знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд.

Смотреть на него и узнавать. Миша хотел бы не — не помнить, не думать, не скучать. Хотел бы дать ненависти, ощущению предательства и нервной дрожи перечеркнуть всё разом широкой красной полосой. Позволить крови стучать в висках, пока руки тянутся сами сомкнуться кольцом на чужой шее. Но пальцы удивительно послушные, а пульс на запястьях отбивает шёпотом отчаянный, надрывный ритм — «живой, живой, живой». Колька, он самый; запах, кровь, плоть и пот; острый нос, ровная линия губ и резкие черты лица, будто на карандаш в районе скул и челюсти особенно сильно давили, пока писали его портрет. Колька смотрит уверенно, нетерпеливо, до пули в виске выжидающе, жаждуще. «Останься, останься со мной, прошу». Таким Колю он и помнил; Коля всегда был о какой-то болезненной тяге к искренности. Миша хотел бы заново Колю в себе похоронить. Вытеснить из черепной коробки его образ, не представлять, как Ларин широким, чеканным шагом отсчитывает секунды человеческих жизней в залитой алым светом комнате. Миша пытался сказать себе — «красный, красный, опасность, беги!», но вместо вспышек ярости мерещилась на руках Колькина кровь, которой неизвестно сколько пролито, мерещилась своя, слепым пятном на фоне нежных, белых цветов и зелёного луга. Над головой теплело голубое небо, цикл казался замкнувшимся. На Колькином смехе, терпких улыбках и чистых глазах. — Мы всегда будем недостаточны для этого неба. Мише хотелось злиться, рвать и метать, но отчего-то злости просто не хватало. То ли кончилась вся, брошенная Девятаевым на фронт, спрятанная за пазуху форменной куртки, поднимающая тяжёлые самолёты в воздух; то ли разбивалась о Колину в него веру, прохладную и живую, как вода в узком русле речки. Помнят ли те берега вереницы слишком честных, волнующих и лечащих слов? Миша надеялся, что нет. Но из себя, из самого центра солнечного сплетения, так сочетавшегося с Колькиной ладонью и кончиками его пальцев, выдёргивать эту веру оказалось нестерпимо больно. Ларин смотрит, заглядывает в глаза преданной, кусачей, измученной гончей, и Миша физически перенести не может немую в нём самом убеждённость. «Конечно, улетишь, Мишка, улетишь. Только я здесь останусь». Миша, если бы знал, что касается Колиных крепких плеч и рук в последний раз, прижался бы теснее, давая силе, удерживающей его на плаву, раскрошить оставшиеся невредимыми в теле кости. Позволяя пустить труху эту по ветру, смешать её в высоте любимого неба с облаками и чёрным дымом раненых железных птиц. Миша, если бы знал, не остался бы всё равно, — какая здесь жизнь, в комфортном плену, пока там, за горизонтом взрываются бомбы, пикируют истребители, плачет над иконами мать. С трудом в голове укладывается новый Колин вид в форме, которая когда-то для них обоих маячила вдалеке мишенью. Тусклая в свете ночных огней картинка смешивается с некстати проснувшейся памятью, вызывая на поверхность лишь дешёвую обиду, а взгляд напротив, как и многие годы до этого самого момента, — пронзительный, цепляющий, родной. Враг стоит у порога, оставляя после себя выжженную землю, протоптанный снег в бордовых узорах и кляксах, вцепившуюся в загривок, блёклую надежду на будущее. Захватчика, безжалостного и жестокого, знаешь в лицо, и в лице Ларина Миша врага не видел. Не мог навести мысленный прицел на широкую, хищную иногда ухмылку, счастливые морщинки вокруг глаз, рваные вдохи и высоко вздымающуюся грудь. Хотелось на Кольку смотреть и никак не узнавать, не тянуться к теплу его рук, не прощать никогда предательства Родины, предательства дражайшего друга. Не прощаться насовсем. — Мишка, это целого неба всегда будет недостаточно для тебя. Хотелось Колю до ужаса ненавидеть, а получалось только любить.