Братья

После того, как рыцари-тевтонцы бросили в темницу обвиненного в измене Руссингена, прошла, казалось, целая вечность. Ни один луч солнца не проникал в подземелье старинного замка, чтобы отмеривать время. И люди не заглядывали в темницу к смертнику, за все время не доносилось даже слабого шороха. Как будто все вымерли или покинули замок. Сколько дней прошло с тех пор, как он изменил ордену, помог бежать своему брату с его друзьями и графине де Буа? Два дня, три или четыре? Узнику казалось, будто с тех пор прошла не одна жизнь. В короткой, но яростной стычке у ворот замка, когда Руссинген помешал тевтонцам перестрелять беглецов из арбалетов, кто-то из них ударил его ножом. Все происходило так быстро, что он даже не успел заметить, кто это был среди столпившихся вокруг разъяренных людей, их искаженных яростью лиц, оскаленных зубов - как будто они готовы были растерзать отступника зубами. Он защищался, но не мог ничего сделать против многих. Потом услышал сквозь застилающий сознание туман голос Конрада фон Вернера - тот, в полном вооружении, собирался с отрядом рыцарей в погоню, и только махнул рукой, облаченной в латную перчатку: - В темницу предателя! Пусть ждет суда! И это был последний человеческий голос, что слышал Руссинген. Когда за ним захлопнулась железная дверь, он приподнялся, тяжело дыша, перевязал рану оставшимся ему рыцарским плащом, стараясь остановить кровь. Потом без сил опустился на соломенную подстилку, где совсем недавно лежал его брат, ожидавший от тевтонцев смертной казни. И вот, время уходило, а никто не появлялся, чтобы объявить пленнику его судьбу. Казалось, что его забыли все на свете. Вот, значит, каково хваленое тевтонское братство: им нет дела до оступившегося товарища, они не придут даже спросить, почему он пошел против ордена. Их не интересует, жив он или мертв. Бывшего прусса не волновало больше его несостоявшееся королевство, что некогда обещал ему граф фон Вернер. Не тревожился он и о Чаше Грааля, ради обретения которой сошлись здесь, в далекой Франции, рыцари-тевтоны и русские, к которым примкнул его брат. Пусть Бог судит, кто достоин ею владеть. Лишь одно тревожило Руссингена: спаслись беглецы или нет? Хотелось верить, что им удалось спастись. Иначе бы фон Вернер притащил беглецов назад, и уж непременно пришел бы сказать, если бы они снова были в его руках. Лишь два образа мелькали в неясном, полубредовом сознании узника. То перед ним вставала Изабелла де Буа, такая же сияюще-прекрасная, как во дворе своего замка, когда он ее встретил в первый раз. Он слышал ее голос. "Пусть это будет вам моей наградой за все, что вы сделали для меня и моих детей". Ее первый и последний поцелуй горел на его щеке ярче пламени. Он жмурил глаза, словно пытаясь глядеть на солнце. Изабелла, Изабелла, как она красива! Неудивительно, что не только он, но и граф фон Вернер возмечтал завладеть ею. Но пусть она будет еще много лет счастлива со своим мужем и детьми, пусть! А его выбор сделан, еще когда помог ей уехать. Он - не как тот старик, бывший некогда графом де Бланшфором: не погубил тех, кого любит! Встреча с таинственным нищим, как он теперь понимал, была послана не затем, чтобы открыть тевтонским рыцарям ключ к Чаше Грааля, но предназначалась ему одному, как необходимый урок. Но вот в сумерках перед ним вставал образ брата; тот что-то говорил ему, но нельзя было расслышать ни слова. Брат, Камбила, некогда, еще в юности, явившийся за ним в замок к рыцарям, рискуя жизнью, надеясь его выручить. Какой черной неблагодарностью ему ответил! И вот, теперь Бог снова скрестил их судьбы, но лишь на краткий миг. Только и успели что встретиться глазами, даже парой слов обменяться им не позволили набежавшие враги. И, видно, он уже не сможет даже повиниться перед ним, что некогда отрекся от своей семьи и народа Пруссии. Нет уже в живых ни отца, ни матери, и племени их больше нет. Но хоть бы брат его жил, назло графу фон Вернеру и его рыцарям, вопреки всем напастям! Как узнать - в безопасности ли брат со своими друзьями? Но, может быть, Чаша Грааля поможет им? Такие мысли одолевали пленника, все бессвязнее теснясь в голове, по мере того как он впадал в бредовое состояние. Из его раны давно уже не текла кровь, но вместо нее сочилась бледная сукровица. Рана горела огнем, а от жажды во рту совсем пересохло. Он дрожал в лихорадке, не в состоянии согреться, а голова, тяжелая, как чугун, горела пламенем. Перед глазами появлялись видения, одно причудливей другого. Но чаще всего Руссинген видел перед собой брата, будто тот стоял перед ним наяву. - Камбила! Брат! Я виноват перед вами всеми, но прости, прости!.. Тебе я никогда не был врагом, клянусь Богом, не был... - в бреду с потрескавшихся, воспаленных губ узника срывались слова, что он хотел бы сказать брату наяву. - Руссинген! Я здесь, я пришел за тобой! - послышался вдруг до боли знакомый голос. Пленник встрепенулся, открыл глаза. Возле распахнутой двери стояли какие-то люди, освещая темницу ярким рыжим факелом. И в этом свете один из них бросился навстречу пленнику, распахнув руки в объятии. Руссинген глядел на него, широко раскрыв глаза. Это был уже не бред. Его брат в самом деле вернулся за ним в полный рыцарей замок. Вскрикнув от радости, он хотел броситься ему навстречу. Но голова закружилась, фигура брата стала куда-то проваливаться, свет факела померк, и стало еще чернее, чем прежде. Московский боярин Андрей Кобыла, он же Гланда Камбила, потомок древних королей и вождей Пруссии, поднял на руки тело брата, изможденное начавшейся лихорадкой, голодом и жаждой. Прислушался к редкому, тяжелому дыханию раненого. Лицо его отразило такую боль, точно он сам страдал от раны. Ни на кого не глядя, он покинул темницу, унося с собой брата. Королевские мушкетеры, данные графом де Буа для охраны, столпились вокруг, выхватив шпаги. Перед ними попятились рыцари, недружелюбно глядя на пришельцев. Только тут впервые Камбила обратился к тевтонцам. В его взгляде ясно читались ненависть и презрение. - Мы уходим! Ваш предводитель, граф фон Вернер, и рыцарь Вольф, ныне сами попали к нам в плен. Если хоть волос упадет с головы любого из нас - их в тот же час повесят на стенах замка Буа. И молите Бога, чтобы мой брат выжил; не то их ожидает суд! Сказал - и покинул замок, в сопровождении своей охраны. Тевтонские рыцари, готовые растерзать их всех, как свора собак, притихли, не смея подставить под удар жизнь своего вождя. Руссинген пришел в себя уже на постоялом дворе, близ замка. Открыв глаза, увидел себя лежащим на настоящей постели, а вокруг - светлое помещение с окном. А прямо над ним склонился его брат, протягивая кружку с водой. Он приподнял ему голову, помогая пить. Прохладная чистая вода привела Руссингена в чувство, и теперь он не сомневался, что перед ним не сон. Слабо протянул руку, и Камбила охотно пожал ее. Через столько лет, будто ничего не произошло. - Брат, мы опять вместе! - проговорил Руссинген слабым и хриплым голосом. Камбила погладил его по пыльным волосам. - Не думай об этом! Мы все в безопасноти, и сам Вернер теперь угодил в наши руки. Вот подлечим тебя немножко, и поедем дальше. В Париж, хоть там идет война, а потом - домой, в Москву. На губах Руссингена мелькнула слабая улыбка. - Так ты теперь служишь московскому князю? А я не понял сперва... какое тебе дело до Руси? Оба помолчали мгновение, вспомнив родителей и свой дом, Пруссию, где их уже никто не ждал. - Москва стала мне и моей семье новой родиной. Таких правителей, как московские князья, может себе пожелать каждый народ. Я обрел настоящих друзей, с которыми много раз выручали друг друга. В измученных, воспаленных глазах Руссингена мелькнула печаль. - Вот видишь... Ты получил все, и твой род, может быть, еще прославится на Москве. А я... - он слабо коснулся заново перевязанной раны. Камбила наклонился и поцеловал его в пылающую от лихорадки щеку. - Не думай об этом! Когда выздоровеешь, поедешь со мной. Проживем оставшуюся жизнь, как положено братьям. Москву увидишь, семью мою увидишь и наши хоромы... Руссинген тихо вздохнул и прикрыл глаза; даже глядеть все время ему было не по силам. - Вряд ли... Я чувствую, у меня мало времени... Спасибо Богу... католическому и православному... или нашим древним богам... что мы опять вместе. Хоть напоследок... можем быть братьями... Голос его звучал все слабее и глуше, как будто он уходил в недоступную даль. И Камбиле хотелось привести брата в чувство, встряхнуть его, как спящего, чтобы он открыл глаза. Но он не сделал этого, боясь повредить раненому. Закричал с отчаянием, так что услышал бы каждый, в ком теплится хоть искра жизни: - Брат, ты не умрешь! Я уже послал людей за лучшими лекарями! Если уж я тебя вызволил у тевтонцев, то ты должен жить! Руссинген, не открывая глаз, слабо улыбнулся в ответ. Но и призванный на помощь лекарь только покачал головой, осмотрев раненого. Сняв повязки, вскрыл воспаленную рану, выпустив гной, промыл отварами целебных трав и перевязал заново. И шепотом сказал на ухо Камбиле: - Помощь подоспела слишком поздно. Рана, не очень опасная сама по себе, воспалилась, и попавшая в кровь зараза распространилась по всему телу больного. Может быть, пиявки отсосут плохую кровь, но, по правде говоря, у меня нет надежды, монсеньор. Вашему брату недолго осталось жить. Побледнев, как известковая стена, Андрей Кобыла процедил сквозь зубы: - Нет! Я не смирюсь! Пусть для его спасения сделают все, что можно! Но и ни один из прочих лекарей, которых он приглашал в следующие несколько дней, не мог обещать более утешительного результата. Своими лечебными средствами, то дополняющими друг друга, то противоречащими, они лишь измучили раненого; но так было надо. Наконец, и последний из них, получив от Камбилы щедрую плату золотом, уехал восвояси, удивляясь благодарности иноземца. Хотя его предупредили, что его брату осталось недолго, но тот вдруг открыл глаза и огляделся совершенно ясным взором, впервые за последние дни, и в сердце Камбилы, вопреки всему, вселилась надежда. - Жаль расставаться с тобой... - проговорил умирающий. Его брат обхватил ладонями стынущие руки, стараясь их согреть. - Так ты и не расставайся! Постарайся выкарабкаться, прошу тебя! Руссинген слабо покачал головой. - Нет, уже поздно... Придется тебе жить за нас обоих... И прошу тебя еще... - голос его упал до едва слышного шепота. Камбила склонился к нему, ловя каждое слово, что могло еще быть сказано в последнюю минуту. - Да! Слушаю тебя, брат! - Скажи Изабелле... графине де Буа... что я... Нет, впрочем, ничего не говори!.. Пусть будет счастлива... Камбила склонил голову, догадываясь, какие чувства его брат готов был унести с собой в могилу. Руссингену было все труднее дышать, он захрипел, стал метаться. Брат положил его голову себе на колени, осторожно поддерживая под плечи. И последней мыслью умирающего была радость от братского объятия. - Все же спасибо Богу... и Чаше Грааля... что довелось нам... навсегда остаться братьями! Голова его бессильно откинулась назад, и он замер без движения на руках у брата. Боясь осознать страшную правду, Камбила взял еще теплую руку, и убедился, что тот мертв. Похоронив своего брата, он не мог поставить ни православный крест, ни католический, и, в конце концов, велел возложить простой камень, по древним обычаям пруссов.