«…Твоё могущество вечно, Господь, Ты возвращаешь мёртвых к жизни, Ты — великий избавитель, посылающий ветер и дарующий дождь… Питающий по доброте своей живых, по великому милосердию [...]. И верен Ты своему обещанию возвратить мёртвым жизнь…»¹
Господи, где же Ты? Синагога горит. Вместо богослужения — пламя окутывает символ во фронтоне², стирает с лица земли и памяти сокрушающихся звезду Давида. Молитвы криком-шёпотом отбиваются от гордо возвышающихся стен. Пожилой еврей опускается на колени и, вскинув руки в безмолвном жесте, умоляет Яхве³ сделать что-нибудь со всем этим; устремив остекленевший взгляд ввысь, жадно выискивает Господа. Верит — вскоре придёт спасение.Где Ты, Боже?..
Задев что-то носком обуви, офицер отвлекается от происходящего. В ней — в игрушке — угадывается заяц без одного уха, сшитый из подобранных наугад тряпок. Глаза-бусинки уставились в упор, в них — сизый дым наряду с синевой — нечто из ряда вон выходящее. Небо хмурится, через силу впитывает его, постепенно окрашиваясь в тёмно-графитовый. Пе́кло⁴. Неподалёку один из евреев хватает СС-манна за шкирки и рывком утягивает вниз. Смотрит безумно, мысленно очерчивая изгибы шеи. «Да он сейчас его задушит», — осознаёт офицер и едва намеревается сделать шаг вперёд... Сверкающая золотом цепочка — подарок на Первое Причастие — порванная брезгливо отбрасывается вбок. Еврей знает: тот крестик для юноши — самое сокровенное. Офицер также знает это. Потому расплывающееся бурое пятно на брусчатке нисколько не удивляет его. В то же время второго хватают подмышки, он, силясь вырваться, осыпает их проклятиями, — подслужившись скромными знаниями идиша, офицер понимает «за народ Давидов». Один из сопровождающих не выдерживает и, приостановившись, выверенным ударом целится еврею в подбородок. Задержанный, щёлкнув зубами, медленно смыкает веки. Насмеявшись вдоволь, штурмбаннфюрер Ульманн лениво кивает. Вплоть до фургона задержанного и конвой сопровождает надрывный женский вопль. Растирая слёзы по измождённому лицу, девушка мелко дрожит, но стоит вдали: побаивается бросаться на, больше неё в три раза, гестаповцев. Лишь выразительно шевелит губами… Но слова фантома тонут в треске горящих балок. Ульманн безучастным взглядом провожает процессию к транспорту и стоит только дверям захлопнуться — поворачивается к стоящему, как вкопанному, офицеру, то и дело треплющему воротник. Нервничает. Завидев его, поспешно отдаёт нацистское приветствие. Стубаф⁵ фыркает. — Очаровательно, — констатирует сухо. — Звонили из Оберштаба. О герре Краузе тоже спрашивали... — добавил невзначай, про себя подмечая, как прояснилось лицо упомянутого. — «Это Ваш помощник — растрёпанный такой, у которого ещё во время собрания фуражка постоянно съезжала набок? А ладони такие потные, я после встречи минут десять руки отмывал!» — передразнивает Ульманн фальцетом. Потрепав по плечу нахохлившегося Фридриха, развернувшись на каблуках Ульманн направляется к возящимся в фургоне — вот же ж жидок попался!.. Игрушка остаётся незамеченной. Почему-то от этого становится несколько легче. Тусклые лучи плавно огибают чётками тянущиеся здания; дома отбрасывают продолговатые тени. Одна из таковых — карикатурно большая — нашла себе место возле тени офицера. Ребёнок смотрит под ноги, супится, похоже, стараясь разворошить воспоминания. Едва дотронувшись к игрушке, Краузе подмечает, как насторожилось дитя. — Здравствуй. Девочка поправляет отросшую чёлку, не отвечает. Только следит за его руками, словно Фридрих держит пистолет, направленный ей в висок. Если присмотреться, то… ей лет семь на вид. Сомнения вызывает лишь рост, при котором, даже присев на корточки, ему нужно слегка наклонить голову. Крючковатый нос, хитрые глаза, низкий рост — об этих семитских особенностях обязан был знать каждый учащийся. Толпа студентов восторженно ревёт о могуществе Германии — Фридрих помнит, как кричал вместе с ними. Ему ли не знать, кто над шуткой Ульманна о «гноме и еврее» смеялся громче всех. — Твоё? — указывает офицер на брошенную игрушку. Тишина. Краузе поднимает голову, готовясь увидеть слёзы, редкие подрагивающие ресницы, но наоборот — слышит краткое, глухое, как выстрел с глушителя: — Что будет дальше? Наиболее рациональной была бы ложь, только глаза — чёрные омуты, не по годам умные — видят его насквозь. Её не убедить в том же, что и белобрысых немецких детей, которые на «Почему?» довольствуются односложным «Дабы избавить Германию от жидовской напасти». Они видели слишком много, чтобы солгать. Слишком отчаянные, чтобы сказать правду. Но когда правда — клевета, счастье — уничтожение, а при ребёнке родителей сковывают по рукам да ногам — стоит ли говорить вовсе? Поэтому Фридрих берет её за плечи и, улыбаясь самыми уголками рта, заверяет: — Всё будет хорошо. Горожан разгоняют у синагоги. Уводят и молящегося у ей подножья еврея, перед этим отвесив удар по позвоночнике. Старик болезненно вскрикивает, но поднимается, поддёрнутый за выстающие пейсы. «Говоришь по-немецки?» — по губам угадывает офицер вопрос сослуживца. Еврей, растерявшись, что-то бубнит под нос, но подзатыльник возвращает в реальность: как заведенный, он бегло начинает объясняться офицерам, судя по тому как один озадаченно свёл лохматые брови к переносице, а остальные вытянулись в лице. Жид умолкает. Немец, помешкав немного, указывает налево. «Пригодный». Хорошо не будет. Понимают он, и девочка в латаном пальто. Крошечные, шершавые ладони покоятся на его, холёных, с часами с кожаным ремешком на запястье. Деления на циферблате такие же чёткие и последовательные, как череда прочных дверей в подвале концлагеря. Следуя примеру надзирателей Фридрих зубоскалит, заслышав крики и, отстучав простенькую мелодию костяшками по стене, удаляется с коронным «Не скучай!» на устах, вертя в руках припрятанную узником ценность. Камеру заполняют клубы дыма — где-то в нём теряется его, еврея, душа. Офицер видит в девочке юную девушку — в будущем счастливую невесту, заботливую мать. Мишень и пушечное мясо для когтистых лап войны. Фридрих отряхивается от затянувшейся мглы. Ребенок пальцем описывает круги на тыльной стороне мужской ладони. На мгновение кажется, что это он — жертва преследований, и его успокаивают перед тем, как отправить на эшафот под до тошноты торжественный гимн Третьего Рейха. — Надеюсь, ты окажешься прав. Краузе прижимает к себе квёлое тельце; что-то невнятно бормоча, в попытке успокоить, скорее, себя, оглаживает спутанные волосы. Разглядывает точёные черты лица, обветренные губы — подобие водяной нимфы. — Беги. Беги, слышишь?.. — вырывается само собой. ...Устремлённый на него взгляд. Был ли в нём когда-то озорной блеск? Офицер впервые за несколько — минут, часов, дней? — делает вдох, чувствуя, как на плечи оседает груз тела. Фридрих проводит рукой по узкой спине, под правой, левой лопаткой — и как в замедленной съёмке подносит к лицу ладонь в багровых разводах. ...На секунду ему думается, что он ослеп. Окровавленные пальцы меркнут, земля уходит из-под ног, свет распадается на мелкие частицы, атомы, гаснет, как снятый на повреждённую плёнку фильм. Та заедает, проматывается в обратном порядке, но оставшееся содержимое — Хаос. И шум, искажающий звук постукивающих о брусчатку колёс. Топот тяжёлых берц и перезаряжающегося пистолета. — В затылок не получилось, пришлось целиться в спину. Жаль… — цокает языком шарфюрер⁶ Фогт, однако заметив пыль от пороха на форме, едва заметно кривится и, спрятав оружие, достаёт из ниоткуда носовой платок. — Не беспокойся, крематорий примет любой материал. Молчание. Сослуживец наконец-то удосуживается посмотреть на Фридриха и удивлённо приподнимает брови: — Герр Краузе? Волосы спутались и видом своим напоминают паклю. Кровь — кислота, прожигающая кожаные рукава, дерму и кости. Со всех сторон доносится голос Всевышнего, и кажется, Тот может сровнять с землёй. Тело безвольной птицей покоится на руках своего卐
— Хайль Гитлер! Громкий бас как гром среди ясного неба вынудил посмотреть в сторону улыбчивой физиономии, показавшейся из-за приоткрывшейся двери. — Не ждал? В ответ офицер неопределённо кивает, и снова погружается с головой в документы. На долю секунды Ульманн в замешательстве замирает на пороге, после чего, повесив плащ на вешалку, с протяжным зевком садится на стул. Усталый взгляд скользит по комбинациям цифр и фамилий, уже никому не принадлежащих, вновь и вновь спотыкаясь о невыговариваемые имена — цыган, поляков, евреев — даты рождения. Губы невольно поджимаются, успевшие появиться морщины на лбу становятся чётче — в глаза бросается закономерность: большинство в списке — дети, убитые при помощи «Циклона Б». «Даже не знаю, повезло тебе или нет, что смерть твоя была настолько быстрой». Монотонное вещание радиоприёмника нарушает короткий щелчок, а чуть позже — едкий дух кубинской «Монтекристо»⁸ разлетается кабинетом полупрозрачным облаком, грозясь вырвать лёгкие и обжечь носоглотку. Чёрт бы его побрал… Офицер уже добрых пятнадцать минут ощущает на себе пытливый прищур и, не сдержавшись, немного резче принятого спрашивает: — По делу, герр Ульманн? — Лучше полчаса подождать, чем час уговаривать, — стубаф наскоро тушит сигару, довольно потирает руки, и с несвойственной его комплекции проворностью подходит к столу. — У герра Краузе есть планы на вечер? В глазах Фридриха отчётливо читается непонимание. Ульманн тянется к карману, и попутно прокляв несколько раз того, кому приспичило пошить те такими глубокими, вытягивает два билета: — Последние, — заявляет самодовольно, придвинув их вперёд. «Маргаре́те Кло́зе»⁹ красуется ровным рядом букв. А ниже, шрифтом поменьше, «ложе». Наверняка подделка, аж смешно. Подобные места мало того, что немыслимо дорогие, так ещё и билеты на них печатаются в наличии нескольких штук. Если только… — Встреча состоится сегодня. Фридрих исподлобья смотрит на стубафа, однако тот выглядит донельзя серьёзным для человека, которого можно было бы уличить во лжи. Краузе сглатывает ком в горле, медлит. То, чего он ждал годами — что есть мочи выкрикивая «Форвертс!»¹⁰ во время пения гимна Гитлерюгенда; выискивая на парадах знакомую фигуру, стоя в шеренге подобных ему арийцев — протягивает руку, маня к себе улыбкой и наличием новых погон на кителе¹¹; часы отбивают полдень. Осталось шесть часов. Имеет ли это смысл теперь? Мерное постукивание пальцев по столешнице выводит офицера из оцепенения. К нему приходит понимание: тогда — и в Гитлерюгенде, и шесть лет назад — выбор был один. Ставка сделана, собраны фишки. «Жребий брошен», — говорит он себе. — Я… Дверь открылась столь резко, что поток воздуха всколыхнул короткие занавески, а сам посетитель, ожидая, видимо, застать в кабинете только штурмбаннфюрера, неуверенно пробормотал «Извините», и подбежав к Ульманну, начал что-то сбивчиво и, как показалось, в панике, докладывать тому на ухо. О чем он говорит Краузе не слышит, но маленькие, какими доселе казались офицеру, глаза округлились до такой степени, что теперь походили на два огромные серые блюдца, уставившиеся в никуда. „Mein Gott…”¹³ Побледневший стубаф отрешённо опускается на пододвинутый участливым СС-манном стул.Тот предлагает ему воды, но мужчина не реагирует. „Mein Gott… — повторяет лишь, словно мантру. — Mein Gott…”. СС-манн пытается достучаться к Ульману, размахивая руками у того перед носом, а Фридрих засматривается на вазу с незатейливой композицией из веток сирени. Внимание смещается на игрушку, опирающуюся о выпуклый бок. Майский ветер раскачивает серое ухо, слегка приподнятые проволочные усы. Глаза-бусинки смотрят пристальнее обычного. Офицеру кажется, заяц улыбается. И, пока стубаф не видит, улыбается в ответ.