дважды полгода

У Игоря уходит пять секунд в башне Разумовского, чтобы уложить в голове пресловутое «у него есть друзья». Просчитанные траектории действия тут же схлопываются с шелестом скомканной бумаги и отбрасываются за ненадобностью; Юля с Димой — жизненно необходимое подкрепление и в то же время, увы, балласт. План приходится менять на ходу уже с учетом присутствия двоих людей за его спиной, и пять секунд — ровно то время, которое ему требуется. На то, чтобы осознать, что он на самом деле не один, у Игоря уходит еще полгода. Принимать помощь для него не впервой (хоть он и предпочитает всегда действовать по возможности в одиночку), проводить время в компании людей — тоже, вот только обычно эти люди приходили и уходили, когда исчезала необходимость в сотрудничестве того или иного вида. Гром не сразу замечает, что храбрая журналистка и неугомонный стажер в его жизни приживаются, обустраиваются с удобством, и вообще-то уходить никуда не собираются. Просто — в один вечер, повернув ключ в замочной скважине собственной квартиры, внезапно обнаруживает, что внутри его ждут и Дима, и Юля, мирно пьют чай и смотрят какие-то фотографии. И нет — в этом нет ничего необычного, и именно эта мысль внезапно вызывает Осознание. Его, Игоря Грома, повседневность — это то, что кто-то без спроса приходит к нему домой, а он ждет. Что у них обоих есть ключи, и он как-то упустил момент, когда их ими обеспечил — и что его это совершенно не волнует. Что по утрам он сам заходит в ближайший ларек, чтобы купить кофе — не один стаканчик, а два или три (в зависимости от того, собирается ли Юля зайти в участок). Это все теперь обычное дело, и это — самое необычное. Поначалу осознание пугает; нести ответственность за кого-то помимо себя, сохраняя бесшабашный образ жизни, страшно, а потом он вспоминает — у нормальных людей это называется: «взаимная поддержка». Игорь обнимает их двоих за плечи в очередной вечер на крыше и позволяет себе бояться чуть меньше. На то, чтобы заметить, что характер общения в их дружеской компании неуловимо меняется, Игорь тратит еще четыре месяца. Три из них — на то, чтобы увидеть, что, кажется, попал. Вернее — упал. В самого неподходящего человека. Еще один — чтобы увидеть в димкиных глазах точно такой же отблеск. Его отношение к Диме проходит полный путь от раздражения и желания убрать крутящегося под ногами стажера до путанной глупой мысли — «красивый, блять» — пока одним вечером Дима сидит и задумчиво заполняет отчеты, задержавшись в отделении вместе с Громом. Дима выглядит донельзя уставшим, зевает сонно; под глазами у него пролегают тени, а Игорю все равно думается обескураживающее «красивый». И все, и это конечная. Oн понимает, что окончательно пропал, когда на одном из спаррингов, устроенных во имя «нехуй делать», Дима не без труда, но укладывает его на лопатки. А потом смотрит сверху вниз, взлохмаченный, раскрасневшийся, и у-лы-ба-ет-ся. Протягивает руку, помогает встать, похлопывает по плечу, рядом стоит — такой по-домашнему растрепанный, привычный, нужный, родной, Гром прерывает мысленный синонимический ряд, пока предательское подсознание не подобрало слов пострашнее; ну и, если короче и гораздо более емко — пиздец.       Игорь уже не шестнадцатилетний школьник-романтик, который, осознав, что влюбился, готов бежать читать стихи под окна и таскать цветы, выражать знаки внимания при каждой удобной возможности, и вообще, Дима — кажется, что-то за пределами лирики и букетов (которые — как-то несерьезно), что-то пронзительнее их (и в десять раз сильнее ужасает) и, конечно, что-то, что никоим образом самому Диме не нужно. Название происходящему упорно не подбирается — короче, Игорь отмахивается от этого чего-то и более-менее успешно игнорирует. Не мальчик же, все-таки. А потом… Потом он видит, что поведение Димы зеркалит его собственное. Рассеянность. Опустевший взгляд. Неуместная улыбка, вовремя скрытая неловким движением. Отвлеченность. Значить это все, конечно, может что угодно, но Игорь почти уверен: у Димы кто-то есть. Несложная логическая цепочка — не сбегает с работы пораньше, не переписывается с кем-то далеким по ту сторону экрана чаще среднего, значит, скорее всего, кто-то из их общих знакомых: круг значительно сужается. Не жертвует временем, отведенным на друзей — на него и на Юлю, и на коллег из отдела тоже… Кто-то из близких? Любопытно. Вечером пару дней спустя Игорь берет со стола димин скетчбук. Не пытаясь влезть во что-то личное, не предназначенное для чужих глаз — конечно, нет: Дима сам неоднократно предлагал взглянуть на новые зарисовки и показывал рисунки, которые особенно нравились ему, как автору — и все-таки чувствуя себя слегка неудобно. Но это только слегка. Со страниц блокнота на него смотрят: захватывающие виды Питера; случайные прохожие, чей образ цеплял димкин взгляд; он, Игорь, сам; отделение, Прокопенко, и… Юля. Юля. Юля. Юля-Юля-Юля-Юля. Даже так. Портреты, скетчи, узнаваемый силуэт — Пчелкина есть почти на каждом развороте. Улыбается, хмурится, недоуменно смотрит в сторону, вписывается в качестве элемента картины. Игорь задумчиво перелистывает страницы и хмыкает. Потом наблюдает за этими двумя пару дней и с неожиданным удивлением спрашивает себя, как же раньше не заметил? То, как ярко горят глаза Димы во время беседы с ней. То, с какой нежностью он накрывает ее ладонь своей, когда Юле нужна поддержка. То, как он улыбается. То, как улыбается она. Шутливо треплет по волосам и заботливо обнимает на прощание. И, на самом деле, это правда имеет смысл.

***

У Игоря уходит три минуты, чтобы заметить очередную сцену между ними. — Давай я за тебя заплачу? — улыбается Дима, когда в кафетерии Юля долго и совершенно бесцельно сидит, уткнувшись в меню, и не может выбрать, чем перекусить. — Ну, то есть, сам закажу. И заплачу потом, в общем. Юля благодарно хмыкает. — Было бы неплохо, а то я сама не понимаю, чего мне хочется. Но деньги… Дима шутливо отмахивается. — Дай мне поухаживать за тобой. — Валяй, — она пожимает плечами и добродушно закатывает глаза. — И выбери на свой вкус. Он выбирает. Сам Гром ограничивается кофе, но его друзья называют официанту, кажется, половину меню и явно собираются засесть в кафешке надолго. Димин заказ приводит Юлю в восторг; она говорит что-то о том, как хорошо он понимает, что ей нужно, а он смеется и чокается с ней бокалом. На прощание они обнимаются — Дима задерживает руку на ее плече чуть дольше необходимого (она совершенно не против), и Игорь ненароком видит, как Юля оглядывается им вслед несколько раз. Напряжение между этими двумя можно ножом резать, а сложное выражение димкиного лица, когда они прогуливаются по мостовой чуть позже и когда уже смеркается, Игорю не нравится совершенно. И ну, правда, между Димой и Юлей все настолько очевидно, что у него нет вообще никакого желания смотреть за внутренними терзаниями лучшего друга, поэтому, прикинув реакцию последнего, он все же решает поднять этот вопрос. — Слушай, — вроде, получается непринужденно, хотя тонкие материи вроде чужой душевной организации для Грома никогда не были особо комфортной темой. — Я ж это, не слепой. Короче, знаю я все. Дима фыркает и поправляет очки. — Конечно, из нас двоих слепой больше я, — легко пихает его в плечо. — А ты вообще о чем? Игорь усиленно старается держать лицо в спектре выражений кирпича различного вида. Выходит, кажется, сносно. — Ну, так это, — он усмехается и закидывает руку Диме на шею, — вот только слепой бы и не заметил, что ты втрескался по уши. Дубин косится на него озадаченно. — Это очевидно? В ответ Игорь с философским спокойствием обводит рукой пространство перед ними, намереваясь сказать что-нибудь покровительственно-понимающее, но в итоге останавливает сам себя и просто говорит: — Так-то да. Дима вздыхает, но, кажется, не особо расстраивается из-за этого откровения. — Я думал, я не сильно палюсь. Гром улыбается и взъерошивает его волосы. — Не, в разведку я с тобой не пойду. И в покер тебе не играть. Молчит. Добавляет серьезнее. — А так, я ж это… Знаю, ну, кто. Сверлит взглядом димину макушку; тот поднимает на него удивленные и совершенно ясные глаза. — Правда? — Правда, — кивает Игорь. — Если б ты кого на стороне нашел, я б заметил, что ты все бегаешь куда-то, так? А ты как раньше, постоянно со мной и с Юлькой. Я и подумал чего-то… сначала решил — бред, а потом понаблюдал за тобой недельки две, и вижу: оно и не бред совсем. Дима отвечает не сразу, тянет что-то неопределенное. Потом говорит: — Вот как, — и спрашивает. — Не злишься? Игорь поджимает губы. Того, что у них с Юлей будет что-то, ждали все. Федор Иванович какое-то время считал ее игоревой девушкой. Да и правда, было у них пару раз: по пьяни и давно — в самом начале. Не то чтобы кто-то из них жалел, но дальше дело не пошло: иметь Юльку в качестве лучшей подруги оказалось гораздо лучше, да и самому Игорю легче и приятнее удалось ее любить в платонической плоскости; и все же многие и впредь считали, что то, когда они сойдутся — исключительно вопрос времени. Короче, димино беспокойство не было чем-то сильно необыкновенным. Они останавливаются у ближайшей лавочки; Игорь жестом предлагает присесть. — Чего мне злиться, нет, конечно, — он вздыхает. — Поэтому и поговорить решил. Дима повторяет: — Вот как. Сцепляет руки на коленях, смотрит куда-то вверх. Его лицо в свете фонарей почему-то кажется Грому каким-то отстраненным. — Раз все в порядке, и ты… Игорь, я прямо спрошу. Как думаешь, у меня есть шанс? Он отвечает медленно, но даже не задумываясь. — Конечно есть. Потому что Игорь желает своим друзьям только лучшего. И потому что, в принципе, у него нет ни единого предлога для того, чтобы сказать Диме «нет». Дима улыбается.

***

У Игоря уходит около получаса, чтобы мысленно разложить по полочкам этот разговор и сконструировать примерный план того, как будет развиваться произошедшее. Он прекрасно понимает, что, совершенно закономерно, какое-то время он будет третьим лишним: Юля и Дима будут слишком увлечены друг другом и открывшейся перспективой новых отношений — и, конечно, захотят побыть наедине. Прекрасно же он знает и то, что это ни в коем случае не означает их желание разрушить их дружбу и избавиться от него насовсем — всего лишь конфетно-букетный период, все дела. Игорь просто мысленно готовит себя к тому, что на какое-то время останется один — а потом роман новоявленной парочки немножко стабилизируется и все вернется в привычное русло. Однако Диме, кажется, никогда не надоедало лишний раз его удивлять: следующим же вечером Гром слышит мелодию звонка закинутой куда-то в шкаф старенькой «Нокии» — и, не глядя подняв трубку, — уже воодушевленный голос Дубина. Игорь с неохотой признается сам себе, что доволен, что Дима позвонил. Тот же, вопреки всему представившемуся Игорю дальнейшему развитию событий, тараторит что-то про какую-то выставку какого-то художника с ужасающе длинной фамилией, и завершает свою пламенную речь просьбой — приглашением — сходить вместе с ним. Это не первый случай: Дима и раньше звал его вместе с собой потреблять пищу духовную и прочие прелести, предлагаемые современным искусством, однако Игорь обычно отказывался — в элитарной культуре, которая Димку интересовала, он не смыслил ничерта, и подобные мероприятия его отнюдь не прельщали. Но теперь… Теперь он соглашается: если не прямо сейчас, то очень скоро им неизбежно придется отдалиться друг от друга ненадолго, так что Игорь совсем не против лишний раз провести с ним время до того, как это начнется. Дима говорит, что зайдет за ним следующим вечером, радостно прощается; Игорь кладет трубку с невольно возникшей рассеянной улыбкой.       На пресловутой выставке оказывается не так уж и скучно. Дима пристраивается у него под боком и пылает энтузиазмом, рассказывая о различиях современных стилей и направлений и еще о какой-то неведомой дурнине, и Гром честно пытается вникать. Как бы то ни было, даже если в живописи он не понимает ровным счетом нихрена, искренняя димкина увлеченность передается и ему тоже; просто Диме интересно искусство — а ему самому, вообще-то, Дима. Игорь ждет рассказов друга о любовных похождениях (если тот уже успел предпринять какие-то шаги в отношении Юльки) или просьбу дать совет, как дальше действовать (если решил заниматься этим не в одиночку). Однако Юля остается темой их разговора исключительно в повседневном контексте — не больше обычного, все, как раньше. А сам Дима продолжает маяться херней в компании Грома, вечер за вечером — и это вместо того, чтобы решительно действовать. С Пчелкиной они (и в частности один Дубин) проводят столько же времени, как и всегда: не меньше, но и не больше, и Игорь с беззлобным весельем вдруг понимает. Дима попросту боится. Ему самому, конечно, до боли это знакомо — вопрос подвешен, разбираться с ним не хочется: вот и занимаешься любой чушью, только бы не пришлось решать насущные проблемы (осознание того, что «любая чушь» для Димы в этой ситуации именно он, даже не задевает… почти). Игорь уже начинает размышлять, как бы тому попонятнее втолковать, что пора завязывать с отлыниванием от собственных решений — но прежде, чем он успевает что-то предпринять… Происходит это. После очередной прогулки они сидят у Игоря дома с парой баночек (вообще-то ящиком) пива, за окном барабанит дождь, а Дима, явно разморенный в тепле (и от алкоголя), улыбаясь, слушает очередную его невнятную историю (Игорь старается звучать не совсем как дед, но то и дело сбивается с настроя и вворачивает в рассказ что-то анекдотическое). Когда Гром для особой убедительности активно жестикулирует у Димы перед носом, крайне непонятно что-то изображая, тот моргает как-то особенно пьяно, и вдруг перебивает его посреди фразы. — Игорь, а можно, я тебя поцелую? Игорь обрывает сам себя и крепко задумывается. Где-то на подкорке вертится нечто полузабытое, что настойчиво твердит ему ответить «нет», но это нечто все никак не вспоминается, поэтому он развязно пожимает плечами и отвечает: — А давай. Дима таращится на него несколько секунд и усиленно кивает; ровно в этот момент какая-то трезвая часть игорева мозга наконец цепляется за то самое, недостающее, и Игорь было открывает рот и спрашивает: — Стой, а наху… Но договорить не успевает: Дубин стирает эти слова, впечатываясь в его губы. Целует. Касается, случайно попадает куда-то в щеку сначала, прежде чем поцеловать нормально; обхватывает руками его лицо и нечаянно щекочет ресницами, моргая. Игорь в голове чувствует полнейшую пустоту, сидя в ступоре несколько секунд, а потом целует его в ответ.              Как их обоих вырубает, он не помнит. Просто с утра открывает глаза и думает: «еб твою мать». Дима спит у него на плече, закинув ногу ему на бедро; Игорь осторожно встает с дивана, чтобы его не разбудить, думает по-тихому принять душ и — конечно, вовсе не сбежать, а — стратегически удалиться на работу, но и тут его постигает неудача. Он как раз натягивает на себя чистую футболку, когда слышит за спиной сонное: — Доброе утро, — и, обернувшись, сталкивается взглядом с Димой. Тот смотрит на него совершенно невозмутимо, мельком взмахивает рукой в приветственном жесте и не глядя нашаривает рукой очки на подлокотнике. Они завтракают — точнее, пьют минералку и аспирин, предусмотрительно притащенные (не Громом, естественно) заранее, — Дима увлеченно листает новостную ленту, комментируя вслух некоторые заголовки. Игорь слегка расслабляется: кажется, какой-либо неловкости удалось избежать. Только перед выходом говорит Диме как бы между делом: — Понятное дело, все вчерашнее только между нами, да? Юля не должна об этом знать. Дима с легкостью соглашается. — А?.. да-да, конечно.

***

У Игоря уходит три недели, чтобы понять, что Дима запутался. Дубин все еще смотрит на Юлю, неловко пытаясь подобраться ближе и, видимо, не знает, как ей сказать. Игоря это удивляет (но только вскользь, слегка): Дима чужие личные границы по большей части крайне уважал, но и особой нерешительностью никогда не отличался, постольку поскольку это были понятия, лежащие в разных плоскостях и никак не пересекающиеся. Дима смотрит на Юлю, и… Половину своих вечеров проводит вместе с Игорем, под конец неизменно его целуя. Когда дело заходит дальше увлеченных поцелуев после работы и всякого такого, выбивающего из колеи, но в целом безобидного, Игорь осознает, что пора это все прекращать. Осознает — и не может остановиться, и только кроет себя самого трехэтажным матом полтора часа спустя, когда Дима мерно дышит во сне на другом конце кровати. Он правда Диму понимает и не осуждает нисколько, и не обижается уж тем более — чай не кисейная барышня да и не хрупкий юноша тоже. Ведь Юля — это Юля: хоть и в доску своя, но шикарная, сильная, потрясающая; рядом с такой любой и любая почувствует себя неудачливым заморышем, будь ты хоть королева Елизавета — а Игорь, ну… Просто Игорь. Он и сам в курсе, что он без царя в голове: собственной харизматичности и целостной охуенности под общим знаменателем Гром никогда не отрицал, однако на несведущего человека мог производить впечатление исключения из того правила, что, дескать, хорошие специалисты на дороге не валяются. В том самом смысле, что вряд ли кто-то удивился бы, найдя его валяющимся в пыли на мостовой (и не только там, если откровенно), и, в общем, Игорь знает, что он не из тех, кто может вызывать особые романтические порывы. С ним проще, доступнее, и Диме на фоне этого, видимо, совершенно рвет крышу, и вместе с ней весь запас здравого смысла. На следующий день он только бросает угрюмое «Юле — ни слова», и Дима только пожимает плечами, мол, а я что, а я не против — и, кажется, его совершенно не волнует сложившаяся ситуация. Игорь же успокаивает совесть тем очевидным фактом, что Дима, искренний и честный, ни в коем случае не станет Юлю обманывать и продолжать эту ошибку, когда решится сделать шаг по отношению к ней — а до тех пор, пока не решился… Гром не ссыкло, чтобы бояться признаться самому себе, что хотел бы того, что происходит, будь обстоятельства немного другими (да и сейчас хочет урвать немного дозволенного, есть такое дело). Только ошибка затягивается уж как-то слишком. Игорь не замечает, в какой момент перестает бывать в собственной квартире почти что совершенно. У Димы оказывается гораздо уютнее, светлее, да и попросту более обжито, и они ночуют только там почти месяц. Игорь с ужасом и каким-то другим отвратительным чувством понимает, что там вдруг чувствует себя дома — а еще то, что рано или поздно придется возвращаться в собственную холодную хату: привычную, знакомую, вполовину не такую приятную.       Одним вечером Дима листает каналы на телевизоре, бездумно перебирая игоревы волосы, пока тот лежит у него на коленях, и уточняет (за день до того Игорь все же уезжал к себе на квартиру): — Сегодня останешься? Гром только что-то утвердительно мычит, не имея никакого желания составлять слова в осмысленные предложения. Дима смеется — легко и солнечно: — С тем же успехом ты мог бы просто ко мне переехать. Игорь невольно напрягается и отвечает, не сумев выдержать ровный тон, крайне мрачно: — Тогда Юля точно узнает. Он не хочет язвить, угрюмое «точно» вырывается против его желания; димина ладонь у его головы на секунду замирает, а потом Дима вздыхает почему-то устало: — Ага, я помню.

***

У Игоря уходит сорок минут, чтобы понять, что из-за кровопотери ему осталось жить не дольше еще эдак пяти. Конечно, только гипотетически, в одном из прикинутых вариантов будущего: в реальности он даже раненый не настолько туп, чтобы позволить себе упустить почти час. Это не первое полученное им ножевое, однако прежние он умудрялся словить незрелым юнцом, по неопытности в начале полицейской карьеры: но, как любил говорить ему, по-отечески пожуривая, Прокопенко, и на старуху бывает проруха. Игорь ударяется о стену, судорожно вдыхая, и сползает на пол. Дима падает рядом с ним секунду спустя — Игорь раздраженно думает: лучше бы остановил того долбоеба, у него время еще есть. Дубин быстро, уверенно достает телефон и активирует дисплей, набирая номер скорой — включает режим профессионала, Игорь с ухмылкой любуется его попытками откинуть личное отношение к другу и воспринимать происходящее, как часть работы. — Ждите машинку, скоро будет, — механическим голосом сообщает операторша, Игорь хрипло подает голос: — Как в такси, — и слабо усмехается. — Молчи, молчи, береги силы, — Дима сжимает его пальцы в своих до побеления и лихорадочно бегает взглядом по его телу, оценивает состояние. — И вообще — не смешно. Свободной рукой, приятно прохладной, касается его горящей щеки, ласково проводит пальцем по скуле (слегка дрожит, Гром чувствует). — Игорь, ты только держись, слышишь? Игорь с тихим смешком наклоняет голову и утыкается носом в его ладонь, касается губами запястья — слабость, пожалуй, но в таком положении это, наверное, ничего страшного. — И похуже бывало, — отвечает с трудом, но внятно, — не боись, не помру. И, вопреки собственным словам, чувствует, как перед глазами все плывет; дышать становится тяжелее, в ушах мерзко шумит. Диму он видит и слышит, как сквозь мутную воду: — Блять, нет, нет, оставайся со мной, пожалуйста, я люблю тебя, пожалуйста… Больше он не слышит ничего, кроме визга сирены подъезжающей неотложки.

***

У Игоря уходит одна ночь и одно утро в реанимации, чтобы понять, что он еблан. Его накачивают непонятной дрянью, зачем-то тыкают капельницей, — ослабевший организм не позволяет долго оставаться в сознании, но Игорь и во сне слышит одно и то же, искаженное и на разный лад. Что-то не так. Что-то упорно не складывается. Когда он приходит в себя уже в палате, Дима сидит в кресле рядом с его койкой, весь какой-то посеревший и угловатый. Спит. Будить его Игорь не собирается, но, пытаясь поднять затекшую руку, гремит штативом — и Дима подскакивает моментально, ногой подтягивает вплотную к его кровати табуретку и садится не глядя. — Ты как? — спрашивает севшим голосом, смотрит широко раскрытыми глазами. — Как и обещал — живой, — Игорь пытается приподняться и болезненно морщится, и Дима настойчиво давит ему на плечо, заставляя опуститься назад. Он слушается, и — может, так действуют обезболивающие, а может, просто дурная догадка все равно покоя не даст — интересуется: — Ты Юльку любишь? Дима изгибает брови в немом вопросе, но все же отвечает — наверное, решает, что он бредит под лекарствами. — Да, конечно, — Игорь не слышит никаких сомнений в его голосе. — До знакомства с вами у меня никого не было близкого по-настоящему, ну, там, семья — это не считается, а я видосы ее смотрел еще до Разумовского, скажи мне кто, что Юля Пчелкина — моя лучшая подруга, я… — и вдруг умолкает. — Подожди, ты о чем? Игорь прикрывает глаза, думает: «во я дебил», — с отчаянием и совершенно мерзким облегчением. Хочет заржать во весь голос, но даже этого не может себе позволить: тело слишком болит, даже дышится с трудом. — Я когда решил, что ты влюбился, — медленно говорит, на Диму взгляд поднимает. — Полез картинки твои смотреть. А ты там все ее рисуешь. Юлю. Дима смотрит на него непонимающе, мягко поглаживает по плечу; Игорь не говорит больше ничего и его не торопит, наблюдая, как на димкином лице постепенно сменяются эмоции, отражая мыслительный процесс. В конце концов он просто стонет: — Нет, — и, покачав головой, повторяет с нажимом, — нет. Пожалуйста, не говори мне, что…              Полчаса спустя Дима, который не плакал, удерживая его на грани смерти, сквозь слезы целует его в висок и в макушку и повторяет: «я люблю тебя-я люблю тебя-я люблю тебя». Игорь чувствует себя странно спокойно.

***

Дважды полгода: именно столько уходит у Игоря Грома, чтобы окончательно определить роль этих двоих в своей жизни. Юля даже не отрывается от телефона, когда Игорь, полный решимости, приходит к ней поговорить, — просто пожимает плечами и бросает: «скажи мне что-то, чего я не знаю» (но Игорь видит, что она улыбается). Его — крайне немногочисленные — вещи переезжают в димину квартиру. Игорь недовольно комментирует обои в цветочек на кухне. Они возвращаются в отделение спустя некоторое время, и после очередного трудного рабочего дня он предлагает: — По шаве и в парк? — По шаве и в парк, — рассеянно соглашается Дима, вбивая в компьютер какие-то данные. Потом разворачивается на стуле на колесиках и с усмешкой замечает: — Только учти, это свидание. Игорь закатывает глаза и думает: все хорошо.