Kurt Swinghammer — Reflection
Воздух пропитан гарью, до самого нутра пробирает чернотой, обволакивает лёгкие, и с каждым новым вдохом начинает казаться, будто весь мир, сжавшись до одной энергетической точки, схлопнулся с непозволительно глухим звуком. Тошнота подступает вместе с желчью всё выше, на основании языка рисуется густыми каплями слюна — сплюнуть бы, да сил не хватает. Сил не хватает на один единственный вдох, потому что иначе можно задохнуться, иначе вся эта хлипкая конструкция разрушится, оставив после себя пепелище. Хлипкая конструкция — нарисованная сознанием очередная реальность, вот только, рукой мазнув, можно уловить движение воздуха. Реальность ли, когда на вкус вода имеет сладковатый привкус? Реальность ли, в которой ты оказываешься словно втиснутым в рамки некой заданной условности? Снова и снова по одному и тому же сценарию, а не перестаёшь верить. Снова и снова. Трещит огонь в воздухе. Вздох — копоть в глотке. Ещё пара мгновений вечности, и можно в тумане разобрать изуродованное острыми ветками лицо, там, впереди, сквозь зеркало кустистая ветка наотмашь бьёт по мозгам. Осознание приходит не сразу, лишь после того, как открывается рот. В потолке — фракталы. Темнота рисует немыслимые образы самых смелых фантазий; у Минхо дрожат пальцы, кожа как один большой сгусток оголённых нервов, и сердце заходится в бешеном ритме, подступая к глотке, где ещё совсем недавно была такая натуральная копоть, такая н а с т о я щ а я. Только потом он понимает, что его лицо мокрое от пота, волоски на затылке встали дыбом, а шевеление по левую руку взывает к животному инстинкту — резкое движение, почти что удар, когда неожиданно на плечо ложится тяжёлая ладонь, а голос прорезает некогда звенящую тишину. Сколько бы потребовалось Ли времени, чтобы осознать, что всё это время он был на волне белого шума? — Опять гулял по Бродвею разбитых мечтаний? — шутка обратилась в мантру ещё когда это всё только началось, с первой ночи, когда Минхо стал по утрам задавать множество граничащих с глупостью вопросов: было ли то или иное событие, или всё это ночные фантазии, приключения в параллельной и такой натуральной реальности? Отсылка — ещё одна шутка. Он часто это делает, систематическая попытка привести в чувства после принятой дозы на ночь. Дозы прикосновений, слов, с н о т в о р н о г о. Доктор говорит, это поможет, доктор говорит — это пройдёт. Пройдёт как раз к тому моменту, когда Минхо уже кончится. Он ведёт пальцами вдоль своего лица ко лбу, зарываясь в густые волосы, и зачёсывает назад, вдыхая полной грудью уже во второй раз. Нет никакой гари, копоти, не осталось ничего, только разбитость и растерянность — был ли он в приключениях параллельной реальности, или же это ретроспектива, обёрнутая в безумие? Дёргает головой, уголком рта, ресницы всё ещё дрожат, но голос почти что твёрже камня. Он практически уверен в том, что в порядке. Я в порядке? — а стоит ли верить? — Я в полном порядке, Чан. — Крис. Крис? Когда он превратился в него? Осознание бьёт наотмашь по щеке, отдаёт звоном на периферии слуха, эхом вернувшимся настолько мощным, что до боли. Потолок сменяется на сонное, дёрнутое поволокой раздражения лицо. — Крис. Конечно. Почему я так сказал. — Потому что ты снова потерялся, Хо-я. Всё верно, он снова потерялся. Потерялся в реальностях. Благодаря давлению чужой ладони, он ложится обратно на кровать, чувствует приятную тяжесть, а та растерянность начинает постепенно сходить на «нет», оставляя после себя смертельную усталость.***
— Когда это началось? — Где-то...после начала принятия таблеток. Феликс, сидящий напротив, не говорит своему другу о том, что он не пьёт чай с сахаром, пока одна неполная ложка проваливается в кружку, только благодарно кивает и оглядывает друга беспокойным взглядом. В доме Ли, наедине друг с другом, они не более получаса, однако этого времени было вполне достаточно, чтобы Ликс начал ощущать вполне себе серьёзное беспокойство касательно уже не только ментального, но и физического здоровья. На лицо все следы недосыпа, лёгкий тремор оставляет на столе крупицы сахара, а спутанность сознания не кажется такой забавной, как это бывало в первые разы: кружка на другой полке, нет, чёрный, сахар? Ты снова спрашиваешь о сахаре? С чего ты решил, что у тебя не было животных? Раньше было проще открывать Минхо глаза, но после того, как Крис ясно дал понять, что они в этом не нуждаются, Ли снизил частоту своих попыток до минимума, чувствуя между рёбер жжение всякий раз, как собирался открыть рот. Где-то на подкорке сознания ясно отпечатался образ, докрасна колеющий каждый раз, как они встречаются с Минхо. Каждый раз, как его поведение становилось пугающим. Но пугающим было не это, а то, что старший всё это осознавал, и так же чётко осознавал, что страдать циклическими снами он начал гораздо чаще после начала принятия таблеток на каждый день, перед сном, изо рта в рот мазком языка, просто потому что «так надо». Потому что так сказал Крис. «Чан». — Тебе стоит обратиться к другому доктору. Твой доктор БанЧан сломался ещё на прошлой неделе, — Ликс игнорирует горячий напиток, в то время как его друг напротив обжигает свой язык в который раз, обернув это своеобразной традицией. Традицией калечить себя. — И почему ты думаешь, что кто-то другой мне обязательно поможет? Послушай, Ликс, я понимаю, что ты хочешь помочь, но... — сердце в глотке, почти готово сорваться с языка наружу, прямо на грёбаный обеденный стол. Он не понимает природу своего страха, но стрессовое состояние оставило после себя непроходимые следы, сияющие тёмными кругами под глазами. Он сходит с ума? Смешно, ровно настолько, насколько безумно. Однако сам припадает грудью к столу, понижая тон. — Но Крису это не нравится, ладно? Этот препарат имеет накопительный эффект, просто нужно немного подождать, и мне станет гораздо легче. И сон придёт в норму, и я перестану вести себя так, будто у меня запущенная стадия Альцгеймера, — смешок выходит сухим, лающим, дёргает глотку, и Ли спешит залечить рану горячим сладким чаем. На вкус просто омерзительно. Он бестолково смотрит на тёмное дно, взглядом ловит несколько чаинок и медленно тянет носом воздух. Копоть, гарь — эфемерные запахи возвращают к тахикардии, но он уже не помнит картинки, что так реально рисовались в сознании. — Какая разница, что там не нравится Крису, если ты должен о себе позаботиться. Он не мог о тебе позаботиться и тогда, до всего случившегося, — и тут Минхо замирает, плавно отклоняясь назад. Слабое движение головой, нервный короткий вздох, а в голове зияющая дыра там, где должны быть смазанные кадры случившегося, о чём говорит Крис, о чём говорит Феликс. Слова рисуют в воздухе лишь образы, но пейзаж — никогда. Скорее всего, это не первый их разговор, скорее всего, не последний, но каждый раз как в первый раз, а сознание единым потоком постепенно ускользает, заменяя собой лишь плоские образы, подобие чего-то существующего, что разговаривает, но мысли своей до разума не доносит, это всего-лишь конфетти — красивые картинки стали блекнуть, пища перестает иметь свой вкус, но признаться в этом Крису всё равно что подписать себе смертный приговор. Не примет. Не поймёт. Ровно так же, как вся эта история с хождением вокруг да около — лишь примитивная игра в имитацию. Кружки пустеют, голова тяжелеет. Рискнёт ли? Не сегодня.***
Феликс любит шутить. Но шутки его стали похожи на попытку вырвать из лап циклических кошмаров, а задумываться о происхождении подобных умозаключений Минхо боится, потому что это будет равносильно признанию. Оставаться в клетке собственного разума куда приятней, когда существует хотя бы один человек, способный о нём позаботиться. Ли верит ему, верит каждому слову, послушно открывает рот и принимает свою дозу лекарств со вздохом тяжёлым, но полным преданности. Феликс шутит, что Крис не любит своё второе имя. Феликс шутит, что Чан на самом деле не хочет заводить щенка. Феликс шутит, что Крис — пугающая тульпа, от которой требуется избавиться, ведь от постоянной прикормки она сможет однажды выйти из-под контроля. Феликс шутит, а фантазия Минхо рисует ему нечётки образы в потолке, тянущиеся к его шее чёрные руки — это ласковая ладонь, не стоит бояться. Феликс очень плохо шутит, Крис подтверждает. Вслед за таким натуральным чувством разжижения мозгов следует приятное расслабление тела: он знает это так же хорошо, как собственное имя, не успевает забрать свою пилюлю счастья, а мышцы уже расслабляются. Так, быть может, не стоит ничего принимать? Достаточно только представить. Но видит на блестящем кончике языка спасение, тянется, а натыкается на ладонь на собственной груди. Не тьма тянет руки, их тянет Крис, распределяя мурашки по оголённой коже, дыша тепло, обращая процесс в откровение. Приём таблеток, курс на каждый день подобен ритуалу в полном мраке, где единственными источниками света выступают сияющие глаза — вперёд, жаркая усмешка на губах, касание языков, и растворяется. Растворяется и он сам, вдоль груди вверх следуют ласковые руки, слегка надавливают на горло будто (так и есть) следя за глотательным процессом, и только после осторожными, мягкими касаниями во взъерошенные волосы, перебирая пряди, посылая сигналы к расслаблению. Полная атрофия, нет ничего в этом мире, кроме сияния приклеенных к потолку звёзд, насыщенных солнечным светом, блестящих глаз — это их единая вселенная, одна на двоих. И Минхо верит в это каждую ночь. Разбиться бы на мириады. Да дыхание спёрто. — Всё будет в порядке? — Всё уже в порядке. Минхо верит. А потом разбивается.***
Ему не удаётся добиться ровным счётом ничего: смазанный исподлобья взгляд пробирает до костей, скручивает суставы и приковывает к месту, которое кажется сейчас до отвращения неуютным, и Ли, нервно трогая свои волосы, наконец, выдыхает. Глотает ком слюны, еды, и вилка с глухим стуком падает обратно на тарелку. — Кажется, мы уже обсуждали это не один раз, Минхо, разве не так? — его тон не меняется даже когда Ли признаёт полное своё поражение. Нет, в этом не было смысла с самого начала, пробел в его воспоминаниях заполнить невозможно, и Крис делает для этого всё возможное. Забота ли это? Он выжигает взглядом на чужом лбу клеймо, чтобы Ли не забывал об этом, и не смел больше никогда поднимать тему в воздух — пылью оседает на земле, там ей и место. Молчи и будь благодарен за заботу.***
Центрифуга безумия. Адская колесница припаркована к самому входу, осталось только дверь открыть, а ручка накалена, пальцы жжёт, оставляет волдыри, лицо стянуто маской боли, солёные дороги на щеках высыхают во мгновения, кругом снова лишь копоть, язык жжёт дыхание смерти. Он впервые открывает глаза, чтобы увидеть её голод воочию, почти что коснуться костлявой руки, а получить в ответ мощный удар в грудь. Крошево рёбер впивается в лёгкие, ничего, кроме медяков под языком, и волной всё выше от самого ссохшегося жаром желудка. Там, впереди, пробитое мятое стекло, там, впереди... Минхо вырывает из забытья странствий из одного мира в другой. Он резко подрывается на постели и чувствует подступающую к глотке тошноту, она оставляет ожоги на нежных стенках, но, открывая рот, не слышит и единого звука. В мире лишь белый шум, темнота, по кровати бестолково бесчувственными ладонями шарит туда-сюда в поисках тепла. Каждый чёртов раз он будто в новом мире, но таком настоящем, переживает одни и те же дни, встречается с людьми, а потом весь мир обращается в калейдоскоп ужасов, чтобы снова прийти к одному и тому же. К самосожжению в стеклянном крошеве. Тянется вперёд, ближе к согнутым коленям, и трётся покрытым испариной лбом к натянутой ткани одеяла, стараясь привести собственное дыхание в порядок. Вкусы ещё ощутимы, сидят, ждут своего момента вырваться на волю массой испражнений жизни. Когда всё успело обернуться форменным безумием? Был ли он хоть когда-то нормальным? Пуля прошибает голову со свистом, Ли поднимает голову и поворачивается к спящему телу рядом. Он ведь всегда просыпается вместе с ним, разве нет? Так почему же сейчас этого не случилось? — Крис? Но за мгновение до соприкосновения он неожиданно замирает, дыхание сбивается снова. Волна ужаса окатывает его с головы до ног кусачими мурашками, холодеют пальцы и Ли, пока его сердце бешено колотится о сетку рёбер, пальцами медленно следует по контуру чужой фигуры, обтянутой тканью. Вдыхая снова, чувствует гарь. Смешение всего самого омерзительного по мозгам бьёт подобно молоту о наковальню, и впервые в жизни Минхо боится его будить. Необъяснимый, но такой мощный страх не оставляет и шанса, остаётся лишь воздух осязать, плавно следуя по контуру тела обратно вверх, к вороху волос. Глупости. Ли дёргает головой, тихо смеётся, однако взгляда своего не отводит, будто существовал шанс, что это тело либо придёт в движение, либо же вовсе исчезнет, оставив после себя грязный след. След жжёной плоти. Глупости, а бескровные губы жмёт, дышит медленно, тяжело, перебирая в голове неосознанно мантры на защиту. — Послушай, мне... — одно единственное осторожное касание, и тело разворачивается на спину. Открывается шкатулка Пандоры — мощный смрад горелой человеческой плоти бьёт по всем рецепторам, раскрытая грудная клетка с витиеватыми узорами ветвей, нераскрывшиеся лепестки, сочащиеся гноем. И не обезображенное лицо — лицо Минхо, бескровные губы шепчут мантру на защиту, по вслух срывается только правильное имя. "Чан". Зацикленная съёмка, изжёванная лента «Дня сурка», и Минхо снова вырывает из сна мощной волной от желудка по глотке вверх; ослепнув от рассветных лучей, он путается в собственных конечностях, сшибает плечом дверной косяк, оставляя широкую полоску царапин, и одним взмахом руки откидывает стульчак, чтобы избавиться от испражнений жизни под аккомпанемент сокращающегося пустого желудка. Что там по рациону? Сладкий чай? Таблетка на сон грядущий? Где-то на периферии раздражающей мелодией играет Крис, где-то на периферии — надежда на здоровый крепкий сон, а Минхо продолжает издавать умирающие, болезненные звуки, выворачиваясь всем телом от отвращения. В воздухе всё ещё витает запах гари.***
Интерес к игре начинаешь терять, когда слишком часто в неё играешь. Мир с каждым новым днём, с каждой мученической ночью постепенно становится пресным. Еда во рту похожа на губку, переслащенный чай — хруст на зубах, раскалённая вода, но ровным счётом никакого толку. Голоса почти беззвучные, а музыка на фоне почти как испорченное радио, крути колесо фортуны, быть может, тебе удастся найти идеальную волну. Волну мёртвой тишины. Звучит отчётливо лишь голос Криса, вкус его таблеток с языка сочный, играет самыми разными красками, но чем дальше всё это заходит, тем меньше Минхо начинает походить на создание толковое, осмысленное, живое. Феликс плохо шутит, но его глаза похожи на глаза побитой собаки. Он трогает, а доходит запоздало лёгкой дрожью по пальцам плавно вверх, пока в один момент Ли не отдёргивает руку первым. — Чего ты хочешь, Ликс? — Ты смеёшься надо мной? Глаза в глаза, долгий, судорожный вздох, кажется, даже в себя приходит. Но блеск в глазах — мгновение, затухающее так же быстро. Он отодвигает от себя в сторону тарелку, отказывается от еды, ссылается на ноющую боль в желудке после произошедшего пару ночей назад. Момент, с которого следует вести отсчёт, когда мир начинает терять краски. Всё-то Ли понимает, но не понимает только того, от чего младший так стремится заставить его есть другие таблетки, а не те, что по особому назначению. Пальцами следует вдоль щеки, зарывается в волосы и с шумным вздохом сжимает. — Я не хочу, чтобы об этом узнал Крис. — Я ему ничего не расскажу. Феликс касается снова. Осторожно, ненавязчиво, будто боясь спугнуть, и заверяет, что всё будет в порядке. Крис ведь говорил, что всё уже в порядке. Вслед за касанием к пальцам свободной руки следует шелест, глянцевая визитка ложится на стол, а буквы на блестящей поверхности начинают прыгать, и даже если Хо приложит все усилия, он ни за что не сможет назвать этого доктора по имени. Он сможет лишь набрать цифры, подобрав правильную комбинацию из того безумного месива, что сейчас рисуется перед его глазами. Моргает, ничего не меняется. Усталость, недосып, с каждым вздохом боль отзывается в каждой конечности, стоит ли удивляться приобретённой дислексии? Снова лающий смешок. — И когда ты только стал таким слабаком. — Заткнись ты нахрен. А был ли он когда-нибудь другим? Весёлым, с острым языком, живым? За всей этой вереницей пресных дней и кошмарных ночей, где перестаёшь понимать границу между реальностью и сном, ему каждый чёртов раз после пробуждения кажется, что он всё ещё где-то в эпицентре безумия. Так, быть может, всё это один большой сценарий, а сам он не иначе как в Лимбе, перешагивая через обожжённые трупы собственных альтернативных вариаций, гуляет по Бульвару несбыточных мечтаний? Опуская голову ниже, его хриплые вдохи начинают приобретать ноты, походящие на смех. Феликс напротив тоже улыбается, фыркает, оставляет слабый щипок на тыльной стороне ладони. И получает такой же в ответ. Слабый, как у старого, больного человека.***
— Я так понимаю, раньше вы не обращались к специалистам по этому поводу. Если в собственном доме большая часть корешков книг на полках была покрыта тонким слоем пыли, то здесь же казалось, словно каждая из книг являлась ключом к тому или иному секретному проходу — наклони одну, и откроется тебе дивный новый мир, тот, что под полом. Коснись пальцами выше, на соседней полке, и массивный стеллаж сдвинется влево, рисуя перед тобой винтовую лестницу в никуда. Крикни — услышишь эхо своего истинного «я». Того, что страдает день ото дня. Стрелки настенных часов отсчитывают деньги из кошелька Минхо, возможно, стоит, наконец, открыть свой рот, взяв себя в руки. Ломает суставы, перебирая, запоздало ощущает, как кожа оборачивается наждачкой. Защитная реакция? Игл со всех сторон здесь явно не хватает. Голова ноет. — Это мало похоже на вопрос. — Верно. Седые волоски по пальцам пересчитать можно, на лицо же явный отпечаток приближающейся старости — ворох густых волос придаёт тот самый лоск, благодаря которому можно смело довериться. Он знает своё дело, он знает, что и как следует говорить, чтобы раскрыть чужую душу. Переворачивая руку внутренней стороной ладони вверх, оставляет короткие розовые полосы после ногтей. Всё сводит судорогой, ноет, взывает ко вниманию, и кажется, будто каждый сустав желает выкрутиться, вывернуться наизнанку, заставив взвыть уже вслух. Молчит, сминает губы, кусает зубами — концентрация, верно, именно так следует себя возвращать к реальности, через боль. — Вы что-то видите каждый раз, верно? Снова и снова, как заезженная пластинка. Быть может, какое-то произошедшее с вами событие не позволяет стабилизировать сон? Переживания, страх, боль. Его ручка в пальцах совершает кульбит, бьёт по поверхности раскрытого блокнота, и в один момент из него словно дух вышибает, перезвоном тысячей колоколов отзываясь в голове — бом-бом-бом, кричит священник, тягая верёвку, кожу свою на руках срывая в кровь, рваные раны ощутимы физически, и голова начинает неприятно ныть в лобной доле. С шипением Минхо склоняется в бок и упирается локтем в подлокотник, контрастно холодными пальцами ощупывая свой горячий лоб. Неожиданно возникшая пульсация к каждой кости взывала, перекручивая. — Со мной не происходило ничего подобного. Это просто началось и не хочет меня оставлять. Мне просто нужны препараты, которые вырубят до самого утра, только и всего, — раздражение вызвано исключительно болью, не более, а в нос ударяет странная смесь медикаментов, но здесь нет ничего подобного, лишь стерильная чистота кабинета, где в воздухе ранее витал слабый цветочный аромат, не более. Но Хо чувствует, ведёт носом, закатывая глаза, теряет концентрацию, скользя вдоль потолка от одной стены к другой. Что-то не так. — Если бы я хотел провести сеанс психотерапии, то выпил бы с кем-нибудь на кухне, — но не смешок, а тихое ворчание с губ срывается, сбивается дыхание, а чужое лицо буквально непроницаемо. Казалось бы, тот сталкивается с подобными агрессивно настроенными пациентами едва ли не каждый Божий день, сохраняя при этом чудеса поразительного хладнокровия. Смотрит не на Минхо, а сквозь него, выворачивая душу, копаясь во внутренностях, разрывая плоть с глухим хрустом, чтобы только добраться до истины, покрытой мраком, потянуть за ускользающую нить воспоминаний и выпустить наружу массу испражнений — бестолковый набор событий, составив которые в единую композицию, можно, наконец, понять, что же случилось на самом деле, и от чего Ли продолжает делать вид, что всё в полном порядке. От чего так охотно принимает с языка каждую ночь перед сном, теряясь по дороге к приятным сновидениям в чаще леса. Там что-то горит. Горит изнутри Минхо, когда чувствует этот привкус жжёной плоти на кончике языка, когда вышибает из лёгких весь воздух отчётливый запах гари. Периферийным зрением ему кажется — готов поклясться —, как лицо доктора, имя которого тот прочесть так и не удосужился ранее, обретает обгоревшие черты, пальцы рук, что крутят ручку, цепляются за край стола в попытке удержаться — что-то тянет его вниз, разрывает на части, страшный вопль бьёт по барабанным перепонкам. Взглядом чуть выше мажет — всё в полном порядке, лишь лёгкий налёт усталой улыбки на губах. Нет никакой враждебности, он не слышит этого в голосе, не видит в действиях — желание помочь, наверное? «Никто не хочет тебе помочь так, как хочу этого я». Минхо бьёт слабо костяшками пальцев по своему виску, не поможет это вытеснить такой родной, но одновременно с тем чужой голос Криса. — Как часто вы стали ловить себя на мысли, что здесь что-то не так? — Я такого не говорил. Я вообще не... Сердце бьётся перед каждым принятием таблеток не от тахикардии, им движет самый натуральный страх. Страх, что происходит что-то не то. Страх перед чужим внимательным взглядом, тем, как пальцы касались его горла, пока таблетка проваливается внутрь — ожидание через молчание, через лёгкие прикосновения, расслабляющие, приводящие к абсолютному отсутствию контроля. Тело каждый раз такое смертельно тяжёлое. Как давно Чан стал Крисом? Наотмашь бьёт, звенит в ушах. Белый шум перерастает в ультразвук, и Ли жмёт к уху ладонь, вот только не заглушить. Сердце бьётся в глотке медленно, ощутимо настолько, что вот-вот окажется на языке, осталось лишь позволить, только и всего. Однако, даже не смотря на полное присутствие неподдельного ужаса — панической атаки —, Минхо слышит отчётливо каждое его слово так, будто то было заклятием, накладываемым по древнему обычаю, описанном кровью на таких же древних страницах «Некрономикона» из человеческой кожи. Засмеяться бы, да не в мочь, настолько всё это было абсурдно. — Вы боитесь, что всё это исчезнет, как только поймёте что к чему. — Я уверен, что я всё в полном порядке. Мне просто нужно... Он сбивает с мысли, выстукивает кончиком ручки подобно метроному, погружая в своего рода транс. Ещё совсем немного, верно? Стоит лишь поддаться, и всё придёт в норму. Колотится быстрее, на вкус только лишь затхлость и гарь, лёгкий аромат медикаментов, а языком ворочать становится так тяжело. В какой момент всё успело так высохнуть, будто вся слюна пошла на попытку вылизать трещины неплодородных земель. — Быть может, вам стоит... Сияет потолок сочными оттенками белого — невозможно ведь, не так ли? Так ярко, глаза болят, но закрыть их было бы преступлением, он в этом уверен. Голос всё ещё так громок, но спокоен. Реальность рисуется отчётливыми формами, нет никакой размытости, всё кажется таким чётким, плотным, можно тяжесть предмета ощутить, только руку протяни — не тянет, тело невообразимо тяжёлое, неподъёмное. И тут его вышибает из стула. — ...проснуться? Некогда такое тяжёлое тело подбрасывает, всё кругом пищит, а ртом тянет смесь всевозможных медикаментов, глаза слепит от яркости. Однако ровно в тот же момент все краски сменяются темнотой, и собственная спина встречается с жёсткой фанерой. Что сейчас произошло?***
— Это Феликс тебя надоумил? — ...чего? Перед глазами нет никакого яркого света, нет даже врача, голос которого всё ещё играет на струнах оголённого во всех смыслах разума для принятия свежей информации. Перед глазами только рассерженный Крис, что вдавливает Минхо крепкими руками в стену их квартиры. Он зол так сильно, что глаза сияют лихорадкой безумия. Пальцы на плечах сильные, не отвертеться, заполучить лишь несколько синяков, которых потом Бан будет касаться своим языком в попытке сорвать как можно больше звонких возгласов от Ли — громче, пожалуйста, не вздумай играться со мной, я знаю, как ты любишь. В какой же момент всё это стало истиной? Когда Минхо успел в это всё поверить, и что же происходит на самом деле? Феликс? Его лицо в, казалось бы, ещё таких свежих воспоминаниях практически не имеет какой-то точности, только блеск глаз, не более того, возможно даже голос, тихий, низкий, глубокий, проникающий к самому сердцу в попытке воззвать. Звал ли он хотя бы раз? Звал ли его голос Криса? От Чана осталось только лицо. Крис — крепкие руки на плечах и пугающий до мелкой дрожи взгляд, довольная улыбка в моменты принятия таблеток, болезненные касания. Он горазд взрывать сверхновые, чтобы потом касаться россыпи останков кончиком языка. Сейчас ему нельзя перечить, пока ладони так близко к горлу, не так ли? Нельзя сказать слова поперёк, это будет чревато. Но от чего-то Минхо сейчас начинает казаться, что что-то можно ещё предпринять, что-то сломать и вырваться на свободу, даже если всё происходящее самая, что ни на есть, правда. — Таблетки ведь...имеют накопительный эффект, верно? Что за это таблетки такие? — Я тебе ведь уже объяснял. Нет ни единого воспоминания о том, как Крис объясняет природу его препаратов. Всё, что он видел всё это время, так это круглую и белоснежную, со странным привкусом на языке, но не успевал даже распробовать, будучи придавленным телом Бана под пристальным наблюдением — глотай свою порцию и всё будет в полном порядке. В порядке ли то, что он проваливается глубже в свои мучительные кошмары, из которых нет пути назад? — Конечно, — дёргает уголком рта, мягко улыбается ему и опускает ресницы. Минхо сейчас проще разыграть принятие, это не составит труда хотя бы потому, что буквально всё это время он именно этим и занимался. Принимал действительность, таблетки, Криса, который при любой попытке узнать хоть что-то обращался самым страшным кошмаром. Лёгкое прикосновение к чужой щеке, и все щиты спадают, Крис с непомерной жадностью тянется вперёд сам, не позволив Ли самому проявить инициативу, и так каждый раз. Инициатива наказуема, поэтому проще лишь принимать до самого конца. Принимать с языка таблетку. Он уже чувствует, как Бан достаёт пластиковую коробку из кармана. Подготовился, как видимо, заранее. Чувствует на вкус всего самую малость, потому что всё остальное пространство занимает один лишь только Крис. Как и всё это время. Поразительно, как при своём страхе перед происходящим он успевает ощущать нарастающее возбуждение, будто внутри раскалённый шар накручивается на заряженные электрическом нити, тянущиеся от самого нутра. Ещё совсем немного, и всё взорвётся, но он продолжает вибрировать изнутри, отзываясь раскатистым мурчанием в рот. Жарко. Но так даже лучше. — Ты прекрасно знаешь, что я желаю только добра, Минхо. Я не позволю... — Минхо боится услышать конец, закрывает рот собственным, пока крепкие ладони хватают его под бедра и подсаживают, снова впечатывая в стену. В глотке колотится, дарит ему вибрацию собственных стонов, слабый привкус металла — горсть монет под языком, наслаждайся, тебе это так нравится. Кусается сильно, тут же зализывая, пальцами цепляясь за плечи, он ведь тоже хочет оставить свой след, перед тем, как исчезнуть. Торопливые, рваные движения — всё перекручивается в центрифуге, битым стеклом впечатывается в оголённую кожу по мере того, как лихорадочно раздевает его Чан. Это не мурашки, это не откровенное наслаждение, а нечто совершенно иное — гипертрофированная реальность с закалкой каждого ощущение от нового прикосновения. Горячая плоть сталкивается с ледяным воздухом, дыхание сжигает весь кислород и всем, чем им остаётся довольствоваться, так это углекислым газом, задыхаясь. Минхо знает, чего Крис ему никогда не позволит. Прийти в себя. Тело постепенно тяжелеет, кружится мир, его такая фантастическая гипертрофированная реальность, голоса в голове мешаются, поют дифирамбы, и становится даже немного забавно, с губ срывается тихий хохот, ресницы мокнут от тяжёлых слёз — Минхо практически ничего не чувствует, он существует где-то на грани каждый раз, как Крис дарит ему таблетку с языка, а потом берёт сам до глубокой ночи, вышибая остатки сил из безвольного тела. Каждый раз это так страшно, но до этого момента казалось истинно верным. — Пожалуйста, — он любит, когда просят. Ещё вечность назад Минхо познал это подобно истине в последней инстанции. А Криса это усыпляет, пока пальцы рисуют узоры на влажных бёдрах. С первым толчком выходит не стон, а крик — сейчас. Ли ещё чувствует этот паршивый привкус на языке. Крик оглушает Бана, заглушает и то, как шлёпается на пол влажная и почти целая таблетка из чужого рта. Сегодня он впервые ощутит внутри чужой член, будучи не отравленным тем дерьмом, которым кормился каждую ночь на сон грядущий. Жарко и больно. Было ли хоть когда-то ему так больно, как сейчас? Крик не наигранный, и пока все внутренности горят, он оставляет на память несколько розовых глубоких царапин вплоть до алых мазков на чужой спине, сжигая кожу уха сбитым дыханием. Тяжело играть размазанного изнутри, пока всё тело прошивает иглами. Его много, он часто и быстро — чем дальше всё это заходит, тем больше Минхо начинает привыкать к происходящему, будучи практически полностью в трезвом уме и твёрдой памяти. Его тело подобно тряпичной кукле подбрасывает, сухая краска фанерной стены трёт кожу со спины, но всё это перестаёт иметь значение. Весь мир, что крутился вокруг него до этого момента, перестаёт иметь всякий смысл. Помнит ли он хоть что-то, кроме встреч с Феликсом, хоть что-то, кроме четырёх стен, мучительных ночей и вселяющего ужас Криса, который даже не Чан? Почему Крис? Как давно Крис? Боль перерастает так же быстро в удовольствие, и Ли позволяет себе опустить ресницы, тело уже не кажется настолько тяжёлым, эффект от таблетки слабеет слишком быстро, а Бан так и не заметил того, что его лекарство на все, мать его, случаи жизни, так и не проглоченное пациентом, валяется на полу позади. Внутри тесно, жарко, до приятного больно, как бы не было стыдно себе в этом признаваться. Но даже с учётом всего этого ему невозможно больно, когда хватают крепкой ладонью за нижнюю челюсть и дёргают к себе с полной уверенностью, что сейчас от Минхо осталось лишь воспоминание, кукла, готовая принимать всё, что ей дают — Минхо поворачивается, приоткрывает глаза, тяжело дыша, и видит в глазах Криса звериное желание. Он кусает жадно, больно, толкается быстро и рвано, пока не начинает перед глазами сверкать. Фракталы невозможных оттенков, цвета из иных миров — гипертрофия. — Мне нужно...мне нужно в ванную, — здесь не приходится играть, тело и без того поломанное, под пальцами дверная ручка кажется подобно спасательному кругу, такая холодная, почти отрезвляющая, а позади довольный и поддельно ласковый голос — впереди ещё такой же прекрасный сон, верно, Минхо? О, чёрт возьми, да. Дверь закрывается. Тело ломит усталостью, мышцы скручиваются от каждого движения, план кажется отстойным, казался с самого начала, но возможно ли было хоть как-то отключить чужой разум на время; безвольные пальцы перебирают всё, что стоит на полках за зеркалом. Всё выглядит до противного знакомым, но должно же быть хоть что-то, о чём не знает Минхо, что-то, чем травится снова и снова до полной атрофии. С зеркала всё валится в раковину. Он разворачивается на непослушных ногах, открывает ещё один ящик и перебирает всё, что там стоит — химия, химия, снова химия. Не та, что так необходима Ли, а он уверен, что Крис слишком любит хранить всё на своих местах, но даже так была ли гарантия, что он хранит эти препараты где-то здесь? За дверью раздаётся треск половиц, Ли замирает, затаив дыхание. Сердце бьётся так громко, что заглушает собой буквально всё, обращается единственным источником вибраций, что ощутимы для каждого существующего в это мире человека. Для Минхо и самого Криса. Больше здесь нет никого. Наверное, это можно назвать чудом, потому что он успевает прижаться к двери и закрыть её на щеколду ровно в тот момент, как в чужом сознании всё встаёт на свои места. Дерево двери дрожит от вибраций чужих ударов и криков. Пропустишь таблетку на ночь и умрёшь? До чего смешно. Он бьётся в дверь, кричит и утробно рычит, тело Минхо сотрясается от каждого удара, и волосы липнут к мокрому лбу после такого мощного перенапряжения. Взгляд мажет по углам в поисках хотя бы чего-то, чем можно было бы оборониться, но очередной глоток воздуха кажется горелым комом — вот оно, за раковиной. Пальцы мажут по жёлтой банке без имени, выводят подушечки чужой кривой почерк. «Морфин». Так много копоти и гари в глотке. Ли роняет банку и опускает голову, следуя пальцами по щекам плавно вверх, к вискам, зарываясь в мокрые волосы. — Ты давал мне морфин? — бешеная доза в одной таблетке, достаточно для того, чтобы свалить с ног, но не сломать. Было что-то ещё, или такова расплата за постоянное употребление. Как долго оно длилось, чтобы перевернулся целый мир? Замирает. Мёртвая тишина звенит в ушах, но нет никаких ответов. Крис молчит, даже не дышит, и от этой тишины становится так больно, что Минхо как можно скорее пытается заткнуть собственные уши, сдавливая ладонями. В тот же момент, наконец, возобновляются бесшумные, но ощутимые удары. Снова и снова с наложением единой силы удара, пока Ли не обнаруживает себя кричащим подобно мантре «проснисьпроснисьпроснись». «Спал ли я всё это время?»***
Во рту всё пересохло, в воздухе — медикаменты, на периферии слуха — ультразвук, который медленно, с большой неохотой приобретает свои особые краски. Звуки распадаются на составляющие: голос Феликса, писк приборов, всеобщее волнение — и всё это как самый настоящий блядский каламбур из непрекращающихся скетчей, от этой вереницы начинает тошнить, но тело не двигается. Когда расфокусированный взгляд смазывает очертания потолка, он видит, что рука прикована к капельнице, тянутся нити от тела к разнообразным шумным аппаратам. И проваливается обратно в пустоту.***
— За всё это время я к нему так и не смог зайти. Чан смотрит на закрытые двери палаты. Прошла уже неделя, как Минхо вышел из месячной комы, однако достаточно было лишь одной короткой встречи, чтобы тот начал кричать, в такой жалкой попытке вырваться из нового заточения в виде белоснежной коробки палаты больницы. Нога Чана мажет вдоль чистой плитки на полу, сталкивается с чужим кроссовком и прячется обратно под сидение стула. Ладони в карманах толстовки продолжают сжиматься в кулаки. — Врачи говорят, что ему потребуется много времени на восстановление. А мне, как видно, терпения. Феликс выдыхает хриплую усмешку и качает головой из стороны в сторону. Перепуганные крики его хёна всё ещё вторгаются в воспоминания, оседая налётом дрожи ужаса — приходилось ли ему хоть когда-то сталкиваться с чем-то подобным? Отнюдь. Он взбалтывает стаканчик с кофе в своей руке, делает короткий глоток и трогает губы кончиком языка. — Он отказывается спать, и приходится идти на всякие ухищрения, представляешь? Его буквально приходится отключать если не каждую ночь, то хотя бы раз в два дня. Звучит как самая натуральная чушь, но голос Бана дрожит от того, насколько ему больно принимать такую действительность. На его лице покоятся немалочисленные ссадины и синяки, что так тяжело проходят с момента аварии, вот только головой из них повредился один лишь Минхо, а сейчас тот видит в пустоте рисунки, которые ему подбрасывает жадный до сна мозг. Феликс устало ведёт ладонью вдоль своего лица и откидывает отросшие пряди назад, чуть сжимая в кулаке, прежде чем выпустить. — Минхо-хён рассказал мне кое-что, это был...странный разговор. Насколько вообще возможно в этой ситуации.***
— Врачи на тебя жалуются, — не упрёк, лишь смех сквозь болезненную улыбку, а Минхо смотрит расфокусированным взглядом. Иногда он отвечает невпопад, иногда старается отмахнуться от мухи, которой здесь на самом деле нет, на дворе вовсю бушует холодная зима. Мозг настолько устал, что все ощущения спутались, и теперь, стоя возле распахнутого окна, Ли жаловался на смертельную духоту. — Им постоянно что-то не нравится. Одна мне всё пытается вколоть какое-то дерьмо, но я не настолько глупый, чтобы позволить этому случиться. — Случиться чему? — Я не хочу обратно. Никто не хочет ему зла, Минхо это хорошо знает, но, пока сжимает ладонь в кулак снова и снова, разминаясь, пробуя воздух на ощупь, он запоздало осознаёт, что говорит порой не самые осознанные вещи. Он всё ещё переживает последствия аварии, о которой не так давно поведал ему Феликс: столкновение нескольких машин, пьяный водитель, несколько мёртвых тел, что свисали перед самыми глазами Ли до тех пор, пока тот не отключился на месяц беспощадной травли организма обезболивающими препаратами. — Меня кидало из одного кошмара в другой снова и снова, и знаешь... — когда это ему начинает надоедать, Минхо ослабляет ладонь и заглядывает в глаза младшего. Воздух пропитан гарью, на слуху ещё трещит дверь той выдуманной ванной несуществующей квартиры. — Я всё ещё не уверен, что проснулся.