Жизнь – это и есть смерть

Evanescence — Even in Death

      Сумерки.       Трагедия всегда случается в сумерки, в полумраке, где её ещё можно разглядеть, но в сепии, в слегка прикрученном чёрно-белом фильтре или художественной потёртости для усиления драматизма. Раньше сумерки были любимым временем суток для одного конкретного юноши, что сидит здесь, в доме на окраине Кванджу, где, он наивно полагал, можно будет безопасно переждать надвигающийся с севера ноябрьский ливень.       Прежде, до того, как всё это началось, в сумерках он выбирался из дома, чтобы добрести до круглосуточного и запастись энергетиком и сигаретами на ночь — учёба давалась ему с трудом, все работы заканчивались исключительно в глубокой темноте, когда нормальные и ответственные люди сладко мяли простыни, изучая сны. Юнги сны не изучал, ему реальности хватало с головой, она у него была бурная, сочная, с фантазией в сравнение не шла.       Он любил сумерки так же сильно, как старое нуарное кино, где всё так же, но закадровый голос, низкий и томный, сообщал элементарные вещи или философствовал на фоне удаляющегося в туман персонажа. Юнги любил свою реальность, Юнги искренне обожал своего закадрового философа, что сладко мял его простынь, изучая сны, пока Мин заканчивал очередной проект очередного здания, которое бы никогда не построили и в лучшем случае влепили «удовлетворительно» недостаточно унизительное, но и не достающее до настоящего удовлетворения потраченным трудом. В сумерках его философ так же мял простынь, но сознанием в реальности, так любимой Юнги. В это время они делили её на двоих, уже свободные от занятий, но ещё слишком занятые домашней работой, чтобы спать. Философ откладывал «Анти-Дюринг», который не мог дочитать уже с месяц, на стул у кровати (они целую вечность собирались купить тумбы, но так и не успели) в семь вечера, за час до того, как май опускал тёмно-синее покрывало поверх душной сепии, несколько минут следил за чирканьем юнгиевого лайнера по натянутой на подрамник бумаге, и вещал низко, задумчиво, не так, как говорил в любое другое время: громко, перескакивая с интонации на интонацию, эмоционально, шипуче, как детские конфетки, что щекотливой дробью колотятся во рту. — Факт происхождения человека из животного царства обуславливает собой то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно, речь может идти только о различной степени животности или человечности, — затем он перекатывал по ротовой полости завершение цитаты, обдумывал её прежде, чем спросить, как обычно, — что думаешь, Юнги-я, где начинается и кончается человечность и что есть животность?       Не сразу понимавший суть вопроса Юнги выпрямлялся на стуле, каждый раз с изумлением отмечая, как сильно горбилась его спина при выполнении чертежей, цокал языком и переваривал внезапно влитую в его голову мысль. — Что при таком раскладе понимается под человечностью? — Уточнял он, почёсывая обратной стороной лайнера колтун сбитых в дурацком перетянутом резинкой пучке волос на макушке.       Философ вздыхал, изображая усталость от его глупости. — А что ты сам под ней понимаешь? — Не отставал; оставлять людей в покое вообще не было в его стиле. — На зачёте препод об этом тебя спросит? — Криво улыбался Юнги, у которого ответ уже был готов, однако не ради ответа затевался вопрос. Своего рода прелюдия, у гуманитариев не без странных замашек. — Это я сейчас спрашиваю об этом любовь всей своей жизни, — наконец, философ улыбался. Осторожно, краешком губ, не отмечая, а лишь слегка оттеняя ямочку на щеке, как бы говоря: «Перестанешь тупить, так и быть, позволю тебе её поцеловать», ведь целовать эту ямочку Юнги любил даже больше, чем реальность, что принесла ему этот дар. — Любовь всей твоей жизни считает, что человечность начинается и заканчивается в постели, — бормотал Юнги в тон философу. — Начинается, как рождение младенца, обагрившее одеяла кровью матери, заканчивается смертью, пропитавшей его кровью пожившего. Всё, что в промежутке между — животность. Степень же их неизмерима, она для каждого сознания своя. Для кого-то мы — сродни животным, но разве ты считаешь меня зверем?       Философ смеялся звучно, перебивая и разрушая весь настрой только-только укрепившейся интимности: — Если только престарелым котярой, — сквозь хохот мямлил философ.       Философ в сумерках мял простыни, изгибаясь в спине, как его любимые античные статуи в изображении агонии. Он мял простыни в агонии, в такой, о какой пишут только под возрастным ограничением. В такой, за какую в прежние времена могли отправить на плаху. Философ любил медленно и глубоко, Юнги любил философа, Юнги любил свою реальность и давал ей всё, чего она хотела, входил долго, позволяя ощутить себя до миллиметра, до каждой тоненькой венки, выходил ещё дольше, ощущая венки уже чужие. — Жизнь — это и есть смерть, — тяжело дышал философ, до крови цепляясь пальцами с ногтями чуть длиннее положенного стандартами гендерной социализации за предплечья Юнги. Юнги рычал ему в шею, кусал её и зализывал широкими мазками до скулежа, дрожащего на остром кадыке. — Свобода есть осознанная необходимость, — перед оргазмом с языка философа слетал весь курс его профильной дисциплины. Юнги любил это, как он любил свою реальность. — Ты — моя свобода, Юнги-я, — срывался голос философа. На высокие ноты, на оперное сопрано, на неслышимые человеку частоты, где трескались окна и разлетались в пыль хрустальные бокалы.       Сразу после этого сумерки обрывались, мироздание подгибало уголки покрывала, гнало в сон или в грех. Где-то между архитектор и его философ мазались потом и семенем друг друга, не прекращая ласк даже в истоме.       Юнги любил это, любил свою реальность и за неё любил сумерки.       Теперь глаза его философа мутно-жёлтые, подёрнутые плотной мутной пеленой. Больше не бросают янтарные брызги на юнгиеву картину мира, не добавляют охровых всплесков на чёрно-белые эскизы зданий, которые никогда не построят. Не горят больше, не светятся.       В сумерки случилась трагедия. — Ты помнишь, Хосок-и?       Юнги бросает сигарету в дальний тёмный угол, она разлетается искрами по обугленному кирпичу.       Философ по-животному рычит, хрипит в ответ, словно его годами морила ангина, или бронхит, или жажда, или всё вместе взятое. Он хрипит и клацает зубами. Конечно, он помнит. Помнит первую встречу годами ранее... ...обыкновенную для художественной школы, куда приводили натурщиков для отработки человеческой анатомии студентами; тогда его первая встреча была не только с Юнги, а с целым десятком ещё-не-художников, забывших солнечный свет в подготовке к вступительным. — Это ваш натурщик на сегодня, — подтвердил догадки преподаватель. — Чон Хосок, позаботьтесь обо мне, — поклонился ещё-не-философ. На нём был огромный голубой свитер, он снял его через голову, обнажая поджарый торс и крепкие руки, грудь в невидимых линиях между частыми-частыми родинками. Не стал, как другие, уходить в соседнюю комнату, пришёл уже готовым к тому, чтобы быть обнажённым. Без стеснения отбросил свитер в сторону и забрался на барный стул, укутанный в молочного цвета драпировку. — Сегодня отрабатываем мышцы туловища, — преподаватель влез в кадр, как персонаж, которого по глупости забыли вычеркнуть из прекрасного сценария. Юнги вздохнул, отводя взгляд от натурщика, с интересом слушающего преподавателя. — Начнём с группы мышц-пришельцев, Хосок-щи, повернитесь, пожалуйста.       Хосок выполнил просьбу, сел спиной к классу, с восторгом охнув от открывшегося вида на множество гипсовых глаз, носов, губ, но они быстро ему наскучили. Он осторожно повернул голову, чтобы видеть юных художников, и остался удовлетворён своим положением. — Так, а теперь поднимите, пожалуйста, руки и заведите их слегка за голову…верно, благодарю.       Преподаватель провёл указкой вокруг рёбер натурщика около подмышечной впадины, взгляд притягивала спина, где родинок обнаружилось вдвое больше, чем на груди. — Передняя зубчатая мышца приводит в движение лопатки…       Юнги не слушал преподавателя. Хосок смотрел на класс из неудобной позы через образованный сгибом его локтя треугольник. Юнги слушал, как сквозняк шуршал в рыжих волосах натурщика, как солнце узорами пятен от краски на стёклах целовало твердые мускулы его спины, считало родинки. Юнги тоже считал, слабо приоткрыв рот — это всегда случалось с ним в состоянии задумчивости.       Девять на лопатках. Преподаватель спросил, всё ли понятно, класс одновременно озвучил утвердительный ответ.       Пять ступеньками вдоль позвоночника. Преподаватель велел начинать.       Три у кромки светлых хлопковых брюк над глубокими ямочками на пояснице. Зашелестела бумага, кто-то начал точить карандаш лезвием канцелярского ножа.       Закончив счёт, Юнги закрыл рот, уткнулся в белый лист, на карандаш в своей руке, ещё раз мельком глянул на натурщика и поймал его взгляд. Любопытный к новой обстановке, заинтересованный пристальным вниманием в свой адрес, но ни капли им не смущённый, забавляющийся реакцией сконфуженного Юнги, имени которого ещё не знал, но скоро обещал выкрикивать им весь нотный стан. На простынях, которые Юнги ещё не купил, в реальности, которую он ещё не любил.       Работа шла в тишине, здесь никто не говорил друг с другом без необходимости. Только кто-то шёпотом просил передать укатившийся в сторону комочек клячки или сделать потише музыку, раздражавшую шипением из наушников. Юнги повиновался, вернул пропажу и звук выключил совсем. Музыку он любил, она помогала сосредоточиться, но в тот день отвлекала. От шелеста сквозняка в рыжих волосах, разумеется.       Сегодня от музыки Юнги бы не отказался. Сегодня сквозняк завывает по острым краям битых стёкол. Рыжих волос больше нет, только бледно-русые клочки, изодранные агонией, но не такой, какую Юнги помнит в сумерках, бывших любимым временем суток. — А потом ты сказал, что мой рисунок понравился тебе больше всех, — Юнги снова закуривает; звук загорающейся спички на мгновение перебивает всё остальное. — Хотя он был дерьмовым.       Он был. Юнги нанёс только очертания фигуры и разбросал родинки, которые смог насчитать, благо натурщика посадили поближе, чтобы всем хорошо были видны его изгибы, а Юнги и так сидел в самом первом ряду. Тогда было получено первое в жизни «удовлетворительно». Не унизительное совсем, оно удовлетворяло, как и положено согласно семантике слова. — Потом ты пришёл снова… — Юнги глубоко втягивает дым. Табак отсырел и отдаёт привкусом плесени. — Пришёл и… ...поджидал Юнги у входа в здание, хотя и утверждал, что их встреча была чистой случайностью. Сказал, что хотел бы заполучить тот рисунок себе, если Юнги не против, на что тот, конечно же, согласился несмотря на то, что рисунок был нужен ему для выпускного портфолио. Новый он потом нарисовал по памяти, за него поставили «отлично» и попросили больше не халтурить на занятиях.       В благодарность Хосок предложил угостить кофе и привёл в самое солнечное заведение Сеула — крошечную кофейню с улыбчивым бариста, готовившим такой себе кофе, но отменные заварные пирожные. — Тэхён не жалует кофеин, — хихикал Хосок, когда Юнги морщился от горелого привкуса американо.       Почему же названный Тэхёном работал в кофейне, раз кофе не пил, Юнги поинтересовался позже, когда его мысли не были заняты разглядыванием мелких бусинок в браслете Хосока. Потому, что кофейней владел его друг, а бедному первокурснику нужна была подработка с зарплатой достаточной, чтобы оплачивать обеды его старшеклассника. Там уже другая история, могло статься, Юнги бы вспомнил о ней в другое время, в той реальности, где причитания Тэхёна были забавными, а Чонгук был: «Прожорливый кролик! Разве они вообще едят мясо? Куплю ему мешок моркови, пусть хоть загрызётся». — Ты оставил свой номер на подставке для кружки и мне пришлось её украсть, — Юнги хрипло смеётся, получается почти так же, как у Хосока, что напротив него со вкусом смакует свою нижнюю губу. — Через сколько мы съехались? — Юнги поднимает глаза от тусклого огонька сигареты.       Не прошло и полгода со дня их знакомства. Юнги только поступил на архитектурный, потому что в перспективе это могло быть прибыльным делом, Хосок — на философский без особой на то причины. Они сняли квартиру, чтобы не жить в общаге с кучей народа, разделенные условностями принадлежности к разным факультетам. Не квартиру даже, всего одну комнату с тесной каморкой с унитазом и душем, торчащим прямо из стены. В комнате не было кроватей, их собрали из поддонов, купленных за гроши в строительном супермаркете. Стола тоже не было, его сделали из сколоченных между собой деревянных ящиков, купленных за гроши на фермерском рынке.       Пусть их общение с самого начала сквозило флиртом, завуалированным неловкими взмахами ресниц, съехались они в качестве соседей по комнате. Любовниками стали позднее, в конце первого семестра, вдоволь нанюхавшись разбавителя юнгиевых масляных красок и никотиновых фруктовых паров хосокова вейпа. Тысячу раз поругавшись за разбросанную на пороге обувь и подгорелые блины, от которых дымило на всё помещение. Сотню раз уйдя, хлопнув дверью, после очередной ссоры в духе: «Я не могу спать по три часа в сутки, Юнги!» или: «А я не могу спать по шестнадцать, Хосок!». Десяток раз больно ударившись кулаками о лица и бока, столько же — обнявшись после. Всего один раз поцеловавшись, глупо столкнувшись носами, когда не смогли разминуться в узкой двери в ванную и поддались наваждению.       Счёт пошел в обратную сторону.       Один раз сдвинув «кровати» в одну. Десяток раз поменявшись на ней местами, кто к стенке, кто к краю. Сотню раз переставив стол из угла в угол, чтобы вместить мольберт и книжную полку. Тысячу раз занявшись любовью на всех имеющихся в доступности поверхностях. Вдоволь нацеловавшись, наговорившись, изучив друг друга до мельчайших деталей.       Хосок, как и Тэхён, кофе не любил, зато Юнги без него жить не мог, но на дух не переносил травяной чай, который Хосок глушил литрами. Юнги мог съесть, что угодно, но у Хосока была куча пунктиков, недопустимых в меню. Хосок обожал мелодрамы, Юнги — нуарные детективы. Юнги предпочитал неоклассицизм в архитектуре, Хосок — герменевтику в философии.       Через пять лет совместной жизни, однако, все эти резкие грани сточились, стёрлись, исчезли. И кофе на двоих по утрам стал нормой, травяной чай стал вкусным в дождливую погоду, продуктовая корзина расширилась, корзина претензий опустела до дна.       Если что-то любил один, это же по определению нравилось второму. Если один предпочитал медленно и глубоко, другой получал от этого удовольствие. Если одному было холодно с открытым окном, второй его закрывал. — А вот это всё? — Юнги многозначительно смотрит по сторонам. Ничего примечательного, такой же полуразваленный дом, как и прочие, мало теперь осталось нетронутых. Они укрылись здесь в спешке. Один в спешке жить, другой, очевидно, в спешке умереть. Жизнь ведь и есть смерть? Границы только в сознании.       Его больше-не-философ мотает головой от плеча к плечу, не переставая хрипеть, ведёт диалог. Не слишком конструктивный, если спросить Юнги, но вполне себе понимаемый. Хосок его слышит, понимает, помнит. А как не помнить? Умереть мало, чтобы забыть, Юнги знает. Он ведь помнит, значит, и Хосок тоже. Юнги ползёт к нему на четвереньках, нога, раздробленная охотничьим капканом на подходе к городу через облысевший от осенней хандры залесок, бесполезно волочется по ледяному бетону, кровью рисуя прощальную речь. От её запаха Хосок дёргается, подаётся вперёд. — Иди сюда, — шепчет Юнги, увлекая его в объятия, крепко сжимая плечи широкими ладонями.       Как в каждую бурю. Шторм пугал Хосока до чёртиков. Его многое пугало, но шторм — особенно. Он дрожал внешне и внутренне, просился на руки, забирался под безразмерную толстовку на тёплом теле и жался к коже, пока Юнги гладил его плечи и спину, мурлыкал на ухо. Когда дрожь утихала, Юнги переворачивался на бок, укладывая Хосока рядом, засыпая в одной с ним толстовке тесно и почти полностью обездвиженно.       Такой сон был спокойным, сон предстоящий обещает быть таким же.       Это — то, что творится вокруг — не было, как в кино, внезапным ужасом, охватившим планету. Люди убивали себя планомерно и медленно, свой мир — со скоростью звука. Звука ракеты, скорости которой не хватило для выхода за пределы атмосферы. Она должна была уничтожить часть приближающихся к Земле отходов, которым не на суше, не под водой места уже не хватало, но вместо этого сожрала всё живое. Вещество внутри взрывного носа орудия, попав в почву, в её тепле мутировало, пропитало подземные воды, а за ними и все остальные. Люди болели, теряли волосы, их кровь разжижалась в венах, текла из ран липкой полупрозрачной гнилью. Животные вымирали целыми популяциями, растения чахли гектарами. Мутации не прекращались.       Шла гонка между ведущими государствами по созданию вакцины от новой чумы, будто это было забавно — соревноваться на фоне погибели.       Однажды больной почувствовал голод, с тех пор здоровые стали погибать. Зараза липла не ко всем, но угадать вероятность было почти невозможно. Юнги не пытался, только надеялся назавтра не проснуться голодным. Для него лучше было не проснуться вовсе. Те жители дома, кому повезло выжить, укрывались в сыром подвале, когда город бомбили с самолетов, воющих, как трубящие ангелы. Тогда Юнги осознал, держа Хосока в объятиях посреди тесной душной темноты, что последняя печать была сорвана. — А мы ведь так и не купили те тумбочки… — Юнги баюкает хрипящего Хосока, тот жмётся к нему, стискивая пальцами предплечья Юнги, раздирая ногтями кожу до мяса. Юнги шипит, а потом улыбается, гладит свободной рукой остатки волос, убирает тоненькую хилую прядь за ухо, так он делает в приступах нежности, игнорируя протесты Хосока о том, как уродливо он смотрится с открытым лбом. — Тише, тише, — шепчет Юнги. — Ещё немного осталось, потерпи…       …мой хороший. Юнги называл его так, Хосока это успокаивало, так его называла мама, что в детстве помогала укрыться от шторма. Хосок маму очень любил. Даже после того, как она сожрала его папу.       За выжившими обещали прийти, выживших обещали отвести в безопасное место. Это сейчас Юнги уже знает, насколько лживыми могут быть обещания, тогда он всего лишь цеплялся за жизнь, за реальность, за Хосока, что воем рыдал в его грудь, умоляя поклясться, что они не умрут по отдельности. Юнги поклялся, но сейчас он уже знает, насколько лживыми могут быть клятвы.       Безопасного места не было, безопасные люди погибли. Кто-то сбивался в стаи, кто-то шёл на корм, кто-то кончал с собой, бросаясь вниз с уцелевших крыш. Юнги и Хосок ни к кому из них не подходили. С ними были другие люди, были Тэхён и Чонгук, недавно снявшие студию с огромными окнами с видом на реку, был Чимин, что танцевал в переходах и бродил по прослушиваниям, стараясь найти в своих навыках достойный заработок, интересно, живы ли они теперь? Был Джин, за несколько месяцев «до» завершивший военную службу, был Намджун, сосед по лестничной клетке, мечтавший покорить своей музыкой мир, интересно, живы ли они теперь?       Всемером и они были своего рода стаей, шатались по осколкам городов, делились несбыточными планами о том, что могло бы быть «после». Остались только Юнги и Хосок — больше-не-архитектор и больше-не-философ. Осталось только то, что от них двоих осталось.       Хосок любит медленно и глубоко, именно так вонзаются его зубы в разодранную руку Юнги. Почти как раньше, ощущая каждую тоненькую венку. Если что-то любит один, то это же по определению нравится второму, ведь ничего совсем не изменилось, всего лишь рухнул мир.       С сорванной четвертой печатью пришла смерть. Она существовала всегда, словно её печать была иллюзорной, а может, слегка приоткрытой со дня сотворения Вселенной. Юнги прежде верил, что для них она ещё побудет закрытой немножко.       Он ждёт, пока Хосок угомонится, перестанет извиваться змеёй, зажатой его руками и ногами, пока напьётся крови, и тихо напевает первую пришедшую на ум песню из старых плейлистов, вынимая нож целой рукой из ремешка над ботинком на ноге, от которой осталось немного после встречи с ржавыми зубцами капкана. — Ты — моя свобода, Хосок-и, — сквозь тихие слёзы от боли признаётся Юнги. — Жизнь ведь и есть смерть, да?       Они могли бы остаться такими, Юнги мог подождать и, если удача к нему повернётся, обратиться вслед за Хосоком, но видеть свою любимую реальность такой, полагать, что такой она останется до тех пор, пока не иссохнет от голода, больнее, чем терпеть рвущие укусы тупых зубов в своей плоти. Нож входит в висок, как в тёплое масло, вместо крови из раны хлюпает гниль.       Он мог быть осмотрительнее, мог давно заметить, что реальность умирает у него на глазах. Волосы Хосока стали выпадать одновременно с октябрьскими осадками, кожа посерела задолго до. Глаза помутнели на прошлой неделе, Юнги продолжает считать, чтобы сохранять здравый ум. Вчера Хосок почувствовал голод, сегодня Юнги позволяет ему пить свою кровь, ковыряясь в его мозгу лезвием.       Они могли бы купить те тумбочки из онлайн-магазина и поставить их у кровати, благо, доход позволял. Юнги мог бы нарисовать ещё больше портретов с рыжиной волос и янтарём глаз, открыть свою выставку, построить дом в форме крепкой спины в невидимых линиях родинок или стать мужем одного философа, Хосок мог защитить диссертацию, основать свою философскую школу, стать лицом направления живописи или мужем одного архитектора. Они бы много могли. Сейчас не могут ничего.       Наконец, Хосок слабеет, хватка его челюстей расслабляется. Юнги кажется, ведь счёт сохранить здравый ум не помогает, что в глазах под пеленой что-то плещется. Он закрывает чужие веки грубыми кончиками пальцев, вынимает из раны нож и кладёт голову Хосока на своё плечо, целует в висок, прямо в рану. Гниль на вкус тошнотворно-приторная, отдает горьким «могли бы».       Драматизировать больше нет смысла. Трагедия случилась в сумерки, а мироздание ночью гонит в сон или грех. Кровь такая, какой она должна быть, хлещет из лохмотьев рваных кожи и плоти, из трубочек вен.       Мироздание гонит туда, где нормальные ответственные люди сладко мнут простыни, изучая сны, в реальности, которой не существует, как здания, за проект которого «удовлетворительно» было достаточно.       Засыпая, Юнги просит Вечность подарить Хосоку новый огромный голубой свитер, свой он облил горьким тэхёновым кофе.       Засыпая, Юнги просит Вечность подарить ему Хосока в новом огромном голубом свитере.       Засыпая, Юнги валится на спину, прижимая свою умиротворённую, иссушенную реальность к груди с замолкающим сердцем.