они просто хотели любить.

Они сидели на ветхой лавочке и улыбались, подставляя лицо солнцу, слышали, как куча детей играет во дворе и играет в мяч, беспорядочно разбегаясь во все стороны. Они все громко смеялись, играли в классики или убегали от майских жуков. Вечер был персикового цвета, пах сладостями и вишней, которая цвела прямо над головами и могла вскружить голову. Олег всматривался в лицо молодого парня напротив и мог легко пересчитать каждую веснушку на его лице, будто он не делал это каждый вечер и не прятал руки, чтобы Сережа не заметил насколько сильно они дрожат. Он не мог найти себе места, когда ясные глаза были устремлены на него. Когда низковатый, но такой сладкий, голос окликивал его. Когда тонкие руки показывали на распустившийся розовый куст, а лицо растягивалось в мягкой улыбке, которая, кажется, все десять лет не менялась. Они любили сидеть вот так, зная, что это последние дни, когда они рядом с другими детьми и не покинуты на произвол судьбы. Снова. Удивительно, а детские раны до сих пор так свежи, и двум мальчишкам казалось, что даже сам ветер своим дуновением напоминает о том, кто они и что они здесь делают. Почему судьба настолько не возлюбила именно их. Сидя плечом к плечу, разговаривая обо всем на свете, они позволяли божьим коровкам бегать по рукам. Они прикрывали глаза, спрятавшись от шума, который, на самом деле, был ощутимым, но именно сейчас почему-то становился несуществующим и неважным. Олег мог чувствовать насколько сильно начинает колотиться его сердце, когда Разумовский, будто невзначай, цеплял его теплый мизинец своим холодным и продолжал рассказывать свои какие-то умные вещи, которые он узнал, прочитав, вероятно, лишь за сегодня, половину детдомовской библиотеки. Волков так чертовски любил наблюдать за его движениями, причудливой мимикой и манерными жестами, непонятно откуда взявшихся. Сережа всегда так увлеченно рассказывал ему, как сильно он любит сирень, которая всегда расцветает прямо возле его окна, как часто он сбегает из-под надзора, чтобы посмотреть на звёзды, как яро он хочет узнавать все на свете и быть ещё лучше, чем он есть, пока Волков сквозь пелену смотрел на него, и не мог вымолвить ни слова, не понимая, куда ещё лучше. Олег искренне наделся, что не заметно как он смотрит на своего друга. Он искренне надеялся, что у того не болит лиловый синяк на правой скуле, который становится по краям жёлтым, совершенно не омрачняя тот свет, который льется из его открытого лица. Он искренне надеялся, что Сережа не знает о том, что его обидчик не выходит уже второй день из комнаты, потому что ему преподали урок. Он искренне наделся что голова у него кружится от запаха цветущих деревъев, а не от взгляда голубых глаз. Он искренне надеялся, что бабочки не разорвут ему живот, а лучи не будут так красиво играть на рыжеватых ресницах, потому что это уже слишком. Как было странно, что на хрупком мальчишке держится, кажется, весь мир. Будто до него ничего не было - и после него тоже не будет, потому что в нем кроется все самое невероятное, что могла создать вселенная. Он был воплощением света и желания встречать новый день с улыбкой. Он взрывал тысячи звёзд, когда с его всегда ярко-красных губ срывалось тихое "доброе утро, Олег"; и возрождал их заново, когда невзначай тёрся лбом о плечо Волкова. Сколько они себя помнили, десять лет не отходили друг от друга ни на шаг. Были всегда вместе и не дружили ни с кем больше. Многие их осуждали, многие злились, а многие обижались. Но это становилось таким неважным на фоне шахматных партий в старом классе музыки, где в углу стояли сломанные скрипки. Все это ощущалось словно сон. Будто это неправда. Будто завтра он откроет глаза в пыльной комнате, а никакого детского дома нет. Нет палящего солнца, душных помещений и мальчика с нечеловеческим обаянием. Будучи совсем малышом, Олегу казалось, что быть счастливым, когда ты попал в водоворот жизни, которая с самого детства только пытается ударить побольнее, невозможно. Он не верил ни в сказки, ни в чудеса, ни в принципе во что-то хорошее.

А потом восьмилетний мальчик улыбнулся ему за завтраком.

Его огненную макушку было хорошо видно среди других. Он очень мило пил невкусный компот, потому что ему казалось, что повариха будет рада, если увидит, что хоть кому-то нравятся эти помои. А ещё ему казалось, что будет так же мило собирать букеты из полевых цветов каждой воспитательнице, которые потом плакали за углами и молили бога о том, чтобы с этим солнцем в человеческом обличии все было хорошо. Он был прекрасным от первой буквы своего имени до родинки за ухом. У него была самая очаровательная улыбка и чрезвычайная любовь к бездомным животным. Он научил Олега кататься на велосипеде и складывать журавлей из белоснежной бумаги. И Волков любил это больше всего на свете. Он любил его. В тот вечер он поцеловал его в первый раз, ощущая вкус мармелада и нежность бархатной, бледной кожи. Это случилось тогда, когда взошла первая звезда, руки Разумовского стали теплыми, а щеки загорелись румянцем, прямо под стать закатным оттенкам. Самая искренняя смущенная улыбка, багровые уши и новая вспышка самого невероятного чувства, которое оба до этого стеснялись окрестить чем-то большим, чем дружба. Большим, потому что только глядя на маленькие шрамики на худых коленках Разумовского Олегу хотелось жить. И он поклялся сохранить блеск в глазах того, кто подарил ему счастье одной лишь детской улыбкой. Поклялся дарить всего себя, будучи таким же холодным, как январь на севере, тому, кто не заслужил ни капли злого в свою сторону, потому что мог растопить льдники у него в груди. Поклялся, не зная, что через двенадцать лет самый солнечный мальчик сойдёт с ума, ибо не смог пережить день, когда услышал: "Олег Волков погиб".