Среда, 16 декабря 2020 г., 12:44. Дорогой Джисон, Ничто в этом мире не совершенно. Я ненавижу это слово. У меня от него живот сводит, настолько я устал его слышать. Совершенства не существует, никогда не существовало. Это ложный стандарт, которого мы привыкли придерживаться, это что-то невозможное, непостижимое. Это то, чего мы не в силах достичь, то, что продолжает заставлять нас разочаровываться в себе. И всё же мы верим в то, что считаем совершенным. Больше, чем в бога. Как же, блять, жалко. Совершенство – не вещь. Существует диапазон между тем, что хорошо, и тем, что плохо, но совершенство? Его не существует. Вот почему я не верю в родственные души, не верю в идеальные друг для друга «половинки». Мы не идеальны, никто не идеален, и у нас никогда не будет никакой «половинки». Просто некоторые люди, будто пазлы, подходят нам немного больше, чем другие, поэтому мы и остаемся с той частью пазла, с которой нам комфортнее. С которой не так больно. Мне нравится боль, которую я чувствую, когда наши с тобой пазлы соединяются, или… как бы лучше выразиться? Нихрена они не соединяются, скорее, врезаются друг в друга, застревают там. Мы не подходили друг другу, я прав? Мы никогда не подходили друг другу. Но мы держались друг за друга и отказывались отпускать. Думаю, потому-то всё и пошло наперекосяк. Части наших пазлов оказались вместе, несмотря на то, насколько это было ненормально. Насколько было больно. Я не смог стереть тебя из памяти, избавиться от шрамов, что ты оставил внутри меня, смыть остатки твоей крови в моих венах. Мы держались друг за друга слишком крепко, не желая отпускать. И это, в конце концов, разрушило нас обоих.
+++
Человек с зависимостью и наркоман – это одно и то же по определению, но на деле всё по-другому. Человек с зависимостью неохотно обращается к субъекту, от которого он зависит, только для того, чтобы удовлетворить свои потребности. Наркоман упивается этим чувством, моментом, когда он сдается, несмотря на все голоса разума в голове. Человеку с зависимостью можно помочь. Наркоман уже находится в порочном круге рецидива и выздоровления. Есть множество вещей, к которым можно пристраститься. Алкоголь, наркотики, азартные игры, убийства, боль, люди. Несмотря на все перечисленное, последнее, по мнению Минхо, – самое опасное. Он был зависим от большинства этих вещей, но с последним не сравнится ничто. Алкоголь не уходил, не бросал его, наркотики не называли его лжецом, не били туда, где, как они точно знали, априори будет больно. Боль не вырывала ему сердце и не бросала его в чертово море в надежде утопить. Все это сделал один определенный человек, а Минхо ему позволил. Из всех его пристрастий Хан Джисон оказался самым большим вредом для его здоровья. Нет анонимных собраний для тех, кто хочет справиться с зависимостью от человека, нет реабилитационных центров или терапии, которые могли бы исправить то, что с ним сделали. По правде говоря, он не жалеет об этом. В этом-то и проблема. Он будет винить в случившемся свою нездоровую любовь к боли, будет винить тот факт, что он ни разу не был рядом с Джисоном в трезвом уме, но он не будет жалеть. Он знает, что должен. Должен жалеть. Внутри него пустота, и ничто не способно её заполнить. Ничто не способно заменить его прикосновения. Даже если он часами будет целовать кого-то, он ничего не почувствует, потому что биение его сердца предназначено только одному человеку, которому оно нахрен не нужно. Минхо не нужна жалость. Как бы ни было грустно, ничего нового. Внутри всё оцепенело, он больше не чувствует боли. Ничего не чувствует. Он падает всё ниже и ниже, достигая самого дна, в надежде снова что-то почувствовать. Но этого никогда не происходит. Там пусто. Но, если попытаться взглянуть правде в глаза, они с Джисоном были обречены с самого начала. Всё в их встрече было неправильно, они были неправильные. Минхо только приехал в этот маленький городок и оказался слишком легкой мишенью для местной церкви. Джисон вел себя дружелюбно, спрашивал его обо всём подряд. Даже тогда Минхо подумал, что это было странно. Совсем немного. Джисон был известен всей пастве, на него смотрели снизу-вверх, узнавали по имени, а он каждый раз оказывался в компании недавно приехавшего парня. Джисон говорил, что скучает, когда возможности увидеться не выпадало, и Минхо, пусть и с трудом мог назвать себя верующим, все же каждые выходные ходил в церковь, чтобы повидаться с ним. Джисон был внуком пастора, что и стало причиной его популярности. Его обожали, относились к нему как к собственному сыну. Но Минхо знал все его секреты, знал его больше, чем кто-либо другой. Он знал, что Джисон – не тот парень, которым притворялся в обществе. Джисон любил пофлиртовать, и эту черту Минхо описал бы как ключевой элемент всей его личности. Шуточки, прикосновения, слишком долгие рукопожатия – всё это он заметил не сразу. Джисон казался довольно харизматичным парнем, и его флирт легко можно было спутать с излишней уверенностью. Но через несколько недель до него внезапно дошло. Джисон делал всё это слишком часто. Он вел себя так только с ним. Поэтому Минхо решил проверить свою теорию. Хватило легкого прикосновения, взгляда, задержавшегося на чуть дольше положенного, пристально следящего за каждым его движением. Джисон сорвался в тот же день и спросил, не хочет ли он встретиться вне церкви. Он стал его первой зависимостью. Морщинки в уголках его глаз, появляющиеся, когда он смеялся, то, с какой точностью он скручивал очередной косяк, как всё его тело сотрясалось от смеха. Каждое его слово, каждое движение были подобны уколу серотонина в мозг, и Минхо не мог представить, как жил без этого кайфа раньше. Кайфа от собственного лучшего друга. Кайфа от очевидного влечения, исходящего от них обоих. Второй зависимостью была травка. Джисон слишком легко уговорил его попробовать, и поначалу ему не понравилось. Но когда первая зависимость смешалась со второй, подсесть оказалось легче легкого. Ему страстно нужны были эти моменты, когда Джисон делал затяг, наклонялся, тонкими пальцами обхватывал его подбородок и выдыхал дым ему в рот. Он жаждал ощущать, как Джисон своим лбом прижимается к его, ощущать, как с каждым новым косяком туманит разум. А потом – алкоголь. Он не любил пиво, до сих пор терпеть его не может, но зато он очень быстро понял, как сильно ему нравится текила. На этот раз это был не Джисон, а его друг Чанбин. Ему нравилось чувствовать этот кайф, текущий по венам. Уверенность взлетала до небес, он чувствовал тепло и комфорт, свернувшись калачиком на груди Хана. Он радовался каждой пятничной ночи, когда Со тайком пробирался в бар своих родителей. Зависимость от Джисона крепчала, а точнее, от его поцелуев. Он точно помнит, что это была среда. Необходимости стрелять у него косяки больше не было – он научился сворачивать свои собственные. Он любил курить в одиночку, но почему-то каждый раз запоздало осознавал, что губы младшего снова и снова касаются его собственных и выдыхают едкий дым. Хотелось большего. Больше всего на свете он хотел сделать еще один шаг. Но он этого так и не сделал. В ту среду, когда машина Хана была припаркована на пустой стоянке торгового центра, они сидели на заднем сидении, и Джисон вдруг обхватил его подбородок – он всегда так делал. Минхо, по привычке приоткрыв рот и почувствовав слегка влажный дым, вздрогнул, когда младший провел языком по его нижней губе. Они смотрели глаза в глаза с мгновение, прислонившись друг к другу лбами, как и всегда. Это было ново. Блестящие от слюны губы. Напряженный взгляд. Неизведанная территория. Минхо был более чем готов рискнуть. – Такой красивый, – прошептал Джисон. Голос его звучал отстраненно, будто он задумался о чем-то, а Минхо не должен был этого услышать. Но, увы. Он сказал это вслух. – Ты тоже, – пробормотал он в ответ, каждое произнесенное слово заставляло их губы снова соприкасаться, и это сводило с ума. Он почувствовал, как его пальцы сильнее сжимают его подбородок. В животе запорхали бабочки. Он застыл, ожидая, когда тот самый шаг сделает Джисон. – Есть в тебе что-то… странное, – парень оторвал взгляд от его глаз, сосредоточившись на лице. Он глядел сквозь, будто анализировал каждую клеточку. Минхо поерзал. – В хорошем смысле? – Джисон снова встретился с ним взглядом, почти сразу же последовал короткий кивок. – В самом лучшем. Они и так были близко, но Джисон придвинулся ближе. Его бедро плотно прижалось к бедру старшего. Тот сложил руки на коленях, не зная, куда их деть, но определенно не желая его останавливать. – Я так полагаю, это взаимно, да? – каждое прикосновение его губ заставляло Минхо таять, сердце колотилось, эхом отдаваясь в ушах. Джисон прекрасно знал ответ на свой вопрос, но Минхо читал нерешительность в языке его тела. Он был не в силах тянуть еще больше. – Ещё как, – он не стал тратить ни одной мучительной секунды и мгновенно накрыл своими губами его. Джисон тихо замурлыкал, целуя его в ответ с тем же отчаянием, что и старший. Будто камень с души упал. Минхо погружался все глубже и глубже, и он не останавливался, пока не оказался на самом дне. Так всё и началось. Они не были вместе. Они целовались на заднем сидении его машины, делили травку, держались за руки каждый раз, когда были вместе, а когда были в компании друзей, Минхо сидел у него на коленях. Они танцевали, целовались, разговаривали до самого утра. Но они не были вместе. Джисон не брал на себя обязательств, и Минхо не был уверен, стоит ли. Но не всегда всё было хорошо. Чем глубже падал Джисон, тем больше он тащил за собой Минхо. Когда травка заменилась таблетками, а таблетки – галлюциногенами, они оказались у самого края. Не было ни одного момента, когда они были вместе не под кайфом или пьяны, а иногда и то, и другое. Они часто ссорились. Кричали, говорили то, чего не стоило, хлопали дверями, пытаясь уколоть друг друга посильнее. Под кайфом всё быстро забывалось, они мирились на следующий день, притворяясь, что сказанные слова их совсем не задели. Каждый раз был одинаковым. Они ранили друг друга снова и снова, зная, что на утро всё равно протрезвеют, позвонят друг другу, и всё будет как раньше. Они встречались на лужайке перед его домом, и одного «прости» шепотом было достаточно, чтобы всё исправить. По крайней мере, достаточно, чтобы закопать обиду поглубже и игнорировать её до самого конца. «Все в порядке» всегда отвечал второй, и плевать, что ничего не было в порядке. Ничего не в порядке, но когда-то точно будет. Они не всерьез, всё будет хорошо. Какое-то время это работало, им было хорошо вместе. Но только под кайфом. Минхо не знал, каким Джисон был в трезвом состоянии, но заметил в нем перемены. Джисон перестал ходить на их обычные тусовки, перестал обнимать его, перестал пытаться залезть ему в штаны каждый раз, когда они оказывались наедине. Он больше не падал в обморок, когда шел по улице, больше не пытался поставить рекорд по задержке дыхания под водой в собственной ванне. Его не интересовали места, в которые они ходили раньше, или люди, у которых они покупали всю ту дрянь, что принимали. А вот Минхо – даже очень. Он и не думал бросать. Он запомнил ту ссору в ночь, когда Джисон отвозил его домой после вечеринки, на которой он пытался залезть в ванную, наполненную пеной и уксусом. Фен, оставленный включенным в розетку, чуть не упал прямо в воду, если бы не быстрая реакция Хана. – А если бы меня там не было? А? Думаешь, кто-то из этих уебков помог бы тебе? Думаешь, они спасли бы тебе жизнь, Минхо? – так громко, что его голос бьет прямо по барабанным перепонкам. У Минхо болит голова. Он не хочет слушать. Ни сегодня, ни завтра. – Не драматизируй, – стонет он, прижав руку ко лбу. Раньше он хотел, чтобы Джисон был рядом, хотел, чтобы все было как раньше, хотел вытащить его из того ужаса, в котором он застрял. Теперь он не хочет ничего. Он слышит только крики и обвинения. Он просто хочет домой. – Именно поэтому я завязал, – раздраженно вздохнув, Джисон, не задумываясь, сворачивает на его улицу – уже давно запомнил, – Тебе нужна помощь, Минхо. Вот почему я пытался держаться подальше. Ты, блять, убиваешь себя, и я не могу сидеть и смотреть на это. – Нет, – Минхо удивляется собственному смеху, но не может заставить себя остановиться, – Ты просто ревнуешь, потому что тебе плохо. Тебе плохо, и даже таблетки не способны скрыть это. Джисон смотрит, застыв на месте. Внутри всё жжет. Минхо не контролирует себя. Он просто говорит, говорит, говорит, и не думает. Он не это имеет в виду, и Джисон это прекрасно знает. Почему же так жжёт? Его покрасневшие глаза смотрят в остекленевшие – Джисона. – Я ненавижу тебя, – выплевывает парень, и в его голосе столько яда, что Минхо вздрагивает. Ему требуется пару секунд, чтобы понять, что тот только что сказал. Он снова смеется – он всегда смеется, когда напивается. – Нет, неправда, – Минхо откидывается на спинку сидения, склонив голову, чтобы рассмотреть его лицо. Он почти совершает ошибку, думая о том, что этот человек мог бы стать его… «парнем». Но он мысленно себя одергивает. Потому что они друг другу никто, – Ты любишь меня. – Нет, – он качает головой, и в его глазах нечто серьезное, отстраненное. Минхо ненавидит этот взгляд, – Я люблю того вечно улыбающегося паренька в очках, который заставил меня почувствовать, что моя жизнь стоит того, чтобы жить. Того, кто заставил меня почувствовать, что я могу сделать всё, что только захочу, когда он рядом со мной. А ты? Я не знаю, кто ты. Минхо снова смеется, искренне. Затуманенный разум проясняется лишь на мгновение, и этого времени как раз достаточно, чтобы потонуть. Он смеется, потому что Джисон идиот. Потому что он не осознает, что происходит. Потому что он у нас умный, он лучше знает. – Я такой, как ты и хотел, – первое связное предложение за этот вечер, и они оба знают, что говорит он серьезно, – Ты бы не таскал меня на все эти вечеринки, не делился со мной травкой и не целовал меня прямо здесь, на заднем сидении этой сраной машины, если бы хотел, чтобы я оттолкнул тебя и сказал «нет». Ты хотел, чтобы я стал таким же как ты, чтобы мы курили, веселились и трахались, но проблема в том, что я стал слишком похож на тебя. Ты ненавидишь не меня. Ты ненавидишь то, что каждый раз, глядя на меня, ты видишь себя. В голову не приходит ответа. Он пытается залезть тебе в голову, кричит разум, думай рационально. Минхо расстроен, под кайфом, и дорожка, которую он принял несколько минут назад в ванной, уже начала действовать. Все, что он сказал, ничего не значит. Утром он извинится. А Джисон ответит, что все в порядке. – Убирайся, – пытается говорить ровным голосом, а сам дрожит, – Поговорим утром. – Нет… нет, знаешь, что? Я не смогу сказать это утром, когда протрезвею, поэтому скажу сейчас, – в глазах Минхо, повернувшегося к нему лишь на мгновение, он увидел проблеск боли, – Зачем я тебе, Джисон? Зачем ты сделал это со мной? – Я ничего не делал, это был твой выбор, – он едва ли понимает, что говорит. Он не знает, почему Минхо это спросил, почему сформулировал свой вопрос именно так. – Ты знал, что я сделаю всё, чтобы тебе понравиться, ты пользовался мной, – боль в голосе исчезла, сменившись горечью, пропитывающей каждое слово, которое он выплевывает, – Ты хотел, чтобы я стал таким. Ты увидел чистый холст, ребенка, у которого, в отличие от тебя, вся жизнь впереди, и тебе стало завидно. Ты захотел сломать меня. – Проваливай отсюда! – он взрывается. Каждая частичка самообладания разрушена. Неужели Минхо и правда такого о нем мнения? Неужели он думал так всё это время? – Я сказал, проваливай к чертовой матери! Минхо не шевелится. Он приближается, и Джисон видит, как выражение его лица искажается от злости и боли. У него нет никакого права делать из себя жертву, сидя здесь, в его машине, и обвинять Джисона в том, что он испортил ему жизнь. – Это ты во всем виноват! Зачем, Джисон? Почувствовать себя лучше меня, да? Потешить свой комплекс бога? Ты больной, ты… – Убирайся! Крик эхом отзывается в салоне, кожа горит, а разум туманится. Желтые уличные фонари едва скрывают слезы, навернувшиеся на глаза. Каждое слово сжигает его изнутри и снаружи, он не знает, насколько его еще хватит. На этот раз Минхо не сопротивляется. Щелкает ремень безопасности, и единственным звуком, заполнившим тишину, становится звук открывающейся двери. Он замирает, высунув одну ногу из машины. Боковым зрением Джисон видит, как чужие покрасневшие глаза на мгновение мечутся в его сторону. – Утром не звони. Не утруждайся. Дверь захлопывается. Минхо идет по выложенной каменной дорожке к входной двери, не удостоив его даже взглядом. Тихое гудение мотора – единственный шум, заполнивший голову и удерживающий его от того, чтобы сорваться. Он сверлит взглядом окно его комнаты, пока из-за занавесок не просачивается включенный свет, а затем выезжает с подъездной дорожки и направляется домой. Утром он следует его совету и не звонит. Вместо этого он, проснувшись, одевается и едет прямо к его дому. Несколько минут он просто ждет. Мягкий утренний ветерок ерошит светлые волосы, а тихое щебетание птиц, гнездящихся на дереве, успокаивает. Успокаивает разум, мысли, лихорадочным вихрем заполонившие голову. Он прижимает ладонь к нагревшемуся капоту своей машины и понимает, что совсем не жжет – наоборот, тоже успокаивает. Минхо был прав, и он это прекрасно знает. Стало трудно. Трудно бороться с соблазном перед таблетками, перед белыми дорожками. Он давился таблетками и дышал этой дрянью, пока легкие не истощались от недостатка кислорода, но ничто не могло облегчить боль, которую он чувствовал, когда трезвел. Он знал это, но это не значит, что ему хотелось слушать это от кого-то другого. Особенно, от Минхо. Минхо, одетому в огромную пижаму, с растрепанными волосами и круглыми очками на носу, которые он перестал носить несколько месяцев назад, требуется около двенадцати минут, чтобы открыть дверь. Его босые ноги шлепают по влажной траве лужайки перед домом, но ему все равно. Он хватает его за талию и, притянув его к себе, горячо дышит ему в шею. – Прости меня, – шепчет он, одной рукой поглаживая его затылок и держится за него изо всех сил, будто за спасательный круг. Он отчаянно жмется ближе, – Прости меня, пожалуйста. Джисон ничего не говорит в ответ. Минхо цепляется за него так, будто наступает конец света, и, возможно, так и есть, для Джисона уж точно. Он больше не может так жить, не может стоять в стороне и смотреть, как собственная жизнь омывается галлюцинацией, вызванной парой маленьких таблеток на языке. В этот момент он понимает. Он заслуживает лучшей жизни. Он знает, что так будет лучше для них обоих. Он знает, что Минхо возненавидит его. Но у него нет выбора. Больше нет.+++
Минхо был зависим от многих вещей. Алкоголь, наркотики, боль, ложь, Джисон. И от всего – по-своему. Боль и ложь – единственные, в чем нельзя винить Джисона. Минхо лгал мастерски, так легко и так убедительно. И Джисон ни разу не усомнился в том, что Минхо лгал не только другим, но и самому себе. Но он также знал, насколько опасным было это умение. Минхо мог солгать кому угодно и о чем угодно, мог надурить любой детектор лжи, чтобы добиться своего. Он слишком легко мог скрывать свои истинные чувства. Ложь начиналась с простых вещей, но чем больше он лгал, тем легче ему становилось, тем легче ему было убедить в своих словах других. Он лгал обо всем, даже когда это не было нужно. Ему нравилось. Он лгал просто чтобы солгать. По какой-то глупой причине Джисон всегда думал, что ему Минхо врать не станет. Думал, что станет исключением. Ведь для Минхо он всегда был исключением. Но он все же понял, что ошибался, в тот момент, когда звонил ему, сидя на другом конце той же комнаты, в которой сидел старший, но не видел его, и слушал одну сплошную ложь. – Где ты? – На встрече. – О, правда? И с кем? Взгляд переместился на парня, сидящего рядом с ним и пожирающего его глазами. – Ни с кем. Это не было ложью. В конце концов, Джисон не знал, было ли у них что-то, или Минхо просто считал, что нет смысла говорить о нем, потому что ему на него плевать. Оглядываясь назад, он понимает, что последнее подошло бы ему больше. Минхо и правда было плевать на остальных. Люди вокруг были для него одноразовыми вещами, которые в любой момент можно было заменить на другие. Джисон был исключением. Минхо любил его. Он знал это. Но в тот момент ему нужно было, чтобы Минхо возненавидел его. И, скорее всего, он уже ненавидел. – Ты лжец, – говорит он позже, когда они сидят на капоте его машины на пустой стоянке, глядя на звезды. Рубашка Минхо расстегнута, свисает с плеч – черт знает, чем он занимался весь вечер. Что-то не так, и они оба это чувствуют. – А ты будто не знал, – голос Минхо холоден, как и всегда, когда он знает, что предстоит неприятный разговор. Он не любит сюрпризы, и он всегда старается подавить свои эмоции, когда знает, что один из них вот-вот сорвется. В такие моменты с ним особенно трудно. – Знал, – он сглатывает ком в горле, сжав кулаки, – Наверное, я просто надеялся, что мне ты врать не будешь. – С чего ты это взял? Глупо с твоей стороны, – Минхо ни разу не поворачивается, чтобы посмотреть на него в ответ. Он зажимает зажженную сигарету между средним и указательным пальцем, подносит ее к губам и вдыхает. На лице ни единой эмоции. Будто лист бумаги. – Я хоть что-то значу для тебя? – Джисон должен услышать ответ, пусть и знает, что ответ может разорвать его на части. Минхо делает еще одну затяжку, дым окутывает его лицо. – Не знаю, – отвечает он, наконец, повернувшись к нему, – А я? Его сердце разрывается, но он пришел сюда не за этим. Он пришел с новостями, с причиной, по которой Минхо будет его ненавидеть. Хватит ходить вокруг да около, он больше не в силах терпеть. – Я собираюсь на реабилитацию. Он не знает, чего ожидал. Может быть, он хотел, чтобы Минхо накричал на него, ударил, показал, что не хочет, чтобы он уезжал. Может быть, он хотел доказательств того, что он ему нужен. Но Минхо не двигается с места, его голос все так же лишён эмоций, как и в начале разговора. – Ладно, – другой реакции нет. – Я уеду. Надолго. – Хорошо. – Тебе тоже не помешало бы. Его пустой взгляд разрезает ночную пустоту. Единственный признак того, что он все еще жив, это то, что он медленно моргает. – У меня нет зависимости. Это ложь. Минхо снова лжет самому себе. Джисон прожигает дыру в его лице, но он не сдается и не смотрит на него. – Нет, но, может быть, это шанс все исправить… – он не хотел этого говорить. Его слова, кажется, только злят старшего, будто за живое задевают. Джисон не идиот, он знает, что отчасти виноват в том, что с ним стало, но Минхо, похоже, больше не винит его. Но он должен. Со временем Джисон и сам это понял. Он должен винить его. – Это ведь не все, что ты хотел сказать? – слова кажутся ядом, он течет с его губ и растекается по бетону под их ногами. Джисону кажется, что он вот-вот в нем утонет, – Я рассказал о себе все, что тебе нужно было знать. В том, что ты удивлен тому, что видишь сейчас, нет моей вины. Я предупреждал, а ты рискнул. Не притворяйся, что это все я. Очередная ложь. Мало чего из того, что он рассказывал ему в самом начале, оказалось правдой, но Джисон не будет говорить об этом. Понимает, что не стоит. Они оба знают, что он собирался сказать. Знали еще с того момента, как приехали сюда. Джисон уезжает, а Минхо не нужна его помощь. – Нам нужно расстаться. Минхо затягивается, с губ срывается смешок, и он выпускает дым. В голосе искреннее раздражение, даже злость. – Не лги самому себе после того, как только что назвал лжецом меня. Чтобы расстаться, нужно для начала хотя бы встречаться, – окурок приземляется на землю, и вес на капоте перемещается, когда он встает. Джисон не говорит ни слова, когда он уходит. Он смотрит на потухающий окурок и каждое обещание, умирающее вместе с ним. На следующее утро Минхо не отвечает на его звонки. Он не выходит из дома, когда к нему приезжает Джисон, не связывается с ним в течение следующих двух недель, пока тот не уезжает в реабилитационный центр. Минхо исчезает и забирает с собой его сердце. Все всегда становилось на свои места. Но только не в этот раз.