На линии ливни

      Было душно и жарко, как перед ливнем, битум на дорогах плавился и лип к подошвам ботинок. Майские грозы обещали смыть остатки зимы, и Коуши наивно верил — всё смоет, все сугробы и грязь, всё вместе с ним самим, чтобы не осталось ничего от зимы на улицах Сендая, потому что зима перебралась в Токио — Сугавара провёз её в своём полупустом чемодане.       Но грозы не было. Изо дня в день ожидание бури сбивалось штилем, не было слышно разозлённого моря, да Суга и себя не слышал в этом городе — в ушах стоял постоянный шум улиц, не стихающий ни на мгновение, будто решивший свести его с ума. И ему удавалось.       И всё же по ночам было спокойнее. Птицы зимой молчали, но сейчас, в мае, их трели в ночном затишье были отчётливо слышны.       Горел лоб, горели ладони и уставшие мышцы, чёлка липла ко лбу. Воздух обжигал лёгкие, и Тобио восстанавливал дыхание. Они победили. Их ждёт летняя олимпиада.       На трибунах было шумно, толпа сливалась в одно пёстрое пятно, но Кагеяма всё же заметил Сугу, рыдающего в плечо Дайчи и дёргающего Асахи за рукав, будто это он выиграл, а не его кохай, который даже не его уже. В холле Коуши выловил его раньше репортёров, зовя с собой — больше ставя перед фактом — в чайную, прося автограф со словами: «Знал бы ты, мой милый Тобио, сколько за него можно выручить, а мне, бедному студенту без спортивной стипендии, лишние деньги не помешают, » — и Кагеяма шёл следом.       Он легко освоился в Токио, потому что волновали его не широта улиц, шум и толпы людей, а волейбол, ради которого он сюда приехал. И всё же было что-то особенное в том, что незнакомый большой город не был уже таким уж незнакомым, потому что был кто-то близкий здесь, старый друг, чувство дома и запёкшаяся любовь. И сейчас они идут в чайную, его тащат под руку, а сердце бьётся также быстро, как во время матча.       Бьётся, бьётся, бьётся.       Понимание приходит со временем, следом — беспомощность в своём желании.       Хотелось посвящать ему стихи, но Кагеяма не срифмовал бы ни строчки, и в песню его слова не сложатся, не уместятся в холст, и заключать их в холодный неживой камень было бы кощунством. И Тобио заключил всё это цветущее и разрывающее в клетку своих рёбер, от горла до кончиков пальцев пустившее корни, и цветы — сирень — проглядывались сквозь синеву глаз и застилали обзор. О, Кагеяма бы пересказал всё дословно, пересчитал бы все лепестки в своей глотке, но…       Сугаваре нравилась черёмуха. Она расцветала к холодам, и Коуши долго сидел на скамейке центрального парка в её тени, а его кожа так же светилась на редких пятнах солнца, как белые цветы.       Сугаваре нравился холод.       А у Кагеямы, как вдруг оказалось, было лишь тепло.       Родные ловят на бегу почти, и Коуши на время отводит взгляд из-под ног. Решили напомнить ему: когда-то ты был на своём месте.       Когда она шла, разрез на юбке сбоку оголял колено, где-то сбитое до синяков, а ветер облегал бедро и вился у голени. За ухом у неё была сигарета, словно карандаш у художника, а в руках пирог, пахнущий сладкими печёными яблоками. Она прошла к Сугаваре под арку из согнувшихся под своей тяжестью цветущих яблонь, прячась в тень.       Она спросила: как ты? — со смеющейся улыбкой и без приветствия, впихивая ему в руки свёрток из крафт-бумаги, чтобы подержал, и закурила, забрав следом обратно. Коуши улыбнулся. Всё так, моя дорогая. Когда я исчезну с радаров — всё будет замечательно. Когда потеряюсь — ищите в глуши, далеко-далеко, если вдруг захотите свидеться.       От Сугавары до Кагеямы были всего-навсего какие-то кварталы, какие-то жалкие станции метро, между ними — окно с погасшим светом и серые асфальтированные дорожки, петляющие между домами.       От Кагеямы до Сугавары были триста километров, часы в дороге и какие-то жалкие года между будущим, в котором был Тобио, и прошлым, где оставил своё сердце Коуши, а сам потерялся по дороге, заплутал и всё ждал чего-то — то ли Оками, пришедшего вывести слепца из леса, то ли Цутигумо, чтобы исчезнуть скорее, не топтать траву полян и не дышать чужим воздухом. Обоих ждал одинаково сильно.       С неба накрапывало, ветер залетал под куртку и срывал капюшон кофты, из-за чего его приходилось придерживать руками. Над городом зависли тяжёлые дождевые тучи, серые-серые. Быстрым шагом идя мимо людей и через дорогу, поворачивая в сторону своего двора, Суга всё меньше ощущал холод продуваемой джинсовки. В целом он всё больше и больше не ощущал. Подойдя к подъезду, нашаривая в кармане ключи, он обернулся перед тем, как зайти в здание, устремив взгляд на тёмные облака и покачивающиеся на порывистом резком ветру верхушки деревьев, и всё же приложил ключи к домофону, заходя внутрь. Дверь за ним закрылась, погружая окружение в вакуум и полутьму. Лениво поднявшись по лестнице, Коуши прошёл к лифту, нажимая на кнопку вызова, и закинул голову назад, закрыв глаза и слушая, как воет ветер за подъездными хлипкими окнами и как пустой лифт едет по шахте вниз. Когда тот наконец доехал и открылся, слепя уставшие глаза белыми помигивающими лампами, Суга почувствовал, что он возвращается домой, а не куда-то в другое место. Он всё ещё ничего не чувствовал и был рад, что дома его никто не ждёт, что он не завёл себе никаких собак или кошек. Когда он зашёл в квартиру, скидывая вещи на пол прихожей, и заглянул в телефон, то тихо улыбнулся пустой строке входящих звонков-сообщений. Хорошо быть ненужным. Непринуждённым. Не-при-нуж-дён-ным.       И так — ударила первая майская гроза.