***
Встречаться они начали очень глупо — Разумовский провожал его в военкомат перед отправкой на распределение и всю дорогу вёл себя странно: как-то жался, в глаза не смотрел. Олег весь извёлся, думая, что сделал что-то не так, а оказалось всё проще лёгкого: уже попрощавшись, Серёжа, опустив взгляд в пол, подошёл и обнял, прошептав на ухо надломленное: «Я люблю тебя, Олеж». И убежал, унёсся так быстро, как ни на одном уроке физкультуры не бегал, только пятки сверкали. Тогда Волков даже не сообразил, что вообще произошло, а когда осознание накрыло, принялся названивать Разумовскому, а после написывать, когда тот после девяти звонков не взял трубку. Олег тогда, наверное, половину нервных клеток потерял, пока не вдолбил Серому, бомбардируя его смсками во время тряски в автобусе, что у них, чёрт возьми, всё взаимно. Тогда тот наконец-то позвонил сам и недоверчиво, так осторожно спросил: «Правда любишь, Олеж?», у Волкова аж сердце сжалось, и единственное, что он смог выдавить было: «Правда, Серёж». Это было мучительно — созваниваться только по воскресеньям. Лишь час в неделю. Этого катастрофически не хватало, и на плаву держало лишь осознание, что армия не на всю жизнь. Поначалу им даже как-то неловко было общаться, исчезла та дружеская лёгкость и непринуждённость. Долгие паузы в разговоре со стороны Разумовского перемежались глухими короткими фразами, и не самому разговорчивому Волкову приходилось брать инициативу на себя, рассказывая, как прошёл день, чему он научился и далее, далее по списку. Во время таких односторонних бесед он не мог не думать о… всяком. Почему Серый такой отстранённый? Он ведь сам стал инициатором их отношений. Неужели такой формат и такой Олег его не устраивает? Волков весь извёлся, но спрашивать напрямую не хотел, боялся спугнуть, оттолкнуть. И неизвестно, сколько он бы так промучился, пока в один из вечеров не услышал кое-что шокирующее. Олег сонно рассказывал про занятия по физической подготовке, а Серёжа его внимательно слушал, угукая в нужных и не очень местах. Договорив, Волков замолк, чтобы подобрать новую тему для разговора, когда уловил едва различимый вздох, а после — шорох. Догадка, поразившая своей откровенностью, пронзила его мозг. — Серый… Ты что, — он осмотрелся по сторонам и понизил голос до шёпота, — дрочишь? В трубке воцарилась звенящая тишина. Олег мог с уверенностью сказать, что рыжий чёрт, побледнев до синюшного оттенка, застыл в неестественной позе, возможно, даже с членом в руке. Живо нарисованная в воображении картина оказалась такой забавной, хотя, чего греха таить, возбуждала также сильно, что он едва смог подавить смешок. — С… — Разумовский говорил так сдавленно и виновато, что Волков понял — он попал прямо в цель, — с чего ты взял? — Серьёзно? — Олег запоздало ощутил, как щёки припекает румянцем. — И как долго это продолжается? — П-пару месяцев. — Шутишь? — Волкова нисколько не поразило бесстыдство Серёги, лишь собственная глухота и твердолобость. — Но почему? — Ты идиот, Волков? Может быть, потому что я хотел тебя всё это время? — яростное шипение обожгло Олегу ухо. — Хорошо. Продолжай, — он сам удивился собственному спокойствию. — Издеваешься? — Я жду, Разумовский, — Волков уже давно заметил, что Серый всегда бурно реагировал на его приказной тон, поэтому ответом ему послужил долгий развязный стон.***
Серёжа тяжело дышит ему в ухо, пока рассказывает, как прошёл его день. И Олег слышит тихий шорох постельного белья. Он прямо сейчас может представить эту картину: Разумовский в своей крошечной комнатушке в общаге лежит абсолютно голый на смятых простынях, а по белоснежной наволочке подушки разметались длинные рыжие волосы. Волков специально попросил того их не обрезать — хочет хотя бы раз намотать их на кулак, пока будет трахать Серого, рыдающего от наслаждения. — Эй, Олег, ты здесь? — прерывисто выдыхает Разумовский. — Д-да, — он прочищает горло. — Что ты сейчас делаешь? — Глажу себя. — Где? — Грудь. Фантазия снова разыгрывается не на шутку: Разумовский, согнув ноги в коленях, лежит на спине и, скрестив руки, оглаживает грудь, начиная играться с сосками. Они у него маленькие, розовенькие, точно неспелые вишни. В горле снова пересыхает, а щёки печёт так, что на них впору уже жарить яичницу. Его член, на неделю оставленный без внимания — от усталости даже дрочить не хотелось, — дёргается в штанах, и Волков прикусывает губу, чтобы не зашипеть. — Говори, Олеж, пожалуйста, — прервав тишину, громко хнычет Разумовский. — Что говорить? — голос срывается на шёпот, и Волков озирается по сторонам в надежде, что никто ничего не услышал. — Всё, что угодно, хоть таблицу умножения. Волков сглатывает и несёт околесицу про очередной прожитый день, про марш-бросок на десять километров, про то, что на завтрак давали овсянку, про то, как сильно скучает и по нему, Серому, и по Питеру. Несёт, а сам умирает от всех тех звуков, что издаёт его персональный рыжий дьявол. Разумовский всхлипывает, постанывает, шипит сквозь зубы — чистейшее порно. До умопомрачения хочется взять и стиснуть в кулаке ширинку. Но нельзя — рядом куча народу, поэтому приходится закатывать глаза и прикусывать щёку изнутри. Серёжа возится на кровати — слышно, как шелестит постельное бельё. И на какое-то время всё затихает, за что Олег благодарен, ведь можно хоть чуть-чуть перевести сбитое дыхание и привести бешеное сердцебиение в норму. Однако, затишье долгим не бывает. — Знаешь, а сейчас у меня пальцы в заднице… — глухо тянет Серый, и Волков может поклясться, что слышит, как хлюпает у него внутри смазка. — Сколько? — лишь может выдохнуть он. — Три. Его каменно твёрдый член больно упирается в ткань трусов, и Олег благодарит Бога за то, что форменные штаны слишком свободные, чтобы в них можно было что-то разглядеть. Перед глазами стоит Разумовский, грудью уложенный на кровати, а в его оттопыренной заднице гуляют пальцы. Три, как он и сказал. Его щека прижата к подушке, а из уголка рта тонкой ниточкой течёт слюна. Он закатывает глаза от того, что истекающий смазкой член подрагивает, готовый вот-вот кончить. Серёжа в трубку всхлипывает и воет уже на одной ноте, а Волков закидывает одну ногу на другую. И тоже воет. Про себя. — Олеж, когда ты уже вернёшься? — яростно и дико стонет Разумовский. — Я хочу, чтобы ты меня трахнул. Волков на это может только закашляться, но Серый его не щадит, продолжает своим блядским голосом в красках описывать свои блядские фантазии. — Ах, Олеж, когда ты приедешь, я неделю с тебя слезать не буду. Знаешь, мне ведь недавно за одну программу денег отвалили, так я их сохраню, чтобы мы на первые пару дней сняли где-нибудь номер, чтобы я, ах, — Разумовский срывается на стон, но продолжает говорить с завидным упорством, — чтобы я не сдерживался. Хочу, чтобы твой член был во мне, когда я кончу. Хочу, чтобы ты спустил внутрь, и из меня потом рекой текло. И ещё хочу тебе отсосать, опустошить до последней капли. Всего тебя хочу, Волков. Возвращайся-а-а. Серый взвизгивает и затихает. Кажется, он кончил. У Олега сердце колотится так сильно, словно вот-вот пробьёт грудную клетку, а в трусах расплёскивается мокрое и горячее. М-да уж, кончить без рук в присутствии других — то ещё удовольствие. Он прерывисто выдыхает, стараясь не привлекать внимания. — Эй, Серый, ты как? — М-м, прекрасно, — сыто сообщают ему, однако спустя мгновение голос становится беспокойным. — Чёрт, теперь мне стыдно. Олег, сделаем вид, что ты этого не слышал. — Не-а, я всё прекрасно слышал и теперь обязан исполнить все твои желания, — довольно рокочет Волков, с отвращением чувствуя, как остывает просачивающаяся в штаны сперма. Разумовский хрипло смеётся и тихо, словно доверяет большую тайну, сообщает: «Эй, я люблю тебя». — Я тоже, — мягко отвечает Олег и, обменявшись взаимными прощаниями, сбрасывает звонок.