*
У жизни в лесу вдали от людей было множество положительных сторон: никто ее не тревожил попусту, никто не кричал, не кидал в нее камни и не пытался сжечь или утопить. Даже если ей вздумается вдруг станцевать босиком в снегу или перекинуться в середине шага, оставляя за спиной петляющий звериный след вместо прямого человеческого. Ей не приходилось больше лгать и осторожничать. Было, однако, и то, что доставляло ей проблемы: неблизкий путь до реки, всегда не вовремя заканчивающиеся рис и просо. Злонамеренные духи и демоны, за десятки ли чующие обессиленную сестрицу. Она редко могла защитить себя самостоятельно, и беззащитность вынуждала ее отсиживаться в домике, обвешанном оберегами, которые не пустят духов и демонов внутрь, но и ее саму не выпустят наружу. Хитроумную вязь иероглифов на оберегах нужно было каждый раз, обжигаясь, соскабливать с уголка, чтобы выйти или войти, а потом — каждый раз — обновлять своей рукой. Несовершенное решение, которое работало лишь от того, что она была хитрее, быстрее и предусмотрительнее своих врагов. Это не могло продлиться вечность. Однажды она замешкалась. Их было двое, и она не успела добежать до дома. Не замкнутая руническая вязь впустила незнакомца, позволяя обшаривать и разорять принадлежащее только ей пространство. Второй крепко держал ее запястья, и сколько бы она ни билась, вырваться из его хватки никак не получалось. Она закричала от страха и отчаяния, но напрасно — на многие-многие ли вокруг не было никого, кроме диких волков, сторонящихся нелюдей. Колени подломились, в глазах закипели слезы, она сжалась в комок. Смерть дышала ей в шею, а ведь ей так нравилось жить в мире людей, пускай он был мрачен и неприветлив к ней, пускай люди первыми бы сжили ее со свету, прознай они о ее природе, и все-таки... И все-таки этот мир был так хорош!.. Голова демона слетела с плеч с оглушительным свистом. Она взвизгнула и упала на колени, зажимая уши. Но даже так она смогла расслышать нежную мелодию, которая вплеталась в течения воздуха и развевалась, точно лента в волосах. Она подняла голову и широко открыла глаза. По щекам все еще текли слезы, но она больше не боялась. Больше нечего было бояться. Она увидела двоих мужчин, заклинателей. Один стряхивал с меча кровь, лицо его было холодным и жестким, он не сводил глаз с двух мертвых тел. Второй только успел отнять флейту от губ. — Нет! — воскликнула она и подалась вперед всем телом так, что пришлось упереться ладонями в землю, чтобы не упасть. Влажная мягкая земля успокоила ее, но она все равно взволнованно проговорила: — Не останавливайся, сыграй еще. Человек посмотрел на нее с удивлением и улыбнулся. — Прошу прощения. Это духовное оружие, я не могу играть на этой флейте просто так. Мужчина с мечом убрал клинок в ножны и шагнул ближе. Выражение его лица смягчилось; он подал ей руку, но обратился к своему спутнику. — Будь снисходителен, эргэ. Устоять против твоего мастерства невозможно, оно слишком сильно трогает сердца. Мужчина с флейтой покачал головой и спросил: — Вы не пострадали? Его спутник уже помог ей подняться, и она обняла себя за плечи. — Только ужасно напугалась, — честно призналась она. — Вы спасли мне жизнь, я... Я не знаю, как мне отблагодарить вас, добрые господа. У меня совсем ничего нет, мне нечего вам предложить. — Вы ничего нам не должны, госпожа. Она внимательнее вгляделась в их лица. Мужчина с флейтой благостно улыбался, весь облик его был таким светлым, таким ясным; мужчина с мечом встал рядом с ним, лицо у него было беззлобное и спокойное, но глаза темные — глаза лжеца, она знала, как это бывает: у нее были такие же, пока она не ушла в лес. Ей внезапно стало его остро жаль: что бы ни вынудило его топить жизнь во лжи, это был верный путь в пучину несчастий. — Позвольте, — начала она, прижимая руки к груди; за ребрами быстро колотилось сердце, — позвольте мне хотя бы угостить вас. Я знаю, тут вокруг нет поселений, вы наверняка долго шли и очень устали. — Не стоит. — Я хочу сделать хотя бы то, что могу, — мягко настояла она. Заклинатели переглянулись и кивнули друг другу, после чего мужчина с флейтой повернулся к ней: — Что ж. Если только мы не стесним вас... Она повела их за собой в дом, который — она знала — больше не будет ей верным убежищем. Ее жизнь спасли, но она не сумела сберечь свою обитель, и ей придется найти новое место, где никто ее не тронет. Но чуть позже, сначала ей нужно было отблагодарить этих добрых людей той малостью, что она могла им дать взамен. Внутри как будто ничего не изменилось, но она знала, что это обман, ложное впечатление, не стоило на него полагаться. Она оставит здесь столько важных для себя вещей, и предчувствие грусти уже поселилось у нее в душе. Она достала с полки травы, чтобы заварить их, и подошла к столу посреди комнаты. В дорогу она возьмет только талисман, все остальное с трудом нажитое она наживет с начала в новом доме. Она поставила на стол чашки, налила из чайника настой. Над чашками взвился пар, и она немедленно вспомнила о песне флейты, взвивающейся над поляной. — Ваша мелодия, — сказала она, поставив чашку перед мужчиной с флейтой, — была самым прекрасным, что я слышала в своей жизни. Она не лукавила. Сколь бы долгой ни была ее жизнь, она сомневалась, что когда-нибудь услышит звуки совершенней этой мелодии. Она повернулась к мужчине с мечом, еще раз посмотрела в его лицо, сдержанное и выразительное. Она передала ему чашку из рук в руки, осторожно коснулась его ладоней. — Вы спасли мне жизнь, — тихо и веско произнесла она. — Мне жаль, что я могу сделать для вас в ответ так ничтожно мало. В его лице еще не было понимания и сомнения. Он благодарно улыбнулся и поднес чашку ко рту. Сделал короткий глоток. Хватило и этого. Чашка выпала из его пальцев, в глазах мелькнул ужас и гнев. Она не стала ждать его действий: помнила, с каким быстрым пронзительным свистом слетает голова с плеч демона. Она схватила талисман перемещения — и домик с оставшимися там людьми исчез.**
Мир перед глазами вспыхнул ослепительно-белым пламенем. Цзинь Гуанъяо едва слышал, как глухо стукнулась о столешницу чашка, покатилась, оставляя за собой расползающееся пятно жидкости, и упала на пол. В ушах оглушительно гремело. Он ведь ничего не заподозрил — и мысли не возникло. Какое преступное легкомыслие. — А-Яо, — напряженно позвал эргэ. — У тебя есть с собой противоядия? Разумеется, есть. Нельзя выжить при дворе Вэнь Жоханя, не имея личного набора противоядий. Нельзя помышлять о месте главы ордена — и не знать симптомов отравления. Цзинь Гуанъяо кивнул, с трудом выдыхая сквозь сжатые зубы. Поднял голову, вгляделся в эргэ. Он смотрел в ответ тревожно и внимательно. Провел пальцами по натекшей лужице и поднес к лицу, нахмурился. Даже обеспокоенное выражение не могло нарушить безусловной красоты его лица. Разлет бровей, ровный овал лица, твердый подбородок, полукружья теней от ресниц, когда он опускает взгляд; весь эргэ — строгий, недоступный и прекрасный, как самая яркая звезда на небосклоне. Цзинь Гуанъяо не мог отвести от него глаз, никогда не мог и тем более — сейчас, когда весь его облик как будто напился светом, засиял много ярче тысячи звезд. Ярче, чем любая звезда, на которую Цзинь Гуанъяо когда-либо смотрел. — А-Яо, — повторил эргэ. — Противоядие? — Есть, — ответил Цзинь Гуанъяо. — Я ношу с собой противоядия от трупного яда и самых распространенных растительных ядов, но... Он тяжело сглотнул. Эргэ шагнул ближе — и Цзинь Гуанъяо качнулся ему навстречу, всегда только ему навстречу, хотя это так самонадеянно с его стороны. Целый мир в глазах завертелся. Эргэ снова позвал его, и Цзинь Гуанъяо был готов отдать сотни и тысячи жизней, убить кого угодно, лишь бы он продолжал и дальше звать его по имени вот так. — В напитке нет ни одной известной мне ядовитой примеси. Как ты себя чувствуешь? — Я… — «в порядке», хотел сказать он, но это была бы ложь, и слова умерли на кончике языка, отдались затхлой горечью плесневелого хлеба. С губ сорвался короткий вдох. — Я не могу понять. Это не яд, точно не яд, эргэ, я не уверен, что она сделала, это просто... Он оборвал себя на полуслове. Ни разу в жизни не было такого момента, когда Цзинь Гуанъяо не мог бы контролировать свою речь — зачастую от этого зависела его жизнь. А сейчас это было похоже на зуд в нёбе. Слова сплетались сами собой и как будто вне его тела, Цзинь Гуанъяо только чудом успевал душить их в собственном горле. — Не молчи, — сказал эргэ, обхватывая пальцами запястье Цзинь Гуанъяо. Прислушался к потоку ци. — Что ты чувствуешь? Зрение туманилось и размывалось по краям, вспыхивало тревожно-белым, а слова точили изнутри. — Я, — начал Цзинь Гуанъяо и не смог остановиться: — странно себя чувствую, перед глазами все плывет, и хочется говорить, и твои руки, эргэ, я чувствую, что твои пальцы теплые, мне... Цзинь Гуанъяо прикусил губу до крови. Хотелось продолжить и дальше, хотелось сказать: «Мне нравится, как ты держишь меня, нравится чувствовать твои прикосновения, никто не касается меня так бережно теперь, с тех пор, как умерла матушка, я не знаю таких ласковых рук». Говорить этого ни в коем случае было нельзя. — В твоих каналах я вижу присутствие незнакомой ци, но она не враждебна. Ее влияние незначительно. Тебе нужно сосредоточиться, А-Яо. Это было правильно — все, что говорил эргэ, было правильным, — и Цзинь Гуанъяо попытался сосредоточиться, прислушаться к току собственной ци, направить ее, подавить чужую волю. Тщетно. Цзинь Гуанъяо замер, по позвоночнику пробежала холодная дрожь. Говорить нельзя было ни в коем случае. Он прижал ладони ко рту. Нездоровый жар разливался по всему телу, в ушах стоял звон, сквозь который все же долетал голос — как единственное спасение, способное достичь его в этой невыносимой белизне. Спасение и погибель. Эргэ говорил: — Не молчи. Тебе нужно сосредоточиться — я не хочу вмешиваться, чужая ци нетипична, я такого не встречал раньше. Ну же, А-Яо. Пальцы вокруг запястья сомкнулись плотнее, и Цзинь Гуанъяо вздрогнул, помотал головой. Нет-нет-нет. Он не мог говорить, не мог. Он не понимал до конца, что именно делала с ним эта чужая ци, но она не оставляла ему выбора. Дыхание прерывалось, голову как будто сжимал бронзовый обруч, — все его тело словно выдавливало из него слова. — Говори со мной, — снова сказал эргэ, и его нежный взволнованный голос влился прямо в уши. Цзинь Гуанъяо распахнул глаза. Мир кругом сиял белым. Он почувствовал теплую ладонь на своем плече: эргэ обнимал его, позволяя опереться на себя. «Я не могу», — хотел ответить он эргэ, но это была бы ложь, ложь, ложь. Он ответил: — Я не хочу, — слова вырвались вместе с выдохом, коротким хриплым звуком. — Не смогу остановиться, столько всего, эргэ, мне страшно даже помыслить о том, что будет, если я не смогу остановиться. Эргэ обнял его крепче. — Все в порядке. Говори со мной, я здесь, я слежу за потоком твоей ци, так что все в порядке, А-Яо. — Ты не понимаешь! — Скажи мне. Как он мог сказать? Что он мог сказать? Хуже всего — угодить в такое положение в чьем-то присутствии, и эргэ отнюдь не был самым милосердным вариантом. Цзинь Гуанъяо предпочел бы кого угодно другого — кого можно было бы просто прикончить, избавиться от неудобного свидетеля и забыть обо всем; сейчас — что он мог сказать сейчас, чтобы не выдать себя, чтобы не оттолкнуть эргэ? — Ничего, А-Яо, ты можешь сказать мне все, что угодно. Доброта эргэ была сравнима только с его наивностью. И то и другое ему, разумеется, шло, вплеталось в саму его суть. Цзинь Гуанъяо хотел бы — и никогда бы не посмел — сказать ему и об этом тоже: о его невероятной доброте и снисходительности, о его красоте и обезоруживающей готовности раскрыть душу навстречу. Эргэ состоял из неисчислимых достоинств, которым не было конца. Цзинь Гуанъяо желал бы провести всю свою жизнь в его объятиях, желал бы не знать зла и горя, и чтобы его собственное сердце не зачерствело и не ссохлось под тяжестью обстоятельств. Желал бы, чтобы у него было что предложить эргэ в ответ. И чтобы все оставшееся время мира эргэ звал его по имени, и между ними не было никаких расстояний. Цзинь Гуанъяо утомленно уронил голову на плечо эргэ. Все его сознание горело, корчилось в слепящем белом пламени, сжигающем неугодное. Ничего не осталось, кроме правды.***
Выглядел он нехорошо: страшно побледневший, с взмокшим лбом и нездоровым взглядом. Все признаки смятения разума налицо. Лань Сичэнь и подумать не мог, что незначительное, судя по всему, воздействие повлечет за собой такие последствия. Воздействие к тому же не выдавало злого умысла. Лань Сичэнь не мог сказать наверняка, в чем же заключалась его суть, однако стоило А-Яо прекратить сопротивление, и поток ци вернулся к утерянному было равновесию, следы чужого присутствия медленно растворялись. Впрочем, слишком медленно, и А-Яо, пребывающий в не вполне здравом состоянии рассудка, никак не мог ускорить процесс; им приходилось ждать. В полузабвении он много говорил — срывающимся сиплым полушепотом, слова тянулись одно за одним, несвязные, неясные. Слова сыпались из него, как сыплется крупа из порванного мешка. Но в его речи не было и доли осознанности. Несмотря на бледность, состояние тела в целом не вызывало опасений, а состояние разума требовало только времени. Лань Сичэнь обнял А-Яо покрепче, так, чтобы если вдруг тот почувствовал слабость в ногах, Лань Сичэнь успел бы его подхватить. Стоять резона не было; в домике, который, должно быть, долгое время служил пристанищем этой странной демонице, стояла лишь одна скамья. Лань Сичэнь усадил А-Яо и сел сам, все еще придерживая его за плечи и чутко отслеживая поток ци. А-Яо льнул к прикосновениям, к теплу чужого тела и к ровному току ци — неспящее чувство заклинателя звало его ближе. И говорил-говорил-говорил с придыханием и как будто с болью. Лань Сичэнь старался не вслушиваться в те слова, которые чужое воздействие вынуждало А-Яо говорить вслух, это было нечестно. — Уверен, осталось недолго, — попытался он успокоить А-Яо, тот отзывчиво прижался ближе, забормотал: — Как будто это поможет, эргэ, как будто это поможет, я все равно не могу остановиться, все сказанное мною — это же как камни в мешок, который обязательно придавит меня ко дну. Что мне тогда делать? Как смотреть тебе в глаза? Могу уповать на твою снисходительность, но ведь и она наверняка не бесконечна... Это слишком бесстыдно с моей стороны, да? Такие мысли, такие слова, что мне теперь делать? Если я не смогу на тебя смотреть больше, как печальна станет моя жизнь. Не останется ничего красивого. Хотя видеться мы все равно будем, нас обязательно сведет долг. Можно ли мне будет писать тебе официальные письма?.. Его слова не имели в себе ни зерна здравой мысли, это было суетное больное бормотание, от которого у Лань Сичэня делалось тяжко на душе и перехватывало горло. Какая бессмыслица! Однако она как будто проходила сквозь сознание А-Яо, и это наверняка тоже нужно было просто переждать, перетерпеть. — Все в порядке, — слабо попытался он утешить А-Яо. Он не знал, помогают его слова или нет, но А-Яо отзывался на них, речь его преображалась, менялась, как будто в ответ, но оставалась все еще бездумной и бессмысленной. — Все будет в порядке, А-Яо, ничего не переменится между нами. — Конечно нет, конечно нет, все, как ты захочешь, эргэ, как только ты захочешь. А-Яо коротким лихорадочным жестом вцепился ему в рукав, Лань Сичэнь не шевельнулся. Чужие слова вызывали смятение. — Хотя, — продолжал А-Яо, — я, может быть, и хотел бы, чтобы что-то переменилось. Может, я бы хотел иметь право каждый раз при встрече держать твои руки и целовать твои пальцы. Может, я бы хотел проводить с тобой все время, которое только доступно нам; может, я бы хотел смотреть тебе в лицо, видеть в твоих глазах звезды, ловить твой взгляд каждый раз, наивно с моей стороны, я знаю, только не сердись на меня, прошу, это все глупости, я знаю, клянусь, я знаю это точно, тебе не стоит тревожиться об этом, ни о чем тревожиться не стоит, эргэ. Хотел бы я стереть все причины твоих тревог. — Обо всем, что тебя беспокоит, мы поговорим позднее, А-Яо. Когда доберемся до Ланьлина. Я выслушаю все, что ты захочешь мне сказать, мы поговорим. — Но я не хочу тебе ничего говорить! Я не могу тебе ничего сказать, твое предложение бессмысленно, эргэ. — Не страшно, — поспешил ответить Лань Сичэнь. — Даже если так. Скажи мне: ты чувствуешь какие-нибудь изменения? — Изменения? Нет, никаких изменений. Я чувствую, как ты меня обнимаешь — и мне это по-прежнему нравится. Я все еще не могу не говорить, понимаешь? Это странное воздействие, его я тоже чувствую, но не понимаю, как оно может быть таким? — Это вмешательство в твое сознание, — попытался пояснить Лань Сичэнь. — Полагаю, травы сыграли свою роль, но не вполне ту, которая первой приходит на ум. Я различил в сборе пион и мелиссу; успокаивающие. Они позволили напрямую воздействовать на поток твоей ци, как раз когда демоница коснулась тебя, помнишь? Мою чашу она просто поставила на стол. — Да, да, ты прав, такая непозволительная рассеянность с моей стороны, я не почувствовал никакой угрозы, даже не предположил, что... — Я тоже ничего не заметил, — сказал Лань Сичэнь; это была ошибка, с которой он едва ли сможет смириться так просто. — Это странно? Такая беспечность, я имею в виду. Мне казалось, она обычный человек, я не чувствовал угрозы. — Я тоже, — Лань Сичэнь кивнул. — Возможно, она не желала причинить нам зла. Возможно, ею двигало что-то иное. А-Яо нервно хохотнул. — Если бы я знал, если бы только я знал — я снес бы и ей голову тоже! — сказал он с непривычной откровенной злостью. Лань Сичэнь опустил взгляд к его лицу: скулы алели, глаза мерцали. Он хотел сказать: «Ты бы не стал», — но на самом деле не был уверен в своей правоте. Не был уверен, что сам бы этого не сделал. — Не думай об этом, — мягко сказал Лань Сичэнь. — Скоро это закончится. — Восхитительные надежды на будущее. Это мне тоже нравится в тебе, эргэ, ты всегда готов поверить в благополучный исход, и твой дух ничто не сломит. Тверд, как сталь твоего клинка. Мой меч позволяет мне юлить, и мне же придется иметь дело с последствиями... Лань Сичэнь беззвучно вздохнул. Никогда прежде А-Яо не говорил ничего подобного — и никогда бы не сказал по своей воле. — Прошу, не бери в голову. Никаких последствий, А-Яо. Мы разберемся со всем позднее, когда ты придешь в себя. — Когда приду в себя... Да, ты прав, ты всегда прав, эргэ, ты так добр ко мне; каждое твое слово я хотел бы оставить себе как драгоценные жемчужины, но ты прав: потом, позже — позже ты не оставишь меня. За столь короткое время, что они провели в этом домике наедине, Лань Сичэнь услышал столько слов, важных и пугающих, — и если бы хоть одно из них было правдивым и добровольным!.. Хоть одно. Как ему было их различить? Он решил: они обязательно поговорят, позднее, когда А-Яо станет лучше, когда он сам сможет говорить от своего имени, а не влияние сумасбродной демоницы будет говорить за него. Тогда они поговорят.