***
Пачка сигарет практически опустела. Николай смотрел в пачку — оттуда бесстрастно взирали коричнево-белые фильтры. Николай уже и не помнил, сколько этой пачке, но она однозначно была достаточно старой, чтобы измяться и затереться в его карманах. Он не курил. Курил. Очень редко. Пачка смотрела блестящей фольгой в глаза. Николай отложил её в сторону. Второй раз за день — это пожалуй слишком. Сколько извёл сигарет и лёгких, стоя у окна, после того, как проводил Мстислава? И вот руки снова тянутся щёлкнуть зажигалкой. Горечь, головокружение. Старый какой дурак. Сам не заметил, как взял и поджёг. Сделал затяжку. Лёгкие наполнились жарким, терпковатым. Выдох. Нужно открыть окно. С чего разговорился, разоткровенничался с мальчишкой? Попёрся вообще с чего? Потому что обещал? Потому что Мстислав уехал? Он ведь держался — держался благоразумно — неделю, две. Даже, когда заскакивал по делам в Юниорский корпус, не выделял пацана никак. Старый дурак. Затяжка. Николай пообещал себе, пообещал, что не станет ни к кому привязываться. К этим хрупким, к этим… они постоянно уходят, а Николай живёт. Они постоянно заканчиваются. Особенно те, что обещают не умирать. Как бы не пытался, он всё равно заводил товарищей — Тихона вот например. Когда погибнет Тихон, будет больно. Но это — другое. Это совсем другое. Дорогих людей отослал. Хотя бы на время сумел отослать. Людмилу почти что прогнал, запретил приезжать назад, сказал: ни за что не пустит. Она говорила, что ненавидит. С любовью говорила, но доля бесспорной истины в этом, увы, была. И вот теперь Мстислав вернулся. Вернулся, сказал: будет приезжать. Сказал наедине, в кабинете прежде: «не будь эгоистом, старик. Ты отсылаешь меня ради себя. Подумай о тех, что без меня из-за этого умирают». Николай знал. Но не озвучивал. Никогда. Одарённым было место здесь, все они не спроста получили свою способность, все они были нужны миру, мирам… А Николай отсылал Мстислава. Потому что привязался. Потому что слишком боялся его преждевременной смерти. Тем самым других обрекал на смерть. Но это Мстислав — ведь своё, родное. А что Малиновский? Просто пацан — в душу запал — не вынуть, не отодрать от себя. А если и отодрать, то с мясом уже. Потому что поздно. Был бы хотя бы взрослый. Старый дурак. Старый дурак. Дурак. Про время забыл, и про всё забыл. Как это было хрупко, спокойно, зачем-то, почему-то тепло внутри. Отцовский инстинкт проснулся? Или старческое сумасшествие? Николай стряхнул пепел и всё же открыл окно. Дым устремился наружу, сталкиваясь со рвущимся внутрь холодным ветром. Просто говорить. Сидеть, говорить, делить один на двоих термос кофе. Много ли это? Для Николая, конечно, много. Но как же это стало внезапно нужно. Ещё месяц, два — и пацан вернётся в единорожий корпус. Ближе, сюда. И как избегать его? Как заставлять себя этого избегать? Прежде выходило. Со всеми держаться в рамках, в тех границах, которые сам для себя выбрал давным-давно. Глеб — не Мстислав. Его отослать не выйдет. Что-то противно завозилось внутри вопросом: а если бы был шанс, отослал бы? Оторвал бы от себя? Отправил бы в безопасность? Сигарета закончилась. Выбросил, вздохнул. Отослал бы. Или не отослал. Смешно. Что за дурацкая дурость такая? А если мальчишка однажды заметит, что у него внутри? Если заметил уже однажды? Николай пообещал себе, что больше не придёт. Больше к нему приходить не будет. А утром, возясь с запасами на собственной крохотной кухоньке, внезапно увидел чёртов пакет сгущёнки.***
Это было дежавю. Очередное дежавю с той лишь разницей, что сегодня Глеб не танцевал со шваброй, а сосредоточенно отжимался в спортзале, мысленно убеждая себя осилить ещё хотя бы сотню. Сотня осиливалась со скрипом. Натруженные мышцы горели адским пламенем, руки подрагивали, в висках поселились крохотные противные молоточки. — Малиновский, заканчивай. Тебя ждут. Глеб выдохнул. И просто упал животом на пол. У него не было сил подняться. Пол был такой холодный… хотелось прижаться к нему щекой. Глеб не прижался — встал, отряхнулся, спешно стянул футболку. Потный, всклокоченный. Есть ли у него хотя бы пять минут? Николай сидел на том же месте и снова читал. — Привет, Малиновский. Вчерашний рекорд по скорости не побит. — Простите. Я был в спортзале. Николай отложил чтиво в сторону, потянулся, расправив плечи. — Восемь вечера, Малиновский. Какой к чёртовой матери спортзал? — Нагрузка вечером — гарантия отличного сна. После вашего кофе помогло. — Он рухнул на стул. — А сказали, что не придёте. — Сказал. — Просторная куртка Николая висела на спинке стула. Он порылся в кармане, выставил на стол уже привычный термос. — Я просмотрел твои тесты. — И как? — Глеб ни на что особо и не рассчитывал. — Разочарованы? — Нет. Почему же? Просто не удивлён. — Правильно не ответил, да? — Правильных ответов и нет. Задача — меня удивить. Это не просто. Так что… Когда-нибудь лет через пять повторишь. — Вот ведь. — Глеб потянулся к термосу. У него создалось впечатление, будто вчерашний вечер и не заканчивался, будто продолжается так же, без перерыва — уютный вечер. — Рад, что вы пришли. Можно кофе? Смешок. — Бери. Если бы так было всегда. Если бы… только… Глеб открутил верхнюю крышку и щёлкнул внутренней. Кофе пах иначе. Сладкий. Молочный. Николай смотрел без выражения. Глеб даже потянулся к нему ментально — закрылся, эмоций не разобрать. Лишь что-то смутное, с ощущением улыбки и ожидания. Чего ждёт? — а отрава где? И снова смешок. — Я видел уже все твои гримасы. Глеб толковал для себя иначе. Но предпочёл смолчать. Стало приятно. Николай изменил своим привычкам из-за того, что делил термос с Глебом. Это согрело сильнее, чем сладкий кофе. Это и было им. — Почему вы решили прийти? Не из-за тестов же? Он молчал долго. — Хм, — протянул. И всё. — Потому что времени может быть слишком мало, — произнёс наконец медленно, подбирая слова. Глеб вдруг понял: пытается не лгать, но уходить от правды. — Времени на что? — Времени в целом. Здесь никто не может знать, сколько у него есть времени. И будет ли завтра. И снова в этом было больше. Гораздо больше. — Как с Толиком. — Как с ним, — Николай кивнул. Этого хватило понять: Николай пришёл, потому что просто хотел прийти, потому, что хотел говорить с Глебом. Хотел, как Глеб? Он был бессмертным — об этом знали. А люди ведь вокруг умирали. Глеб потерял одного друга — от боли едва не умер. Скольких терял Николай? — Вы не пьёте кофе. — Заметил, упрекнул. — Сладкий терпеть не могу. Опять. «БАМ», — взорвалось, теплом взорвалось внутри. Николай всё-таки протянул руку и, лишь пригубив, скривился. — А мне вас Тихон сдал. Сказал, что в порядке мести. — Подтрунивать над ним — почему сейчас это стало просто? Почему это всё? Ведь где Николай, а где маленький, глупый Глеб? Николай улыбался. Мягко. Сегодня он не пах сигаретами. И кофе не пах совсем. — В чём? — Что вы раньше в концертах участвовали. Он закатил глаза. — Тихон этого уже не застал. Просто сплетни. Глеб просто сидел, грея ладони о термос. И улыбался. Ему было хорошо. Даже сидеть и молчать. Молчать ни о чём. — Когда-нибудь я узнаю, как вы поёте, — произнёс спустя тёплый момент тишины. Смех. Мягкий, хрипловатый. — Как пою? — плохо. — Лжете опять. И смех. И снова молчание. Сколько оно продлилось? Сколько сидели вот так, друг напротив друга, перебрасываясь ленивыми фразами иногда? Когда вечер кончился и когда пролетело время, Глеб знал: именно он в итоге испортил всё. Именно он. Потому, что сказал не то, потому что, как бывало уже не раз, не справился с дурацким максимализмом. И потому, что вовремя не заметил. А должен ведь был… эмпат. — Какой он был, мир до разрыва? Вы ведь его застали. Кивок. — Это был мир. Вот и всё. — Мы с Тихоном обсуждали сегодня то, как всё это случилось. Магически. И я… не понимаю. — Чего? — Глеб не предал значения тому, как изменилась его поза, не ощутил абсолютно другой, колючий поток эмоций. Он с обеда думал о разговоре, о том энергетическом насилие, которое совершилось когда-то. — Иное место — это ведь тоже мир. Мы его не понимаем, но… Брать оттуда. Так варварски. Кем нужно быть, чтобы прийти к такому? Как нужно думать, чтобы… придумать это? — Кем… — Николай произнёс эхом. Он продолжал откидываться на спинку, но теперь казалось, будто он вжимается в неё, пытаясь отстраниться, насколько может. — Столько людей умирает здесь. Из-за того, что кто-то один решил ограбить другой мир. Пусть даже паршивый мир, пусть даже злобный мир. — Внутреннее негодование — оно наконец прорвалось, выплеснулось. В этом негодовании Глеб упустил новую перемену: как плечи опустились, как мягкие губы схлопнулись в тонкую линию, как руки напряглись и стиснулись кулаки. — Знаешь что, Малиновский? Поздно уже. Тебе пора. И мне тоже. — Он медленно поднялся. Впервые показался Глебу и правда старым. Старым, усталым — опёрся о стол рукой. — Ты прав. Паршивый был человек. Я его тоже не понимаю. — И потянулся за термосом. — Ты не допил? Оставь у себя тогда. Эмоции. Глеб ощутил запоздало. — Вы его знали? Простите, что я… Натянутая улыбка своей остротой могла бы оставить порез на коже. — Знал, Малиновский. Тебе не за что извиняться. И он, не попрощавшись, ушёл. Глеб уронил голову на руки. Теперь он понимал совершенно ясно: волшебство закончилось. Больше Николай не придёт. Совсем.***
А ночью у Николая закончились сигареты.