ТТТ
Сеул стал знойным в июне, когда подошло наконец-то к концу музыкальное шоу на выявление короля сцены и когда Уён принялся к разучиванию своей новой хореографии для индивидуального продвижения. Жара в городе стояла невыносимая: приходящие танцоры утомлялись после часа репетиции и просили частые перерывы, хореограф-постановщик злился, стафф уставал настраивать камеры и протирать запотевающие зеркала в зале. Всё шло наперекосяк. И Чон знал: не из-за погоды, как бы сильно не хотелось на неё списать все беды. Из-за него. Этого никто не озвучивал вслух, но давящая на виски атмосфера прекрасно чувствовалась сама собой. Ранее пребывающий в отличной форме Чон Уён сейчас смахивал больше на мальчишку, которого буквально вчера поставили на ноги и научили шести танцевальным позициям. Он был плох настолько, что не нуждался даже в том, чтобы ему об этом сказали — и так всё было понятно без слов. К тому же, красноречивые взгляды окружающих отлично говорили за них. Уён совершал ошибку за ошибкой, путался в ранее, казалось бы, зазубренных движениях, глупо оступался, будто переставал чувствовать под собой паркет, и никак не мог решиться на командные трюки, которые так усиленно пытался внедрить в танец хореограф. Все его попытки казались напрасными. Оступившись в очередной раз, Уён вымученно поднимает над головой руку, прося таким образом остановить композицию, и, склонившись на все четыре стороны в извинении, слышит у себя за спиной недовольное цоканье языком от подтанцовки. — Так-так, — хлопает несколько раз в ладоши хореограф, — на сегодня хватит! Всем спасибо за работу. По домам! Чон вскидывает на него взгляд, полный сожаления, смешанного с благодарностью, и неловко закусывает губу, когда мужчина подходит к нему, цепляясь пальцами за его плечо. — Уён, понятия не имею, какая мошка тебя сегодня укусила и что на тебя нашло, но если так будет продолжаться — плакала твоя хореография горькими слезами, — он утешающе похлопывает младшего по спине. — Я не могу заставить своих танцоров прогонять вместе с тобой один и тот же элемент двадцать раз, ты же знаешь. Взбодрись и приведи себя, пожалуйста, в порядок к следующей репетиции. Мне нужен харизматичный Чон Уён, а не какая-то квашенная размазня. Договорились? — Да, хорошо. Извините, что доставил неудобства. Он вновь склоняет несколько раз голову, таким образом извиняясь, и безмолвно провожает покидающих его людей. На улице заметно темнело, и вместе с тем небо заволакивалось чёрными грозовыми тучами. Со вчерашнего дня прогноз погоды в телефоне предупреждал, что сегодня вечером пойдёт ливень, но Уён, увлечённый своими мыслями, позабыл об этом, когда выходил из дома. И теперь он был вынужден пережидать дождь в студии. Он открывает все окна пошире, впуская в зал столь долгожданную прохладу, и отходит к зеркалам, собираясь с духом. Ему следовало продолжить тренироваться сольно, чтобы не подставлять свою танцевальную команду вновь, но ноги, будто парализованные, не двигались. Усталость, накатывающая на всё его тело из-за нескольких бессонных ночей, теперь, когда Чон остался в одиночестве, начинала напоминать о себе и умоляла его пойти в мягкую постель. Однако упёртость, которой Уён так славился, убеждала, что завтра он ещё успеет отоспаться, во сколько бы сегодня ни лёг. И эта двойственность собственного характера раздражала. Наклонившись к колонке, парень нажимает кнопку повтора композиции и, сжав челюсть покрепче, принимается оттачивать некоторые танцевальные элементы, которые, на его взгляд, выходили у него хуже всего. Однако уже после шестой попытки он бессильно упирается ладонями в колени и поднимает на своё отражение тяжёлый, сомневающийся взгляд. Он однозначно был в форме: всё те же сильные ноги в бёдрах, выступающие сквозь облегающую майку мышцы плеч, оптимальный вес, привычные четыре серёжки — внешне всё было по-прежнему, даже новая причёска с выбеленным затылком больше не мозолила глаза так, как прежде. Снаружи Чон Уён был таким же, как и всегда. Это внутренне он был совершенно разбит. И что делать с этим он совершенно не понимал, потому что перепробовал уже все возможные способы. Дверь, внезапно со скрипом открывшаяся, разгоняет по репетиционной новый поток ветра и заставляет по инерции развернуться. На секунду Уён думает, что к нему вернулся кто-то из команды из желания помочь, но быстро разубеждается в столь легкомысленном доводе, стоит парню выйти из тени. На пороге стоял он — тот, кого Чон ожидал увидеть меньше всего. — Продолжаешь безостановочно работать, Чон Уён? Знакомая хрипотца разгоняет по телу мурашки, и Уён ненавидит себя за это. Однажды он уже попался на этот крючок: больше таких ошибок совершать ему не хотелось. То есть, даже если и хотелось, позволить себе этого он никак не мог. — Что ты здесь забыл в такой час, Ликси? Вопрос получается холоднее, чем Уён изначально предполагает, и он делает шаг навстречу пришедшему, внешне не показывая, что ошибся с интонацией. — Смотрю, ты не очень-то мне рад, — с губ Феликса срывается вредная и так сильно чарующая ухмылка. Он сокращает между ними расстояние и бросает на ходу в чужие руки только что купленную бутылку воды, которую те с лёгкостью ловят. Уён быстро откручивает крышку и с жадностью делает пару глотков, прежде чем утереть кистью оставшиеся на губах капли и получше рассмотреть постепенно приближающегося к нему слегка промокшего младшего. У Чон Уёна перехватывает дыхание, когда Ли Феликс замирает напротив него в непозволительной близости, и он безмолвно принимается разглядывать его веснушчатое лицо, будто увидел то впервые. Это неправильно — Чон знает, но он не может ничего поделать со своими глазами, которые сами жадно прочерчивают линию изгиба чужой шеи. Уён отмечает, что помнит её чуть лучше, чем должен был бы. Ведь уже целовал когда-то. Прикусывал тонкую кожу, оставляя на ней метки, поднимался языком чуть выше по уху к хрящу и цеплял тот зубами тоже. Однократно, но всё же. Он отводит в сторону взгляд и закручивает крышку на бутылке, отступая от блондина на шаг. Но тот упрямее — делает шаг вперёд наперекор и с нечитаемой эмоцией на лице касается указательным пальцем подбородка напротив, приподнимая тот наверх. — Что тебе нужно, Ликси? — Цедит сквозь зубы Уён и сталкивается своими тёмными глазами со светлыми. — А ты как думаешь, хён? — Дразнит тот, мурлыча, и опускается ногтем по сонной артерии. Старший перехватывает его руку за запястье и смотрит грозно. — Мне не нужны проблемы с Саном, — он грубо отбрасывает его ладонь в сторону. — Если не знал, мы с ним снова вместе. Феликс прыскает со смеху, крепко зажмуривая глаза, из-за чего веснушки на его лице танцуют в своеобразном танце, и оголяет ровный ряд длинных зубов. Он весь — очарователен до изнеможения, и Уён ловит себя на очередной мысли, что снова делает что-то неправильное. — А ты любишь его вообще? — Весело, подтрунивающе спрашивает Ли и замечает, как нервозно дёргается вниз чужой кадык. — Не думаю, что это твоё дело, Ли Феликс, — Чон отпихивает его и проходит к своей спортивной сумке, доставая из неё свежую майку. Ему не хотелось продолжать этот разговор ни в каком виде, и единственное, чему он был бы сейчас истинно счастлив — чтобы его все наконец-то оставили в покое. Он и без лишней помощи сильно запутался в себе. — Переспи со мной и Чанбином, — по-кошачьи приближаясь к нему со спины, с расстановкой проговаривает Ли, — ещё раз. Уён злобно бросает одежду обратно в сумку. Он знал, что именно за этим пришёл сюда этот австралийский проныра, но не был готов, что предложение поступит так скоро. — Ну же, хён, — младший ведёт пальцами по выбеленным волосам против их роста, чем заставляет поёжиться и развернуться. — Феликс, нет. Коротко. И очень ядовито. Уён ожидает увидеть в чужих глазах обиду, но вместо этого замечает совсем другое — настойчивость. — После того раза Чанбин не хочет меня без третьего. Так не лучше ли брать в постель одного и того же, чем каждый раз нового? — Я тебе не вещь, мальчишка, — Чон злостно тыкает ему пальцем в грудь, — меня нельзя взять или положить. И сам я брать никого не собираюсь. Так что проваливай, я серьёзно. — Ох, а по-моему, ты брал в рот член своего лучшего друга просто превосходно, Чон Уён. — Мерзавец. Он хватает Ли за шиворот и скалит зубы, в любой момент готовясь врезать прямо по смазливому лицу. — Это было по дружбе, — ищет жалкое оправдание старший и крепче сжимает кулак с тканью мягкой толстовки. Феликс приближает к его уху ехидные губы, параллельно мягко кладя ладонь на плечо, и шепчет так искусительно, что Уён готов распасться на сотни маленьких кусочков и больше никогда не собраться. — Секса по дружбе не бывает, хён. Секс бывает только по желанию. Удар приходится куда-то на скулу, и Ли дёргается от неприятно пронзившей его боли. Он прикладывает кончики пальцев к пульсирующему месту и громко смеётся. Потому что знает: словами он ударил сильнее. — Я не собираюсь лезть в ваш с Чанбином бардак, который вы устроили в своих отношениях, Ликси. И бить тебя я больше не хочу. Уходи. — Может быть, напомнить тебе, из-за кого произошёл этот бардак, Чон Уён? Теперь Феликс хватает его за грудки и тянет на себя, но не с целью поцеловать, как раньше, а чтобы убедиться, что у Уёна есть хотя бы немного совести признаться себе в том, что он так давно от себя же скрывает. Но в тёмных глазах нет даже и намёка на признание собственного поражения. Зато они видят истинную эмоцию, спрятанную глубоко в светлых. Ревность. Ли Феликс ревновал. — Не могу поверить, — впервые с их встречи улыбается Чон, расслабляясь в чужих крепко сжатых кулаках, наконец-то всё осознав, — Ликси, да ты просто боишься, что тебя скоро бросят, — он выдавливает из себя короткий, глухой смешок. — Ты изводишь меня уже третью неделю из-за собственного эгоизма, думаешь, что можешь вертеть мной в разные стороны, но я тебе этого не позволю. Слышишь?! Уён с силой отталкивает Феликса от себя и разводит в стороны руками, лукаво пожимая плечами. — Что? «Чанбин не хочет меня без третьего»? А может, он больше не хочет конкретно тебя? Не размышлял об этом? Может, ты ему просто наскучил и пресытился, поэтому он ищет спасения вашим отношениям в групповом сексе, а? Или ты растерял в себе всякую уверенность, чтобы признать это? Выстрел за выстрелом: Чон целит прямо в сердце, не боясь убить. Так жестоко и хладнокровно, что Феликс не верит собственным ушам; слёзы набегают на его глаза, мешая чётко видеть, и он удручённо вскидывает кверху подбородок, дёргая пару раз нижней челюстью. — Ты трус и собственник, Ликси. Не мне тебе помогать. Поэтому сделай одолжение, если в тебе ещё осталась хотя бы капля уважения ко мне. Отъебись. Ли беззвучно смеётся, сотрясаясь одним лишь телом, и прикладывает к своему лбу ладонь. — Как уверенно парируешь, Чон Уён! — Восклицает он, успокоившись. — Говоришь, я тут трус и собственник? Тогда кто ты? Уён вздрагивает, когда Феликс делает к нему твёрдый шаг. — Ну, скажи мне? Кто тогда ты?! Но в ответ — молчание. Чон знает, что не хочет признавать этого в открытую, но внутри него полыхает согласие: он точно такой же собственник и трус, каким обозвал Ли парой минут ранее. И, возможно, трусости в нём самом даже больше, чем собственничества. — Узнаю этот сомневающийся взгляд, — надменно замечает младший и дёргает сильное тело на себя, окончательно сокращая между ними расстояние. — Можешь называть меня как хочешь, но умножай всё это на два и примеряй на себя, хён. Ведь ты намного хуже меня. Резко притягивая к своим губам чужие, Феликс крепко целует Уёна, стараясь не реагировать на его протесты, настырно пытается пробраться языком в плотно сжатый рот и сильно сжимает в руках его талию. Он знает, что Чон против. И против не потому, что не хочет, а потому, что хочет, но только в комплекте с другим. Со своим лучшим другом — Со Чанбином. Да и с другом ли? Уён разрывает поцелуй, отталкивая Ли от себя, хватает с лавки свою спортивную сумку и бросается в сторону выхода. Феликс перехватывает его за локоть, пытается задержать, упираясь ногами в пол, но всё бесполезно; он легче — не зря же тогда на шоу именно он приземлялся на Уёна, а не наоборот. — Я знаю, — кричит Ли ему вдогонку, наконец останавливая, — что ты не любишь Чхве Сана. — Не смей, Ликси, — злостный шёпот отскакивает осколками от стен репетиционной, вбиваясь в виски громким пульсом. — Потому что ты любишь другого. — Сказал же, не смей! — Скрипяще орёт Уён, бессильно опускаясь на корточки. Вот она — некрасивая и безумная правда, которую так не хочется признавать. Она причиняет боль в любом своём виде, заставляет нести ответственность, существование которой намного проще игнорировать, и делает… сумасшедшим. Но лишь из необходимости: так легче смириться со всеми принятыми решениями. — Переспи с нами, — твёрже просит Ли спустя мгновение, — нам обоим от этого будет лучше. Ты ведь и сам это знаешь. Чон Уён поднимает на него тяжёлый, смиряющий взгляд и как-то безотрадно покачивает головой. — Да уж, ты прав. Мне стоит умножать на два, когда я говорю о тебе, — он встаёт на ноги, — так слушай. Ты просто отчаявшийся мерзавец, не имеющий совести, Феликс Ли. В тебе нет и капли святого, раз ты смеешь так нагло заявляться сюда и просить меня о подобном, зная, что я состою в отношениях. Ты безумец, каких на свете поискать надо, и эта черта не красит, а уродует тебя и твою душу, — Уён переводит дыхание. — Ты безнадёжен. И если продолжишь в том же духе — пойдёшь ко дну. — Пусть так, — младший ухмыляется, но без оттенка наглости, а грустно, почти сожалеюще. — В субботу в девять. Он исчезает после этих слов из зала быстро, порывисто, бросая старшего в нём совсем одного. Последняя фраза остаётся висеть в воздухе вместе с первым раскатом грома, чем пугает и душит и без того напуганного самим собой Чон Уёна. Были ли его слова на самом деле обращены к Ли Феликсу? Он сомневается и не уверен. Потому что знает: единственный безумец, каких в огромном мире нужно ещё поискать, — это он сам. И тот, кто пойдёт ко дну: в одиночку или вкупе с кем-то, — будет тоже он сам.ТТТ
Когда ты любишь кого-то безответно так долго, что с трудом можешь вспомнить, в какой момент жизни к тебе пришло это чувство, само собой начинаешь подозревать своё сердце в бракованности. Ругаешь его за лишнюю сентиментальность, теряешься, когда оно пропускает удары, вздрагивает, словно загнанный в западню зверёк, и злишься в периоды его очевидно громкого стука. Горюешь, когда оно болезненно стонет, будто борется за жизнь, цепляясь за её тонкие нити, и облегчённо выдыхаешь, когда его страдания становятся для тебя лишь фоном… Но от того, что вся боль отходит на второй план, она от этого никуда не девается. Её не спрячешь, не укроешь, не заставишь сидеть смирно вечность: она живая и от того — подвижная, постоянно норовящая выскользнуть и скользким, раненым ужом извернуться, дерзко задёргать хвостом в надежде спастись и вернуться в свою привычную среду обитания. Игнорируемая боль, как затишье, лишь выжидает нужного момента, чтобы обрушиться мощной бурей на душу и отравить своей токсичностью всё живое, что ещё осталось вокруг неё, а после — навек замолчать и превратиться в камень, тянущий всё тело ко дну. Безответная любовь тем и мучительна, что обычно в страданиях своих бесконечна. И Чон Уён выучил этот урок уже очень давно. Однако, как часто это бывает, что делать с этими знаниями — он не понимал. Как бы ни старался, обернуть их в свою пользу у него не выходило: Уён вечно выползал из боя с собственными чувствами проигравшим. И не потому, что те были сильнее, а потому, что он сам был слабее и терзался страхом перед неизвестностью без привычной боли в сердце. Он действительно хотел и неоднократно пытался разлюбить Чанбина. Намеренно отказывался от встреч с ним, уходил с головой в работу, редко и мало отвечал, когда тот первым писал, игнорировал звонки, чтобы лишний раз не слышать его голоса, и отказывался от дорогих подарков по случаю больших праздников, чтобы те не мозолили собой глаза. Уён хотел быть Со настоящим другом и думал, что сможет. Но не смог. Чувства оказались сильнее, а он их — в разы слабее. И понял он это тогда, когда Чанбин в ожидании искренних поздравлений признался ему, что встречается с Ли Феликсом из своей группы — красавчиком-метисом, худеньким и аккуратно сложенным мальчиком с забавным акцентом и повадками. В тот день Чон натянул на себя свою самую искусственную улыбку из всех имеющихся у него в арсенале, чтобы ободряюще похлопать друга по плечу и обрадованно воскликнуть такой новости. Со Чанбин ему поверил. В тот же день Уён, оставшись наедине с собой, встал напротив зеркала в полный рост и критично оглядел каждый нагой сантиметр своего тела. Неужели он был настолько неотёсанным, что не заслуживал взаимности от того, кого так долго и сильно хотел? Или он просто не заслуживал любви, потому что в принципе родился её не заслуживающим? В тот день Чон Уён долго водил по себе ладонями. Крепкие руки, сильные ноги, татуировка на рёбрах со дней дебюта, выраженная талия, доставшаяся месячными диетами и изнурительными тренировками, совсем не шла в сравнение с той, которая была у Феликса от природы. И это болезненно оскорбляло. Лицо… Дежурная улыбка, словно защита от всех бед мира, была немного похожа на ту, что была вечно на губах у Ли, однако всё-таки носила в себе главное отличие: фальшивость, которая слишком очевидно контрастировала с чужой искренностью. Родинка под глазом, теряющиеся на лице без макияжа брови, острый нос, длинный подбородок — в нём наверняка должно было быть хоть что-то цепляющее, но внешне Чон в себе этого не видел, как бы не пытался. Да и внутренне, в общем-то, ему особо не за что было зацепиться. Он понимал и признавал, что пролетал по всем фронтам, начиная с ярко выраженного собственничества в характере и заканчивая желанием всегда получать от всех внимание. Да. Уён был не из лучшего десятка. Он имел привычку обманывать и недоговаривать, приукрашивать, чтобы производить на людей бóльшее впечатление, и порой походил на талантливого шулера, способного обставить соперника в любой игре. Он быстро уставал от людей и брал перерывы в общении. Иногда мог сутками игнорировать чьи-то сообщения и звонки. Однако это всё не лишало его права любить и быть любимым. Феликс же был скромным, отзывчивым, кротким, когда то требовалось, и, насколько Уёну известно, он ещё никогда не разводил скандалов. Наедине был тихим, заботливым и внимательным — именно таким, какой Чанбину и нужен был. То есть, в точности противоположным Чону. И подчиниться этому было сложнее всего. Уён тяжело принимал поражение в воображаемом сражении. Обида долго теснила его сердце и мешала жить, воздуха по-прежнему не доставало, когда Чанбин оказывался к нему слишком близко, а чувства, как назло, будто избегая все очевидные факторы исчезнуть, становились лишь крепче. Это было по-мазохистки, но Чон действительно не мог с собой ничего поделать. Поэтому он решил предпринять самое простое, что на тот момент мог. Он смирился.ТТТ
Слишком добрый и нежный для этого мира, Сан с самого первого дня знакомства окружал Уёна заботой и вниманием. Лишь слепой мог не заметить очевидно спрятанного за теми жестами, которые он постоянно проявлял, и тех взглядов, которые он постоянно на него бросал. Вся его жизнь будто бы сконцентрировалась вокруг Чона и закрутилась в водовороте повседневности: совместные тренировки, совместные походы в кафе, очевидные комментарии на интервью и объятия, которые порой говорили куда больше, чем всё остальное. Это отношение видели все. Все. Но не Уён. Ведь он, будучи как раз-таки слепым, всего этого в свою сторону не замечал. А может, просто не хотел замечать, искусно игнорируя и не поддаваясь всем откровенным прикосновениям, списывая их на близкую платоническую дружбу. Это было просто. Ведь Чхве не был напорист, не отличался слишком большой уверенностью по отношению к своим чувствам и, впрочем, не торопился признавать те в открытую. Позиция лучшего друга вполне устраивала его, если учитывать, что он изначально догадывался, кому принадлежало сердце Уёна. И он был согласен на любой для себя исход. Сан не искушал, не соблазнял, не пробовал себе подчинить, хотя, при прочих равных, вполне мог бы. Любовь его была чистой, искренней и от того — душащей. Как кислород без примесей, вдохнуть полной грудью который можно лишь единожды, чтобы потом — потерять контроль над телом и в муках умереть. Неопошлённая любовь тоже губительна. Правда, по-своему. Она убивает медленно и незаметно: минута за минутой, ото дня ко дню. Сначала понемногу, будто примеряется, а затем бьёт в самый неподходящий момент куда-то под лёгкие, лишая свободного вдоха и помогая осознанию скоротечно расползтись по каждой клеточке мозга. Какой смысл кого-то самоотверженно любить, если этому человеку нужен другой? Но, как и бывает со всем мучительным, понимание это приходит слишком поздно и часто является под масками самообмана. Сан чувствовал себя комфортно, потому что Уён не издевался над ним, превосходно делал вид, что не замечает его чувства, не мучил его, не играл с ним в «тяни-толкай» и вместо этого держал на строго отмеренном расстоянии, будто точно знал ценз идеальной мужской дружбы. Однако у всего существует переломный момент. И таковой произошёл с ними. В тот вечер после концерта в Мексике Уён вёл себя слишком подозрительно. Много нервничал и часто смотрел на экран своего телефона, бесцельно проверяя время и отсчитывая, который час уже наступил в Корее. Он будто подгадывал момент для чего-то или кого-то — Сан не знал, а чувствовал это всем своим нутром. И ощущение это не приходилось уточнять: оно висело очевидной угрозой в спёртом от духоты воздухе. Уён был впервые так близок к тому, чтобы признаться в сокрытии очевидного. И вдали от дома это было сделать особенно легко. Не нужно смотреть в глаза, не нужно назначать встречу. Один телефонный звонок — нет! — одно сообщение — и были бы назначены новые роли, появились бы новые позиции. Возможно, наметился бы призрачный шанс. Всё лучше, чем убивающая годами безответность френдзоны. Сан со своего места в мягком кресле около балкона видел внутреннюю борьбу Чона слишком хорошо. Видел, как дрожит его палец над кнопкой вызова, как рвано вздымается его грудь. Как страх главенствует над чувствами. Однако в какой-то момент настрой Чон Уёна резко переменился. До этого опираясь на перила, он вдруг выпрямил спину, крепче перехватил в руке телефон и вновь открыл злосчастный контакт. И в этот раз — Сан знал — Уён не собирался промахиваться. Он был готов. Не только к признанию, но и к тому, чтобы навсегда лишиться своего друга. Это было безумием, Сан сам не понимал, откуда в его теле появилась такая скорость, чтобы так быстро преодолеть разделявшее их расстояние, но он оказался рядом так скоро, что Уён даже на кнопку вызова нажать не успел. Чхве его остановил. Буквально. Обвёл руками талию со спины, уткнулся лбом в плечо и попросил этого не делать. Шёпотом. Чуть сломленным от жалобно зашедшегося в сумасшедшем ритме сердца и напряженности связок после двухчасового концерта. Секундное промедление, вдох, и Уён развернулся в объятиях Сана, оказавшись к нему лицом практически нос к носу. Думать долго не пришлось. В ту ночь случился их первый поцелуй — порывистый со стороны Уёна из-за разрывавшего грудь негодования и беспощадно нежный, контрастирующий со стороны Сана. Неправильный поцелуй. Нечестный поцелуй. Несправедливый по отношению к Чхве Сану хотя бы потому, что Чон Уён в ту ночь им не щадя воспользовался. Но страшнее было то, что Сан и не был этому особенно против. Он охотно отвечал на все терзающие прикосновения губ, быстрым шагом пятился обратно в номер, путаясь ступнями в спадающей с них обоих одежде, задыхался, когда Уён касался оголённых участков кожи особенно настойчиво, и тянул его на себя, чтобы оказаться поверженным, распятым на постели и окончательно потерявшим свой рассудок. В ту душную ночь, сначала стоя на балконе с крепко зажатым в руке телефоном и целуя непривычно тонкие губы, а затем нависая сверху над блестящими в полумраке глазами и чувствуя своими бёдрами чужие, Уён чётко для себя решил, что лучше пусть всё будет так, чем совсем никак. Что лучше пусть он будет с Саном, чем ни с кем. Что лучше пусть он будет делить свой секрет с ним, чем с самим собой. Что лучше пусть он будет любимым, если любящим быть у него не получилось. И этот план (если таковое можно назвать им) казался Уёну идеальным и надёжным, как треклятые швейцарские часы. Всё в нём было правильным: отказаться от старой любви во имя новой и забыть уже, наконец, тревожащие сердце лицо с голосом. Это было проще простого. Наверное. Чон, по крайней мере, очень хотел верить. После начала отношений с Саном жить стало разительно легче. Ведь рядом наконец-то появился человек. Живой и тёплый. Такой, какого всегда и хотелось, несмотря на все преграды. И Чон Уёну думалось, что теперь уж он точно сможет протянуть до конца своих дней. Без оскомины в горле, без дрожи в пальцах и без бессонницы по ночам. Ведь делить одну постель на двоих оказалось прекрасно, получать подарки и дарить их в ответ — ещё лучше, а носить парные вещи, чтобы вечером листать вместе твиттер и смотреть, как фанаты сходят в нём с ума, — чем-то из разряда фантастики. Агентство относилось к ним снисходительно, группа поддерживала, поклонники были в восторге: что ещё нужно для счастья артиста? Но Уён, не желая того признавать, был несчастлив. Где-то глубоко внутри. Сан, возможно, об этом знал, но не рисковал коснуться этой темы вслух; лишь касался нежнее обычного и показывал всем своим нутром: вот он, готовый идти плечом к плечу вперёд. Однако Чона тянуло назад. Постоянно. И когда держаться меж двух огней больше не было сил — всё полетело к чертям. В тот злополучный вечер, когда Феликс поймал Уёна за вдыханием запаха чужой неаккуратно брошенной на кресло футболки, история дала новый виток. Кривой, некрасивый, закорючистый и перечёркивающий все ранее построенные планы. Наверное, тогда стоило сбежать, спрятаться, уклониться от ответа, а не кивать головой и сглатывать ком волнения. Наверное, тогда нужно было позвонить Сану и попросить приехать, а не переводить телефон на беззвучный и отбрасывать его куда-то на тумбочку. Наверное. Наверное, когда Феликс, блеснув осознанием в глазах, предложил переспать, стоило ему отказать. Потому что это было неправильно — где-то на подкорке черепной коробки Уён это знал. Неправильно не потому, что в тот вечер их в постели было трое, а потому, что Чон провернул всё это за спиной у Сана, который смиренно ждал его дома около телевизора с еле раздобытой оригинальной кассетой их любимого фильма. Зачем Ли предложил провернуть такое? Ради эксперимента или из желания проверить лучшего друга своего парня на прочность? Чон до сих пор не уверен. Однако предложение звучало так непозволительно хорошо, что Уён просто не смог отказать. Поэтому он согласился и грубо повалил Феликса на их с Чанбином кровать. Ему казалось, что Со будет просто смотреть на них со стороны и не посмеет подойти. А если и подойдёт, то не позволит коснуться: ни себя, ни самому себе. Но он позволил. И позволил гораздо больше, чем Уён на то рассчитывал. Чанбин разрешил упасть перед собой на колени, разомкнуть блестящие от прошедшегося по ним языка губы и сделать то, о чём Чон Уён так долго мечтал. И не просто сделать, а довести до конца, чтобы услышать столь заветный от лучшего друга стон и ощутить его вкус. Впервые поцеловать его губы, которые он с удовольствием целовал бы всю свою жизнь, и понять: эта близость — всё, на что Уён вообще может рассчитывать. И, вообще-то, ему стоило бы быть благодарным Феликсу, который позволил всему этому произойти, но вместо этого — Чон был лишь на него зол. По-нехорошему зол. Он чувствовал себя использованным в чужой грязной фантазии, но был вынужден с этим только смириться. Проглотить, как глотал всё плохое до этого, а остатки похоронить рядом с надгробием «ещё один повод никогда не любить». Так было правильно. Наверное. Неправильным было лишь то, что Уён позволил дать своим замороженным чувствам к Чанбину второй шанс. А дальше — всё как по-накатанной: тяжёлый период в отношениях с Саном (фактически — расставание), с трудом пережитое шоу для национального телеканала, в котором вынудили плотно взаимодействовать с ненавистным на тот момент Ликси, и идущая фоном попытка разобраться в самом себе. Как итог — худо-бедное перемирие с Саном в финале, которое не осталось незамеченным Ли Феликсом, и очередные трудности. Трудности вообще преследовали Уёна на каждом шагу. Он словно проиграл в игру, достав неверную карточку из огромной колоды, и теперь на точке старта был заблокирован, пока все остальные наворачивали по игровому полю второй круг, забирая бонусные очки. Жизнь будто ускользала от него, и ему нужно было срочно придумать способ, как поймать её за хвост. И решение внезапно пришло. После наглого визита Феликса к нему в студию и злости, охватившей всё нутро, Чон Уён ощутил кое-что. Перемену ощущений в грудной клетке. Пугающую своим облегчением и настораживающую своей решимостью. И тогда он наконец-то понял. Понял, каким образом он может обрести искомую так долго свободу.ТТТ
За десять минут до оговорённого часа Чон Уён стоял напротив уже знакомой двери и поглядывал на блестящий серебристый звонок, подбирая идеальный момент для того, чтобы нажать на него. Он намеренно оттягивал это мгновение, позволяя себе собраться после бега по длинным ступеням и отдышаться. Тишина лестничной клетки отдавала эхом его тяжёлое дыхание и ярко контрастировала с шумом будто бы не настроенного где-то в голове радио: у него гудели мысли. Одна сбивала другую, вытесняя из эфира, и терялась не пойми в каком месте, пропадая из зоны слышимости вовсе. И это заставляло Уёна на себя беситься. Ему стоило быть сейчас собранным, а не потерянным в безграничном пространстве. Но минутная смелость, которая привела его сюда, рассеивалась в воздухе с каждой новой секундой, и Чон чувствовал, как сильно, на самом деле, дрожат у него колени. Щекотка расползалась по его горлу неприятными иголками, заставляя нервничать, и он перекатывался с пяток на носки, пытаясь внутренне таким образом поймать равновесие. Но всё было бестолку. Решив, что способа справиться с волнением всё равно не найдётся, Чон Уён всё-таки поднимает указательный палец и подносит его к кнопке, но в последний момент замирает, когда вспоминает лучезарное лицо Сана, уехавшего на эти выходные к морю. Проводя свободное время с любимой бабушкой, он, наверное, даже не догадывался о планах Чона перед своим отъездом. А ведь тот снова его, такого доверчивого, собирался безбожно обмануть, хоть и обещал, что больше такого в их отношениях никогда не повторится. Уён недобро усмехается первой чётко сформировавшейся в голове мысли и безнадёжно вздыхает. Какой же он придурок. За дверью раздаётся знакомая трель звонка и слышатся поспешные шаги босыми стопами по плитке, загоняющие душу в тиски. Уён накидывает на лицо свою самую лучшую маску из непринуждённой улыбки и замирает в ожидании, когда его пустят на порог. Замок щёлкает вместе с ещё одной оборвавшейся ниточкой нервов, и Чон видит перед собой Чанбина в брюках и расстёгнутой рубашке, а за ним — довольное лицо Ли Феликса. — Какие люди почтили нас своим визитом, — непривычно строго проговаривает друг и окидывает взглядом Уёна, пропуская в квартиру, — а мы тут до последнего сомневались: придёшь ты или нет. Чон робко оказывается в прихожей, стягивая с себя обувь, наступая на её пятки, и поднимает на Со добрый взгляд. — Что ж. Пришёл, как видишь, и даже особо себя ждать не заставил. Он сталкивается глазами с Феликсом, одетым лишь в бельё и растянутую белую футболку, оголяющую крупный участок кожи ниже ключицы, и надрывно сглатывает, вспоминая их последний разговор в репетиционной. Стоит предположить, что они разошлись после него врагами, но, судя по настрою младшего, можно было сделать вывод, что врагами они разошлись лишь по мнению Уёна. Со стороны Феликса всё было по-прежнему: тот же блеск в глазах, то же нечитаемое желание во всём теле и та же страсть к установлению собственных правил. Однако в этот раз Чон не собирался позволять вести эту игру им двоим. — Полагаю, раз я тут гость, — с ухмылкой начинает говорить он, — то я и поведу. Вы не против? Чанбин подходит к нему со спины, опаляя горячим дыханием шею, из-за чего мир даёт трещину, и резко обхватывает по бокам его бёдра. — Давно ли ты стал таким? — Шепчет Со. — В прошлый раз ты отлично справился с нижней ролью, к чему такие перемены? Феликс подходит спереди, обвивая талию Уёна руками и приближая лицо к тому месту, где были губы его парня. — Да, хён, пусть сегодня Чанбин поведёт, м? Уён вздрагивает, когда чувствует языки на основании своей шеи и крепкую хватку двух пар рук, нагло исследующих его тело. Он пробует выскочить из этого круга, но оказывается лишь повёрнутым лицом к лицу Чанбина и поверженным уже из-за этого: Феликс применил запрещённую тактику боя. Со обхватывает его шею пальцами и тянет на себя в желании грубо поцеловать, однако Чон, дёрнувшись, изгибается и, чуть откинувшись назад, касается губами других губ, сам не находя этому объяснения, и отдаётся во власть чужого языка, чуть приоткрыв ему навстречу рот. — Своевольный, — цедит Чанбин рядом с ними, — хотя чего ещё можно было от тебя ожидать? Всегда всё делаешь по-своему. Уён отстраняется от Феликса, закапываясь пальцами в тёмные волосы, и всем телом прижимается к телу напротив. — А ты как хотел? Со притягивает его к себе за плечи и целует настырно, порывисто, с примесью какой-то чужеродной грусти и спеси. Хватает больно губами, будто намеренно желает причинить дискомфорт, и толкает вперёд себя — к спальне. У порога он перекидывается на младшего, покорно отдающегося всем терзающим поцелуям, и валит его на кровать, утягивая за ним и Уёна, схватив за руку. Чанбин оказывается сверху них, коленями упираясь между ног обоих, а руками — с внешних сторон их лиц. — И что ты с нами сделаешь? — Сверкнув глазами, насмешливо спрашивает Уён, покорно лежащий под крепким телом. — Не думаю, что ты сможешь взять нас обоих одновременно. Он чувствует на своей шее крепкую ладонь и выгибается в пояснице, когда перестаёт хватать воздуха, наивно считая, что так его станет больше, а после — вдыхает полной грудью, чтобы вновь задохнуться, но уже от поцелуев: двух одновременно. Чанбин завладевает его верхней губой, а Феликс — нижней, оттягивая на себя зубами. Это последнее, что Уён помнит в деталях. Упуская пульт контроля от собственного рассудка, он окончательно теряется в чужих прикосновениях, сплетённом языке с двумя другими и жаре от ловких пальцев: эти двое наверняка знали, на какие секретные точки нужно нажимать, чтобы всякий раз выбивать из тела остаток духа. Чанбин, как того и хотел, сегодня вёл: подминал под себя тела, вечно меняя их местами и не давая опомниться, и постепенно раздевал. Сначала на полу оказались носки Уёна вместе с его джинсами и кофтой, за ними — футболка Феликса, а после — и так расстёгнутая рубашка Со. Они были практически нагими друг перед другом. Единственные предметы одежды, которые остались на Ли и Чоне — их бельё, и сейчас, будучи лежащими на медово-белой постели, они особенно сильно контрастировали друг с другом, будто ранее скрытые черты гротеском вырвались наружу. Полукровка и чистокровка. Хитрец и жертва. Ведущий и ведомый. Слишком разные, чтобы делить одного парня на двоих. Уён рвано вздрагивает плечами, когда Чанбин спускается мокрыми поцелуями от его груди по подтянутому животу к тёмной резинке трусов, и пробует закрыться, когда остаётся перед ним совсем голым. Но Феликс перехватывает его руки, смотрит из-под бровей грозно, будто разгадал все планы, и припадает к губам поцелуем, глуша собой громкий вырвавшийся горловой стон. И тогда Чон окончательно теряется в ощущениях от одной лишь мысли, что между его ног был тот, кого он так сильно, чёрт возьми, всё это время любил. Всё смешивается в одно: звуки, запахи, движения, стоны… В один момент перехватывая слухом Чанбина, жадно вдыхающего ртом воздух, чтобы вскоре вновь его потерять, Чон Уён начинает метаться по кровати, крепко, до синяков, сжимая руками талию Феликса в попытке его от себя оттолкнуть и остаться наедине с Со и теми ощущениями, которые он так отчаянно дарил. Но у Уёна отпихнуть младшего всё никак не получалось. И на фоне этого хотелось лишь плакать. Не от безысходности своего положения (хотя от неё тоже), а от резко обострившихся чувств: всего было так слишком, что Чон больше не мог терпеть. Ему внезапно всё хочется прекратить, но он, сам того не ожидая, начинает вдруг дрожать до щёлкающих будто на морозе зубов, длинно кончая, а после — прячет лицо с быстро бегущими по нему дорожками слёз в подушку, сотрясаясь телом в глухих стыдных всхлипах. — Уён? — Тихо зовёт его Чанбин, утирая со своего подбородка попавшую на него сперму, и осторожно перебирается ближе, не совсем понимая реакцию. Чон не отзывается. Со пробует предпринять вторую попытку, но Феликс его останавливает. — Тише, не надо, — неумело подтягивается он к дрожащей спине, ложась рядом и носом утыкаясь в затылок, не решаясь обнять, — дай ему время. И это, пожалуй, единственное хорошее, что делает Ли за весь последний месяц. Даёт Уёну столь нужное сейчас время. Так проходит несколько мучительных минут. Чон бессильно пробует починить внезапно сломавшийся в душе механизм, но всякий раз терпит поражение. И так продолжается до тех пор, пока Чанбин не проводит мягкой ладонью по его предплечью, аккуратно спускаясь к крепко сжатому кулаку. — Эй, — Со нежно массирует его кисть, чтобы расслабить тесно сжатые пальцы, — ну же… Что случилось? Я был груб? Уён мотает головой, от чего его волосы растрёпываются сильнее прежнего, и всхлипывает носом в слепой попытке найти на полу ранее сброшенное туда бельё. Подцепляет его ногтем и, чуть сначала скомкав, подбирает, чтобы вывернуть и натянуть на себя. Он безмолвно переворачивается на спину, смотря заплаканными глазами в противно белый потолок, и замирает так на несколько мгновений: ни живой, ни мёртвый. Разбитый. Теперь окончательно. — Я хочу прекратить это, — вырывается, наконец, из него. — Что «это»? — Придвигается Чанбин в непонимании. Уён поднимается, упираясь спиной в изголовье кровати, и смотрит прямо перед собой пустыми глазами. — Всё это. Секс, близость, общение, — он переводит взгляд на бледного Со. — Дружбу. — Что ты такое говоришь? — Недоумённо повышает тон Чанбин и замечает абсолютное спокойствие на лице Феликса. — Ликси? Ты знал? — Да. Знал, — он спускает босые стопы с постели, оказываясь к ним обоим спиной. — Прости, хён, что чувствуешь себя сейчас обманутым из-за этого секрета… Уён усмехается, из-за чего из его губ получается кривая линия, и он злобно бросается через всё одеяло в сторону Ли. — Будешь и дальше строить из себя такого? Мерзавец! Ты мерзавец, Феликс Ли! — Уён! Чанбин бросается к ним следом и разнимает до того, как разворачивается драка. Крепко сжимает их плечи, слыша, как громко хохочет его парень, и встряхивает его тело что есть силы. Но это не помогает. Феликс сотрясается, истерично хватаясь за волосы, и на короткий миг сгибается пополам, чтобы вскоре — вскочить на ноги и выйти из комнаты, оставив двоих друзей наедине. Со предпринимает попытку пойти за ним, но сломленный голос Уёна останавливает его. — Не ходи. Успеете поговорить, когда я уйду. А уйду я быстро: пяти минут будет вполне достаточно, чтобы сжечь между нами все мосты. Он натягивает на себя остатки своей одежды и замирает напротив настороженного Чанбина, всё ещё голого сверху. Чон проводит почти безразличным взглядом по рельефным мышцам, пряча за ним восторженность с той самой вековой влюблённостью, и улыбается одними уголками губ, когда в какой-то момент касается кончиками пальцев нижнего пресса, чтобы после — аккуратно пробежаться ими за спину и ступить на шаг ближе. Оказывается, это было не так уж и трудно, как представлялось раньше. Вот так просто оказаться рядом с любимыми губами и почувствовать жар в лёгких, волной окатывающий всё тело в трепетном волнении. Чон громко смеётся где-то про себя. Один неровный вдох, означающий решимость, и Уён, мягко обхватив рукой лицо Чанбина, припадает губами к его губам, не рискуя начать сминать. Просто целует одним долгим прикосновением, пробуя запомнить таким образом контур и оставить это тактильное воспоминание в своей памяти навсегда. Отстраняясь, он отступает на шаг, кладя руку на основание шеи друга, и заглядывает преданными глазами под его чуть дрожащие ресницы. — Я люблю тебя. Вот, что мне хотелось сказать тебе всё это время. Чон Уён улыбается, будто ему не причиняли эти слова жгучей боли, и убирает руку. — Я люблю тебя, Со Чанбин. И всегда любил. Однако больше так продолжаться не может. — Уён… Я… — Не нужно, Бинни, — он отворачивает от него своё лицо, к которому попробовали прикоснуться, и на мгновение поджимает трясущуюся губу, — не нужно меня жалеть. И винить себя тоже не нужно. Ты ни в чём не виноват. Правда. — Я даже подумать не мог, — глухо произносит Чанбин, замирая с вытянутыми руками, которые до этого будто лежали на плечах ребёнка. — Но мы же… Уён закусывает губу в улыбке и переводит привычный озорной взгляд на белого, как нетронутое полотно художника, Со. — Были друзьями, да? — Он усмехается. — Прости. Ты, Чанбин, был и впрямь отличным другом. А я любил тебя, как последний дурак, хотя не имел на это права. Феликс знал об этом, поэтому позвал сегодня сюда: хотел таким образом мне насолить. Ему, если ты не знал, вообще нравится причинять людям боль. — Ликси не такой! Он никогда бы так не поступил, — ошарашено отступает Со Чанбин назад, оседая на постель. — Поступил бы, — в дверях появляется полностью одетый Ли, — именно так я и поступил бы. Чон поворачивается к нему корпусом в ожидании дальнейших слов, чувствуя нутром, насколько жалящей своей обездоленной пустотой становилась постепенно атмосфера вокруг них. — Ты всегда видел во мне того, кого хотел, хён. Пай-мальчика с отличной выправкой, которого приятно трахать на досуге и которого не нужно спрашивать о его желаниях: тебе казалось, что у меня их нет, — Феликс дёргает щекой, грозно и обиженно смотря на Чанбина. — И вот, что я тебе скажу: я использовал его пару месяцев назад, — вскидывает он указательным пальцем на Уёна, — чтобы заставить тебя, идиота, ревновать. То-то и всего! Чтобы ты после этого захотел меня сильнее, а не чтобы ты после этого захотел переиметь всю округу! Ли быстро преодолевает расстояние между ними, больно хватая своего парня за щёки пальцами, и нагибается, чтобы заглянуть в его красные от слёз глаза. — Я целовался с Уёном у тебя за спиной. С нашим лидером и с Хёнджином тоже, если тебя это хоть чуточку разозлит. Но тебе плевать! Плевать, с кем я был, если все они, по итогу, оказывались в этой ненавистной постели, — он грубо отбрасывает его лицо в сторону, наблюдая, как безвольно от этого жеста повисает голова на шее. — Ты жалок, хён. И мне не нужны отношения, в которых граница измены окончательно стёрта. Доставая сумку из шкафа с заранее собранными вещами и кидая её в сторону прихожей, Феликс крепко сцепляет руки на груди. Этому действию, казалось бы, не нужно дополнительных объяснений, всё было понятно без слов: он прогонял Чанбина, — но Ли не был бы собой, если бы не вставил последнюю монету в свой монолог и не перевернул бы понимание привычных вещей с ног на голову. — Я уйду отсюда первым. Не ты. И не ты, — младший переводит холодный взгляд на бесшумно стоящего в углу Чон Уёна, наблюдавшего за быстротечно развернувшейся трагедией. — Мне тошно находиться в квартире, в которой запахов чужих тел больше, чем в дешёвом мотеле, — он направляется к входной двери, на ходу бросая конечные фразы и взмахивая рукой. — Так что приятно оставаться без меня в этом борделе! Чао! Со бросается за ним в прихожую, когда Феликс принимается яростно надевать на себя кеды, чтобы зашнуровать их, и падает перед ним на колени, хватая за руки и прижимая их к своей груди. — Ликси, нет, прошу. Я… я исправлюсь. Мы подыщем новое жильё и переедем туда хоть послезавтра: купим новенький дом за городом, в конце концов, — денег хватит. Ты ведь давно хотел жить в доме, как у себя в Австралии. М? Ради нас я придумаю решение, как и прежде, и всё будет… — Не нужны мне твои решения, — он выдёргивает свои кисти из захвата и наскоро впихивает шнурки под пятки. — Что бы ты там не придумал, каким бы огромным домом не попробовал меня подкупить — ты не смоешь ни с меня, ни с себя этого порока: он под кожей. Уйди с дороги. Я не хочу больше тебя видеть. Вставая около двери и подтягивая большую сумку к себе за ручку, Феликс окидывает в последний раз взглядом квартиру, в которой прожил больше года, и останавливается им на Уёне, только что появившимся в прихожей. — Путь к сердцу Чанбина теперь свободен, хён. Я больше тебе не преграда, — он поворачивает замок. — Ах, да. Я же и не был тебе преградой, — с лестничной клетки сквозит прохладой сквозь приоткрытую щель. — Единственное препятствие, которое перед тобой было, — это ты и твой глупый страх. Трус и собственник? Со вторым ещё, может быть, в свой адрес я соглашусь, однако первого титула достоин тут только ты, — Ли хитро ухмыляется, припоминая фразу. — Что ж, надеюсь, тебе хватит уверенности в себе, чтобы признать это. Громкий хлопок дверью созвучен с финальным аккордом. Уён ловит в голос начавшего плакать Чанбина, бессильно покосившегося к полу, и крепко прижимает к себе, пряча в своих тёплых, надёжных объятиях. Он знает, что сможет помочь ему. Ведь рецепт спокойствия после разбитого сердца не так уж и сложен в заучивании: пара часов слёз до обезвоживания, сладкий чай после и крепкий сон в обнимку с подушкой. На утро — тёплый душ, ещё один сладкий чай с плотным завтраком и звонок другу. Вот и всё. Однако Чон собирается сегодня этот рецепт немного видоизменить. Вместо подушки — самому обнимать друга ночью, и на утро примчаться не по звонку, а уже сидеть готовым слушать на кухне рядом с дымящейся чашкой и тёплой едой. Ведь именно так поступают истинные друзья. И деться от этого некуда. И Уён готов на это не потому, что он увидел для себя очередную призрачную надежду на взаимность — теперь это в прошлом, а потому, что понял: он не может оставить Чанбина одного. Да и вряд ли, наверное, когда-нибудь сможет.