***
Его больше не тошнит от вина. Говорят, если тело долго травить, яд перестаёт действовать. Кэйа тренирует своё тело постоянно. Когда-то он завидовал тому, что Розария не может опьянеть; теперь он — тот, кто придерживает ей волосы, и это почти как пропуск во взрослую жизнь. — Говорю же, — усмехается она в перерыве между рвотными позывами, — всё не так плохо. Когда они познакомились, Розария стриглась коротко; с тех пор передние прядки отросли, и она не стала их подрезать. Кэйе нравится — ей идут длинные волосы и доверять кому-то быть рядом в такие моменты. В четырнадцать ему казалось, что это глупо; в шестнадцать, голодный до прикосновений, растерзанный невзаимной любовью, всё, что он может получить от других — бережное прикосновение к волосам, когда горло дерёт, а в животе крутит от боли, но Розария права — это лучше, чем ничего.***
Рано или поздно за вином приходят мужчины и женщины; первых больше, чем вторых, и все они пьяны и влюблены в каждого встречного. Может, и Кэйа со стороны кажется пьяным — но, как бы ни заплетался его язык и как бы ни дрожали ноги, разум всегда остаётся ясным, как кристалл льда, и, как в кристалле льда, в середине копится какая-то муть. На втором бокале Кэйа всегда становится излишне сентиментален; он торопится выпить третий, но его перехватывают на полпути к стойке. — Красавчик, — шепчет ему совсем юная девушка; её жених громогласно выкрикивает тосты, а она, нарядная, надушенная, ускользнула от общего веселья. Надо было пригласить её подруг, думает Кэйа, конечно, ей скучно и она напилась. Но у неё рыжие кудри, и она обнимает его как спасителя, а не любовника. — Поболтаешь со мной? Они идут наверх, и Кэйа снимает с неё неудобные туфли и слишком тугие чулки, а потом его начинает тошнить. Паршивое здесь вино, да и компании собираются так себе. Его случайная компаньонка испуганно наблюдает с кровати и удирает, стоит Кэйе измученно поднять на неё взгляд. Узкие туфли и скомканные чулки белеют на полу у кровати в лунном свете; выглядит предосудительно, и коленопреклонённый Кэйа у ночного горшка дополняет картину как нельзя лучше. Выдохнув, он заплетает косу и затыкает сзади под воротник. Уметь быть одному — это привычка, говорила ему Розария. Не так уж сложно, порой не очень приятно, но с другими людьми тоже связаны сложности. Нет никакой разницы, один ты или с кем-то, важно только, умеешь ты быть так или нет. Кэйа хотел бы научиться уметь как она, но ему так паршиво, и он позорно тоскует по Дилюку.***
Розария учит его напиваться так же целеустремлённо, как наставники когда-то учили фехтовать. Под её контролем Кэйа быстро делает успехи. Как две дикие лисицы, променявшие честную охоту на городские объедки, они кутят в паршивых тавернах у всех на виду, — а на деле слушают, наблюдают и запоминают. Белый зверь Мондштадт силён, но уязвим; они не должны допустить, чтобы в его сильную кровь впрыснули яда. Неизбежные последствия тренировок настигают Кэйю в очередном отхожем месте, где стены исписаны непристойностями. — Это пройдёт, — утешает Розария, и Кэйа прикрывает глаза. Её кольца-когти касаются его затылка так нежно, и это утешение лучше любых слов.***
Кэйа считает себя сдержанным, а свой контроль над гневом — идеальным и нерушимым, но в тот вечер, когда Розарии подливают отравленное вино, он слетает с катушек. Слухи в Мондштадте разлетаются как семена одуванчиков с ветром, но в замызганной лесной таверне, где собираются только разбойники да воришки, не остаётся никого, кто смог бы его выдать. Он, Кэйа Альберих, всё ещё мальчишка, хотя бы внешне; Розария — для многих желанная цель, и врагов у неё больше, чем цветов в поле. Сидя на грязном полу, Кэйа держит её на коленях и силой заставляет пить, а потом держит её отросшие волосы и молится Барбатосу, чтобы яд вышел. Мертвецы, исполосованные льдом и посеребрённым лезвием клинка, безразличны к его горю, его страху и его гневу, но такими они нравятся Кэйе больше, чем живыми. — Бывало и лучше, — шепчет Розария, откинувшись ему на грудь, и тяжело сглатывает. Её знобит, хоть Кэйа и кутает её в свою накидку. — Но жить буду. Кэйа хочет ей верить, но, когда она засыпает, боится даже моргнуть — прислушивается к её дыханию до самого рассвета. Ей снятся кошмары, и она ещё бледнее обычного, но когда Кэйа гладит её по голове, она перестаёт так сильно дрожать.***
После той ночи Розария навсегда остаётся бледной, а Кэйа… ...ему везёт. Перед лицом граждан Мондштадта он всё ещё чист. По крайней мере, перед лицом добропорядочных граждан.***
Ярко-рыжая макушка пылает под солнцем, и Кэйа, забыв обо всём, направляет коня прямо через рыночную площадь. Он спешит, привстаёт на стременах, озарённый надеждой, — и всё внутри рассыпается, когда обладатель огненной шевелюры поворачивается на шум. Не он. Кэйа падает обратно в седло и поворачивает к воротам. Нужно побыть одному. Кэйа улыбается, но внутри что-то крошится, как подтаявший лёд, и вино больше не лезет после проклятого второго бокала. — Если он не вернётся… — Эта мысль не убивает его — но лучше бы убила. Такой сегодня вечер — несгибаемый Кэйа Альберих, не рыцарь и не преступник, сидит на полу, уткнувшись в колени сестре Розарии, не монахине и не убийце, и горе рвётся из него наружу задавленными рыданиями. — Что я буду делать, если он не вернётся… У сестры Розарии нет для него слов сочувствия, наставлений и утешений, нет даже веры. Всё, что она может, — сжимать его волосы на затылке так крепко, будто может удержать за них над бездной и вытащить назад к свету, хотя едва ли она сама знает, что такое свет.***
Кэйа думал, узнает его в тот же миг, когда увидит, — но на деле смотрит словно целую вечность в изменившееся, осунувшееся лицо, и не может пошевелиться, пока Дилюк обводит взглядом битком набитый зал «Доли ангелов», словно ищет кого-то за широкими спинами охотников и путешественников. Неужели… Кэйа боится махнуть рукой; он как никогда близок к бегству. Что, если Дилюк так и не простил? Что, если… Усмехнувшись, Розария стаскивает с него накидку и, поднявшись, бросает её на освободившийся табурет. — Эй! — окликает она, перекрывая болтовню и пьяный смех. — Я ухожу, можешь сесть здесь! Дилюк размыкает губы, чтобы вежливо отказаться, — Кэйа отлично знает это выражение лица, — а потом они встречаются взглядами, и улыбка расцветает на лице Дилюка, как фейерверк, делает его тем, кого Кэйа любил и ждал год за годом, собирая сплетни и слухи, всматриваясь по вечерам в горизонт или сидя с бутылкой молодого вина у винокурни, где они так часто вместе валялись на траве. Дилюк успевает первым. Растолкав всех с пути, он стискивает Кэйю в объятиях, так сильно, что не получается вдохнуть, но Кэйа обнимает его в ответ и ни о чём не жалеет. Они сидят в укромном уголке на втором этаже и говорят за бутылкой вина как старые друзья — может, даже теплее, чем раньше. Дилюк соскучился, и это сквозит в каждом его движении, — или, может, Кэйа слишком пьян от радости, и ему кажется, но… ...нет, глаза его не обманывают, да и не пьёт Дилюк просто так, вряд ли его привычки так сильно изменились. Он соглашается на вино, только когда волнуется; значит ли это… — Кэйа, — Дилюк вырывает его из блаженных размышлений, — я должен извиниться перед тобой. Я… я не думал, что так выйдет. Хотел написать тебе письмо, но это бы меня выдало, а может, и тебя, и я… я не знал, что сказать. Прости меня. Он сжимает руку Кэйи, лежащую на столе, поглаживает большим пальцем ладонь, и Кэйа, окрылённый эйфорией от встречи, говорит единственное, что у него на уме: — В Мондштадте прощают за поцелуй. И он почти готов отшутиться, но Дилюк поднимается, пошатываясь, перевешивается через стол, сгребает его волосы на затылке в кулак и, с обожанием посмотрев в лицо, целует в губы, так упоительно крепко, так сладко — и так неумело, будто никогда прежде этого не делал. Кэйа отпихивает стол и затаскивает Дилюка к себе на колени; мысль о том, чтобы разорвать поцелуй, кажется невыносимой. — Эй, снимите комнату! — орут снизу, и свистят, и хлопают, а Кэйа сдёргивает с волос Дилюка потёртую ленту и повязывает себе на запястье как заслуженный трофей. У Дилюка прибавилось шрамов и мышц, но, раскинувшись на кровати, он смотрит на Кэйю так же растерянно и немного испуганно, как в детстве, если Кэйа на тренировочной площадке клал его на лопатки. — Что? — спрашивает Кэйа, склонившись к его губам, и отслеживает ладонью шрам за шрамом, ведя рукой по груди и животу. Дилюк вздрагивает и закусывает губу, прижимаясь теснее. — Не могу поверить, — шепчет он и тянет Кэйю к себе, целует ещё, так жадно, что Кэйа снова не может от него оторваться. Он стягивает рубашку и выдирается из штанов, продолжая ласкать и вылизывать его губы, разжигать поцелуями румянец на щеках, ловить губами трепет длинных ресниц. Гостиничная кровать кажется ему райским ложем, когда Дилюк затаскивает его на себя и со вздохом втирается вставшим членом между его ног. — Дилюк, — едва соображая, шепчет Кэйа и снова тянется целовать его — в шею и в плечи, в алеющие скулы и в кончик носа, но Дилюк впивается мёртвой хваткой в его волосы, задирает ему голову и кусает за горло и между ключиц. Кэйа вбивается в него, не помня ни себя, ни боли прошедших лет, словно всю муть из его льда вымывает очищающее пламя, и всё, что остаётся — чистейший, сияющий блеск. Второй бокал вина даёт о себе знать. — Так часто говорил Розарии, что научусь быть один, — бормочет Кэйа, обводя пальцем тугие завитки кудрей лежащего рядом Дилюка, — а сейчас смотрю на тебя и не могу отвести взгляд. Дилюк поворачивается к нему, и снова он кажется растерянным и изумлённым, а ещё он бледнее обычного, и Кэйа успевает припомнить всех, кто прикасался к его бокалу, и почти схватиться за меч, но Дилюк переваливается через его живот и, схватив со столика пустую миску, заходится над ней кашлем. — Святые архонты, — сипит он, — кажется, я перепил. — Вот как это бывает, — печально вздыхает Дилюк, сидя на полу купальни и неприязненно глядя на стакан тёплой воды, куда Кэйа капает мятную настойку. — Тебе, наверное, было так плохо тогда… — Ты помнишь? — Кэйа садится с ним рядом и подносит стакан к его губам. — Конечно. — Дилюк через силу делает глоток. — Я тогда испугался, что ты умираешь. До утра не мог заснуть, проверял, дышишь ли. Его слова отзываются больнее, чем должны бы, но прежде, чем Кэйа что-нибудь скажет, Дилюка снова начинает тошнить. — Скоро станет легче, — шепчет Кэйа. — Вот увидишь, ещё один стакан — и ты первый пойдёшь заказать ещё вина. Кажется, Дилюка тошнит даже от слова «вино». — Я бы и подумать не мог, что однажды мы будем сидеть вот так, — продолжает Кэйа, — и я буду держать тебе волосы, пока тебя тошнит от вина. Закашлявшись сильнее, Дилюк поднимает голову, и под его усталым и немного осуждающим взглядом Кэйе становится не по себе. — Что?.. — Кэйа, — хрипит Дилюк, — если ты думаешь, что это романтично… На этом месте ему приходится прерваться. Бережно придерживая рыжие кудри, Кэйа украдкой касается их губами и героически молчит. Пожалуй, не лучший момент для признания, что в его жизни не случалось ничего романтичнее.14.05.2021