и тогда они танцевали

где-то на берегу вселенной, где шумят капли, превращаясь в отдаленный солнечный свет, где рождаются из мятой пожухлой травы спокойные, добрые коровы, где солнце приходит лишь два раза в год, оставляя целую гору мешков солнечного света, он каждое утро выходил на террасу, здоровался с соседями и поливал растущую на подоконнике хурму. он никогда не хмурился и всегда пел перед сном песни, которые нашёптывала ему мать еще сотни лет назад, чей голос способен был исцелить смертельно раненного солдата, зажечь свечу на металлическом подсвечнике и утихомирить даже самую свирепую собаку, которая лаяла под окнами поздней ночью. он всегда прятался за её юбку и целовал каждую ночь, потому что боялся, что она станет последней, и считал минуты до момента, когда вновь сможет с ней увидеться. он никогда не забывал ставить на полку книги, чьи голоса ему не нравились, а страницы не радовали до покалывания на кончиках пальцев. он никогда не загадывал желание на падающую звезду, даже когда оно рвалось наружу, распарывая грудную клетку и вырезая буквы на сердце. он всегда задумчиво глядел вдаль и садился за свой старый рояль, уносивший его, как парусник, на волны бескрайнего тихого моря, где он, отрезанный от мира привычного, мог взлететь хоть на миг, забыть обо всём и погрузиться в сладкий сон, начать всё сначала или хотя бы попытаться. ах, как бы он хотел хоть раз прикоснуться к тому, что люди зовут отчаянием, попробовать на вкус удовольствие или произнести тост за смех, за радость, наполняющую до самых уголков глаз, покрытых тонкой сеткой слёз. как бы он хотел провалиться на самое дно, зачерпнуть из колодца целое ведро суетливости с запахом лягушек, окатить всего себя и понестись дальше, подгоняемым всеми ветрами известных ему миров. бывали ночи, когда он никак не мог заснуть и всматривался в тихую ночь, ловя пролетающие мимо и падающие за край обрывки фраз, мыслей или ощущений. тогда он посильнее зарывался в своё колючее одеяло и свешивал ноги вниз, болтая головой под музыку, в ней звучащую. в его голове постоянно вертелись и вертели мыслями ноты, звуки и стуки, отсчитывал статное раз-два-три-четыре заводной солдат, охранявший вход в его пещеру музыки, ведь он больше всего на свете не хотел, чтобы кто-то туда зашёл. звуки не отпускали даже во время сна, они ткали какие-то свои, особенные сновидения, тянущиеся тонким кружевом за занавесками, что ему никогда не удавалось отодвинуть без громкого скрежета и мигающей головной боли. но больше всего в его сновидениях поражала не музыка, а то, что он был не один: они танцевали каждый раз, как им это удавалось. джину даже приносил с собой проигрыватель и диски, что юн считал до невозможности глупым и неудобным, тяжёлым, но его сердце каждый раз ликовало, и боль утихала, сворачивалась в тихую лужицу и убирала свои ядовитые когти. тогда они танцевали. танец рождался, дышал, питался, распускался и в конце умирал, растворяясь в бесконечной дыре, улетая за край, возвращаясь туда, откуда приходил. и джину возвращался тоже, унося диски и освобождая место для боли еще сильнее прежней. *** — почему ты так редко ко мне приходишь? он не знал, что сказать, но смотрел с глаза юну мягко, невесомо гладя его по волосам, растрёпанным и разметавшимся по подушке. трудно было сохранять спокойствие с ним рядом, и джину приходилось пропадать до тех пор, пока его не притягивало обратно неведомая сила, давно им забытая. он состоял из дверей и замков: французских, английских и немного скандинавских, он ставил свои ботинки у двери и носил тёмные очки в коричневой оправе и никогда не задерживался дольше, чем требовалось, хотя очень хотелось послушать не только диски, но и звуки рояля, посмотреть на разноцветные огни в бескрайнем космосе и никогда больше не уходить, спрятаться за одной из дверей. — потому что так надо. верь мне. — я верю тебе. всегда верил. и музыка нарастает, вращается с большей скоростью, взрывается, лопается в воздухе и проникает в самое сердце, в самую середину ушной раковины. — покажи мне свою музыку. — я никому её не показываю. — а я не никто. я твой друг. юн смотрит вопросительно и восклицательно, изумлённо застывает и чуть не падает, возвращаясь в реальность, где его может сбить с ног любое дуновение ветра, любой луч, даже самый дряхлый и блеклый. он очень хочет еще чуть-чуть зацепиться за край, за обломки мечты, погладить и в последний раз посмотреть в медовые глаза напротив. юн считает время по крупицам, и считает его лучшим. самым драгоценным. джину приходил домой тоже, срывал с себя старый вельветовый пиджак, доставшийся, как и дом, от дедушки, наливал пару кружек чая, кофе и любого другого напитка, прилетевшего из какой-то своей напиточной вселенной, и садился отдыхать, а потом засыпал на стуле в полустёртых вельветовых штанах. и душа у него тоже была полустёртая, поблекшая, застиранная, словно любимая рубашка с барашком на маленьком кармашке, где он в детстве носил шашки без поля, просто потому, что они забавно трещали при ходьбе. ему никогда не нравились шахматы и громкие ботинки, никогда не нравилась детская кровать с ночником и шаги отца поздней ночью, потому что за ними шлейкой тянулись грустные истории, над которыми мать плакала все следующие десять лет. когда слез уже не осталось она перешла на истерический смех, и находиться дома стало совсем невыносимо. джину тогда с чистой душой и лёгким сердцем из дома сбежал, понёсся вслед за падающей звездой и оказался на другом конце земли, где зимой было не так холодно и одиноко. он принёс с собой в карманах старые маникюрные ножницы и горстку семян, а в носках у него была спрятана карта никогда не существовавшей страны. он ходил в походы столько раз, что уже не помнил, когда и зачем, а лишь переберал ногами по твёрдой земле до тех пор, пока она не уходила, уступая место вязкой вате полуснов и полуфантазий. и тогда он начинал танцевать. танец был единственной вещью, удававшейся ему без проблем, танец был вшит под корку его мозга и замирал там круто затянутой пружиной, чтобы выстрелить в самое сердце, а потом вниз по кровостоку, встряхнуть его старые ноги, уставшие ходить от рассвета до заката, расправить угрюмые уставшие плечи, на которых висела вся тяжесть людского горя и страданий, и нарисовать на лице улыбку давно истекшими красками в запыленных коробочках. и тогда джину начинал танцевать. танец был необходим ему так же, как вода и воздух, а может даже больше. его не волновали ни дырявые носки, ни тонкие руки, ни взлохмаченные волосы, закрывающие глаза. солнце дарило ему поцелуи в макушку и обливало прозрачными родинками, обнимало и несло вперёд, заставляя ноги нестись ещё быстрее. джину от рождения не слышал музыки лучше, чем той, под которую он танцевал, в одиночестве проносясь над мириадами светящихся городов-огней-петард и тёмными кляксами лесов. эта музыка всегда звучала в сердце юна, когда он внимательно вглядывался в закрученные знаки нот напротив своих глаз. эта музыка выходила у него из-под пальцев, заполняла всю комнату и не давала дышать, направляла вперёд и легко морозила лицо. юн с детства мечтал такую музыку освоить и посвятил ей все долгие годы своей долгой жизни, но услышать её могли лишь два человека. имя одного из них начиналось на д а заканчивалось на жину. — ты меня вспоминаешь? отпечатывается горячим шёпотом на мягкой коже, прямо под мочкой. — каждый день. джину закусывает губу и сдерживает улыбку, способную по ослепительности превзойти само солнце. его собственное солнце поселилось теперь у него в груди, греет и пульсирует, немного жжётся, а джину немного морщится. он не привык к тому, что у него есть сердце солнце в груди. ты должен был это знать, джину. ты должен был знать, что даже самые холодные тела теплеют рано или поздно. даже у самых одиноких людей находится тот, кто думает о них каждый день. *** что-то резало юна изнутри. разрывало и скручивало, стучало по венам и меняло синий на красный, а зеленый на горький фиолетовый. не спасал ни чай, ни любимые атласные синие перчатки, ни открытое окно. что-то внутри юна менялось, а значит, снаружи что-то менялось тоже. приближался день, когда нужно было забирать все свои воспоминания и отправляться дальше, в глубину вселенной с её бесконечностью и загадочностью, чёрными дырами и новыми звёздами, которые не умеют моргать и застёгивать молнию одной рукой. юн открыл старый чемоданчик, уложил туда пару книг, весь его скудный запас одежды, фарфоровую чашечку с нарисованным серым зелёноглазым кроликом, которая не покидала его ни на день, и, наконец, рояль. он тщательно сложил его в несколько раз и отряхнул от пыли, скопившейся в скрытых от простого глаза местах. его руки покрывались трещинами, а сердце затягивалось тонкой липкой паутинкой грусти. юн растянулся на холодном и жёстком полу и стал ждать того, что вот-вот должно было случиться. — ты уже уходишь? джину лёг рядом и провёл рукой по его волосам. от прибывшего пахло лесной земляникой и чистотой. юн улыбнулся, не октрывая глаз. — уже пора. мне жаль. они сплели руки и на миг перестали дышать, прислушиваясь к музыке друг у друга в головах. сегодня юн давал джину последний концерт. а что мог сказать джину? ему казалось, что слов, способных описать и выразить всё, крутившиеся ураганом в его голове, просто не существовало на странице ни одной книги. и он решил сказать что-то по настоящему простое и короткое, зная, что юн поймёт всё, что войдёт в пространство между ними. он сорвёт все ненужные слои и обнаружит там скрытое от чужих глаз пульсирующие сердце джиу. совсем новое и крошечное. и как всегда он улыбнется своей понимающей улыбкой, той, которой научился во время танцев. единственной в его запасе и для одного человека предназначенной. — я буду вспоминать о тебе. и ты тоже пообещай, что будешь. — обещаю. каждый день. они подошли к обрыву. под их ногами бурлила и манила неизвестной глубиной чернильно-чёрная пустота. в голову ударил резкий запах можжевельника и горелой соломы. а потом юн пропал. пару минут его не было, и темная масса, казалось, поглотила его без остатка, высосала все до единой косточки. а потом он появился вдалеке, окруженный мягким свечением, подгоняемый всеми возможными попутными ветрами и обращённый к яркой точке на самом краю горизонта. он летел. юн летел вперёд и не останавливался ни на секунду, пока джиу учился заново дышать, не чувствуя своих собственных ног. в мире не было ещё зрелища красивее, чем это. внутри что-то догорало, а потом и вовсе истлело. джину развернулся и медленно побрёл обратно к своему маленькому домику, чтобы заварить травяной чай, а на следующий день вновь вернуться к своей жизни. всё продолжалось.