, которую по правилам нельзя трогать руками, только любоваться, но как же всё-таки хочется — подступиться со всех сторон, огладить каждый изгиб тела, нагреть холодный мрамор щекой. И Данте уже не чувствует себя на свой возраст, словно время потеряло тут всю свою силу. Он зачем-то начинает курить, в то время как Вергилий обретает зависимость от обычного человеческого напитка под названием кофе. Почему-то эти мелочи кажутся очень забавным. «Каждую ссору вдвоём…». Они ссорятся — по-детски, по-глупому, переставая разговаривать, чтобы остыть. Эти ссоры оживляют пейзаж однотонной жизни, и поводы этих ссорам того абсолютно не стоят. Но им это нужно, чтобы не потеряться в водовороте серых будней. Скорее, Вергилию это нужно, ему нужны эмоциональные встряски, нужны напоминания, что в нём нуждаются, что он важен — только не через тёплые слова и объятия, а через боль, через наэлектрезованность гнетущего молчания, через напряжение в спине, стоит им оказаться в одной комнате, через бутылки вина, что резко увеличиваются в такие дни, звонко стукаясь друг о друга, когда кто-нибудь из них едва не спотыкается об эту гору. «Каждую ночь наедине…» Мирятся они обычно ночью, лёжа на спине и глядя в потолок, оживлённо рассказывая друг другу всё, что не могли рассказать, пока молчали. Потом Данте как всегда пристраивается сзади, обнимая со спины, почти заползая головой на чужую подушку и ничего не говорит, пока короткие белые волосы неприятно колют лицо. Жадно целует спину, плечи, шею. Вергилий почти не реагирует, только дышать начинает чуть чаще. И крепче сжимает чужую руку, скользящую по груди. «Каждый раз сводит с ума…». Однажды хмурым вечером Данте сидит у окна, созерцая неутихающий ураган и медленно потягивая красное полусухое в уютной тишине. Белая сеть молний пронизывает свинцовые облака. Чей-то букет красных роз рассыпался по дороге и катится, катится дальше, подгоняемый шквалом ливня и ветра. К его креслу заботливо придвинуто второе, принесена тумбочка из спальни, и рядом с его бокалом стоит второй бокал. Данте отпивает то из одного, то из другого бокала, иногда с призрачной улыбкой поглядывая в пустоту у изголовья соседнего кресла. «…Каждая капля вина». В тишине раздаётся его охрипший голос. — Сегодня нашёл на полу у стола скомканную бумажку с надписью: «Если меня спросят, что такое в мире красота — я покажу твои глаза». И я точно помню, что я такого не писал. В тебе просыпается романтик, а, Вергилий?