Объятия

      Антон с самого детства был очень тактильным мальчиком.       Обнимал он всех: и маленькую Олю, и маму, и папу, и бабушку, и друзей, и соседских тёток, и собачек, и кошек, и мальчиков, которых знает от силы минут пять, и знакомых продавщиц, и маминых подруг, и, и...       Он очень любил прикосновения. Случайно обнять маму или Олю, положить во время разговора руку на плечо приятелю, дать пять папиному другу, пожать руку новому товарищу, повисеть на шее у бабушки, пока та спит, потискать кошек или собачек, накинуться на папу со спины и ещё очень много вещей, которые делал Тоша во взаимодействии с другими людьми (и не только). Ему это нравилось. Просто нравилось. Люди были живыми, тёплыми, совсем не такими, как мягкие игрушки (которые у них были в большом дефиците) или подушки.       Антон вовсе не был общительным мальчиком. Но о том, что он очень-очень любит обниматься, знали все. Если кто-то плакал, Тоша всегда обнимал, так крепко-крепко, что плакать больше не хотелось. Вот такая вот была магия у мальчика, — и все его за это любили.       Но не со всеми хотелось обниматься Антону. Точнее, с большей частью знакомых людей, но далеко не со всеми. Пьяный сосед снизу или кричащая старая бабулька с соседнего подъезда, задира-живодёр или ненавистная учительница математики вовсе не вызывали у него симпатии или желания прикоснуться к ним. Но всё равно их список был маленький и в основном Антон любил людей. В основном.       Вот почему когда им пришлось переехать из любимого города, где осталось очень-очень много его друзей и хороших воспоминаний, Тоше стало так тяжело. Единственной, кого он мог обнять без всяких слов, была лишь его сестричка Оля. По-доброму строгая мама теперь стала холодной и отстранённой, а весёлый папа превратился в раздражённого и злого. Всё изменилось резко в один момент. Просто — бах, и нет прежде дружной и сплочённой семьи. Есть только плачущая в уголке своей комнаты от каждых родительских ссор Оля, ругающиеся усталая мама и огрызающийся папа и отчаявшийся Антон, который искренне не понимает, как всё так получилось, когда всё стало таким ужасным, что теперь даже нельзя спокойно подойти и обнять маму, покататься на спине у папы...       Теперь взгляд Тоши больше не искрится приятными звездочками, теперь он глядит растерянно, в глазах одна лишь пустота. Как? Зачем? Почему? За что? Ответов на вопросы не следует.       Про новую школу и говорить нечего. Пообниматься там Антон может только с недавно помытым полом, да вот ещё и с грудью Катьки успел, что, вообще-то было не специально и не по его вине... Но кого это волнует, правда? Список Тоши, с кем он не намерен обниматься (с кем он не намерен вообще жить на одной планете) растёт с каждым днём всё больше и больше, и это его расстраивает. Правда, расстраивает. Разве он просил своих новых одноклассников вести себя, как говнюки? Совсем нет. Разве он виноват, что зрение у него настолько плохое, что приходится носить очки? Нет, совсем он не виноват! Но кто так думает? Правильно, ни-кто.       Обнять Рому хочется до чёртиков, но инстинкт самосохранения лишь вторит: «Страшно, страшно, страшно». С Пятифаном хочется быть в объятиях дольше всего на свете, но Тоша не может — нельзя так. По роже получит, и останется без носа или без очков.       Когда он с Бяшей ведут Антона через лес, Петров хочет броситься на Рому, повиснуть у него на шее, обнимать и много-много благодарить. Потом хочется кинуться к Бяше, тоже обнять (но не так сильно, как Рому) и тоже рассыпаться в благодарностях. Но он так не сделает. Потому что нельзя. Потому что нормальные люди так не делают.       Но если очень хочется!       Люди были посланы на эту планету вовсе не для того, чтобы Тоша изнывал от невыносимых желаний просто потрогать человека. Не для того, чтобы простые объятия были чем-то недостижимым и нереальным. Но почему-то, именно так оно и есть. Почему? Кто знает...       Антон вздыхает. Жить на этом свете становится трудно и мучительно. Какие-то мистические силы или простая шизофрения посетили мальчика, и теперь ему мерещится всякая жуть. Или не мерещится. Он сам во всём запутался!       И запутался Петров не только в реальности или нереальности происходящего, но и в себе самом. Какой нормальный человек хочет обнять мальчишку, который чуть не избил тебя до смерти со своими дружками? М-да, ситуация у Тоши была не из лучших.       — Эй, Ром, — зовёт Антон приятеля, который, задумавшись о чём-то своём, уже обогнал его и шагал впереди. Сегодня домой они шли вместе, потому что темнеть начинало рано, а недавние события заставляли лишь содрогнуться и решить, что лучше уж идти вместе, чем по одиночке. Пятифан вылез из своих размышлений и остановившись, повернулся к Петрову. — Я, это, хотел спросить у тебя...       — Валяй, — дождавшись, пока Антон нагонит его, перебивает Рома, кладя руки в карманы кожанки. Видимо, Тоша слишком долго размышляет над правильностью своих действий, ибо тот уже немного морщится от холода. И правда, зима же.       — Ну, в общем... Можно я тебя обниму? — уставившись на Рому, выдал Антон, почти не мигая. Пятифан посмотрел на него исподлобья, как будто бы принимая это за не смешную шутку или что-то в этом роде. — Просто обнять. Один раз. И ничего больше, правда.       Рома также долго думает над словами Петрова, всё ещё хорошенько обдумывая: шутит или правда пообниматься захотел? Знал бы Ромка, что Тоша жить не может без объятий, может, наверное, и не так долго решал бы.       — Ну, раз так хочешь, — с сомнением на лице тянет Рома. Странно всё это. Не педик ли он случаем? Надо радоваться, что рядом нет Бяши или ещё кого-нибудь, кто мог застать их в таком положении. В таком странном.       Антон тёплый, несмотря на то, что зима даёт о себе знать. И руки у него в варежках, а от того ещё больше согреваться начинаешь. Это даже приятно, наверное. Сам он инициативы никакой не проявляет — стыдно, да и не умеет он толком.       Не то чтобы Ромке нравились объятия.       Но ему нравился Антон.       Не так, конечно, как какая-нибудь девчонка-одноклассница, а как друг, как очень классный и чудаковатый очкастый друг. И хоть пока они ещё не дошли до таких отношений, Рома будет довольствоваться этими двадцатисекундными объятиями, которые ему дарили каждый день. И уж точно, не по его желанию. Да. Точно.       Антон любил обниматься.