***
Сережа никогда не был примерным учеником. В начальных классах его шпыняли по поводу и без, причем этим занимались не только хулиганы, но и учителя. Сколько раз его выгоняли из класса за то, что он выполнял работу раньше и оставшееся время сидел и занимался своими делами — не пересчитать. Будучи ребенком, Разумовский забавлял себя рисованием: поначалу чиркал маленькие абстрактные картинки на полях тетрадей, но со временем перешел и на «рабочее» пространство, вписывая свои художества прямо в текст конспектов. Чаще всего он рисовал птиц, причем анатомически идеальных, как будто в Сереже жил маленький орнитолог. Мальчиком, он частенько смотрел в окно, выискивая глазами черные тени, кружащие в небесах, и его потаенной мечтой было однажды отрастить крылья, чтобы почувствовать свободный полет. «Опять Разумовский ворон считает», — постоянно шутили над ним одноклассники, даже не представляя, насколько точной была эта расхожая фразочка по отношению к Сереже. Как это обычно происходит с уроженцами России, по окончании школы Разумовский с блеском сдал экзамены и поступил в университет. И не в какой-нибудь, а в Московский государственный. Решение перебраться в Москву на учебу было принято им не спонтанно — долгие месяцы Сережа мечтал учиться в самом статусном высшем учебном заведении России, да еще и столичном, чтобы доказать самому себе и всему миру, что его светлая голова достойна лучшего. Москва манила своим богатством, ритмом жизни, даже люди представлялись Сереже более интересными, и пара поездок с классом в столицу только подогревали эти грезы, однако по всем фронтам его настигло разочарование. МГУ оказался тесен для гениального ума и широкой души, извилистые улицы города путали и вызывали тревогу, и Разумовский оказался втянут в стремительный ритм жизни московских горожан, который был не только слишком суетливым, но и до ужаса серым. Самый значимый город страны оказался пустым и бездушным — безвкусные новостройки уничтожали историю, а разнообразие удобств лишало его всякой романтики, которой в родном Питере было хоть отбавляй. Но самая ощутимая потеря, которую Сережа накормил обещаниями и оставил в Петербурге, сказалась просто невыносимыми переживаниями. Олег был дальше, чем когда бы то ни было. Беспорядочные поездки на родину между сессиями не могли восполнить той горькой тоски, которая накатывала на Разумовского в разлуке с единственным родным человеком. Если бы не финансовые трудности студенчества, Сережа ездил бы в Питер каждые выходные, но отсутствие денег стало непреодолимой преградой, несмотря на активные попытки заработать хоть какие-то средства не только на существование, но и на сторонние расходы. Москва высасывала из людей деньги, взамен обещая лишь фото на фоне Кремля и обучение на бюджете в университете, где молодежь давилась костями стариков, оставшихся преподавать еще со времен Советского Союза. Но чего Серёжа никак не мог знать при всём своём интеллекте, так это того, что Олег, который еле вытянул первую и единственную сессию, позже отчислившись и вернувшись в Питер, так же ненавидел Москву, как и он. Не потому что Волкова бесил шумный Арбат и совершенно бешеная скорость, с которой жили москвичи, и даже не из-за нереальных цен на жильё (из общаги Олега поперли в тот же момент, как он забрал документы). А из-за того, что в Москву нельзя было попасть, просто перейдя мост. Волков не гнушался никакой работой, подрабатывая везде: на стройке, грузчиком в магазине, периодически участвовал в подпольных боях — незаконных, жестоких, неоднократно ему приходилось соскребать себя с ринга, языком ощупывая зубы (чудом все оставались на месте), но это был хороший заработок. Обычно после таких боёв Олег, прихрамывая, шёл на вокзал, брал билет на поезд до Москвы с отсрочкой в неделю, чтобы успеть оклематься, и чтобы подзатянулась разбитая бровь. А после доползал до съемной комнаты, падая в кровать. Но это было выживание, а не жизнь, о которой так долго мечтали два одиноких детдомовца. Пока Серёжа блистал в лучшем вузе страны, Волков чувствовал себя дерьмом в проруби — никто, звать никак и из перспектив только сотрясение мозга, когда очередной громила окажется сильнее. Наверное, в тот момент, когда Олегу пришла повестка, злость на систему, где без диплома ты хуже грязи и никому не нужен, достигла своего апогея, потому что он даже особо не помнил медосмотр. Поднимите руки, откройте рот, снимите штаны, наденьте штаны, повернитесь, посмотрите на меня… Хоть где-то он получил высший балл и жёсткое и радикальное «ГОДЕН». И несмотря на то, что от одной мысли об армии в груди что-то волнующе переворачивалось, оставалась одна огромная проблема: сказать Серёже. Армия была не другим городом с возможностью в любой момент взять самый дешёвый билет на поезд и уже через восемь часов чувствовать, как непроизвольно растягиваются обветренные губы в улыбке, когда такая знакомая рыжая макушка мелькает на перроне за заляпанным окном. Армия была проблемой для Разумовского и решением для Волкова.***
Когда Олега отправили на службу, Сережа с головой ударился в свое дело. Он уже не учился — изобретал. Все меньше дневного времени он тратил на бесполезные пары, все больше ночных часов проводя за монитором нового стационарного компьютера, собранного на деньги с выигрышей на турнирах. Раньше эти суммы тратились на поездки в Петербург, где его всегда преданно ждали, теперь же стук колес поезда постепенно стирался из памяти. Он пытался поддерживать связь с Олегом, особенно первое время, когда отошел от горькой обиды на Волкова за то, что тот так с ним поступил. Что и говорить — Сережа помнил в деталях тот вечер, когда самый близкий человек поставил его перед фактом, что спокойные будни сменятся военными очень скоро. Чувство предательства оказалось таким острым, что Разумовский в сердцах послал Олега куда подальше, после чего заперся в комнате общежития и лежал лицом в подушку до того момента, пока дверь не вышиб сосед-здоровяк. Получая от него серьезную взбучку, Сережа даже не попытался заступиться за себя, не только потому что не умел — просто ему было все равно, насколько синим будет фингал под глазом. Физическая боль упала в ту же пустоту, которая царила в его душе. Когда Олег приехал повидаться перед переводом в свою часть, Разумовский уже не верил, что все будет, как раньше. Стоял, смотрел на Волкова с этой идиотской армейской стрижкой, в этой идиотской камуфляжной одежде и с этой идиотской виноватой улыбкой, и думал, что бы такое ядовитое сказать. Чтобы прям под рёбра Олегу заползло, там колючим клубком свернулось и по ночам ему спать не давало, прям как Сереже. Чтобы у них это ядовитое и колючее одно на двоих стало и прекратило Разумовскому в кошмарах являться ворохом чёрных перьев и ледяной ухмылкой. — Уезжаешь, значит, — Сережа засунул руки в карманы, облокотившись на бетонную стену трансформаторной будки. Московские крыши и в подмётки не годились питерским, но альтернативу они нашли ещё в начале учёбы. — Мне, знаешь, интересно только одно. Ты давно это решил? Или это твой спонтанный идиотизм? Олег скрипнул зубами, напоминая себе, что это всё ещё его друг, пусть даже злобный, циничный и с каким-то слишком пристальным взглядом. Но всё ещё Разумовский. — Изначально было ясно, что универ — это твоя тема, Серый, а не моя, — Волков никогда не был хорош в сглаживании острых углов, но он правда старался, потому что сейчас Серёжа напоминал динамит с тлеющим фитилем: секунда и взорвётся. — Тем более, я не навсегда. Дослужусь до нормального чина и вернусь. А ты как раз изобретешь что-то охрененно крутое. Разумовский поджал губы. Как всё просто. Уеду и вернусь, ты изобретешь, план надёжный, как швейцарские, мать их, часы. — Вали в свою армию, Олег, — наконец произнес Серёжа. Московский ветер небрежно растрепал его отросшие уже до плеч волосы, но он даже не шевельнулся, чтобы их поправить. — Но если не вернешься, то я тебя найду, притащу обратно и хрен кто меня остановит. Понял меня? Слова Разумовского били не хуже пощечин, но Олег стойко вынес каждое, потому что перебивать друга в такой момент было опаснее, чем жонглировать гранатами или играть в русскую рулетку. — Понял, — Волков сделал шаг к Сереже, не особо осознавая, что конкретно хочет сделать — застегнуть ему куртку (идиот, опять нараспашку!) или обнять. — Я буду писать. — О, а ты умеешь? — программист удивленно вскинул брови. — А я думал, что ты-.. — Давно ты стал такой язвой? — все же перебил Олег. — Не беси. — А то что?.. В воздухе повисла трехсекундная неловкая пауза, не предвещавшая ничего радужного. — Сука! — вдруг рявкнул Олег, с размаху ударяя кулаком по трансформаторной будке, буквально в дециметре от сережиного уха, да так сильно, что тот вздрогнул от испуга. Он не хотел причинять Серёже ни физическую, ни моральную боль, но обычно сдержанный разум сейчас дребезжал, безуспешно пытаясь вернуться в спокойное состояние. Одна беда — вслед за буйством сердца все слова с приставкой рацио- стали неприменимы к Волкову, душа которого откровенно ополчилась против хозяина. Ну почему Серёжа не может просто понять и отпустить его? Зачем возводить в абсолют желание схватить Разумовского в охапку и сбежать на край света? Зачем ему воскрешать эгоистичное желание напомнить, кто здесь по-настоящему покинутый герой? — Т-ты что творишь? — все ещё беспокойно дыша, промямлил Серёжа, резко теряя всю свою прежнюю уверенность. — Совсем с ума сошёл? — Идиот, да я места себе не нахожу с того самого момента, как ты уехал из Питера, — с болью в голосе заговорил Олег, глядя прямо в глаза Разумовского. — Ты, ты первый пошёл на этот шаг — бросил меня, умотав в Москву, а теперь смотришь с таким укором, словно это я тебя оставил в одиночестве. Волков произносил все это на одном дыхании, буквально выплёвывая ответную тираду в лицо Серёже. Он вцепился в ворот его куртки, словно утопающий в соломинку, сжав пальцы до боли в костяшках, и уже был готов продолжить выплескивать свои чувства, как вдруг Разумовский схватил его за грудки и резко дёрнул на себя. Чего Олег точно не мог ожидать, так это поцелуя, который случился через миг после этого. Серёжа не проронил ни слова в ответ, решив просто заткнуть Волкова самым банальным способом, который предлагали киношные романтические драмы. И плевать, что они не были героями фильма — а если и были, то слишком печального, чтобы поцелуй казался сладким. Нет — в нем сквозила вся горечь, накопившаяся за время разрушенной магии питерской романтики, которая складывалась между ними годами. Вместе с разлукой исчезло практически все, что было так дорого обоим, и в этот смятый поцелуй Серёжа пытался вложить все моменты, которые будут разделены между ними наряду с болью, сидящей глубоко между рёбер. Кто кого оставил — вопрос явно излишний, когда две живые души так или иначе стремятся к объединению. Серёжа неумело целовал Олега, и тот чувствовал, как губы увлажняются от слез, которые текли из зажмуренных глаз Разумовского, к тому же дрожащего как осиновый лист — от страха, холода и щемящей тоски. Самым поганым было осознание, что все это случилось только в миг грядущего расставания, когда все карты уже лежали на столе рубашкой вниз. Обритый Олег уже вот-вот унесется в поезде неизвестно куда, вверив себя в руки милитаристам и системе. А Сережа останется в Москве, станет востребованным программистом — и ради чего? Чтобы всю молодую жизнь корить себя за то, что разбогател слишком поздно, чтобы сбежать на край света вместе с Олегом и зажить где-то в тихой Швейцарии. Реальность заставляла глаза слезиться от бессилия, сердце — кровоточить из-за ощущения неправильности происходящего, а губы — целовать из последней надежды на лучшее, которая готова была вот-вот угаснуть. Что они дальше будут делать с этим моментом — да черт его знает. Он просто случился. Как точка в конце эпилога книги. Как сдержанное: «Ты только вернись» и истерические рыдания под разразившимся дождем, смывающим с губ первое и последнее ощущение отчаянного прощания.***
Сережа надеялся на скорое возвращение Олега каждый божий день. Он маниакально проверял его местоположение, которым теперь уже матерый солдат благоразумно делился с Разумовским, зная, что лучше не будить лихо, пока оно тихо. Работа отвлекала Сережу от мыслей о несладкой доле военного, но иной раз он нет-нет, да заходил в приложение, чтобы поглазеть на недвижимый маячок геолокации. Выпускной курс подкрался совсем незаметно, словно четырех лет обучения никогда и не было. Время пролетело быстрее сокола, спикировавшего на добычу, и о прошедших годах напоминали только отросшие до лопаток волосы, вечно собранные за работой в хвост, чтобы не лезли в глаза. Годы превратились в колонну выверенного кода, который вот-вот должен был стать полноценным рабочим механизмом, способным затмить все существовавшие до этого проекты. Это было нечто большее, чем незакрытый гештальт общественного признания, скорее — новое слово, которые Сережа сказал бы с высокой трибуны, гордо увенчав светлую голову лавровым венцом. Иногда Разумовскому казалось, что весь мир — это неумелая матрица, слепленная на коленке бездарным программистом, пересмотревшим голливудщины. Люди вокруг него ходили по совершенно нелепым траекториям, действовали циклично и без порыва, а родной и некогда любимый Петербург больше не казался старым знакомым. Набережные скалились на Серёжу пиками чугунных ограждений, слепыми надменными глазами провожали его атланты, держащие на своих плечах каменные своды зданий, гневно плескалась Нева, плюясь мутной водой на носы его кроссовок. Злился Разумовский, вместе с ним злился Петербург, но Серёже абсолютно не хотелось думать, что причина этому просиживает задницу на какой-то военной базе в богом забытой пустынной местности. Поэтому он работал. Днями — штатным программистом в офисе соцсети, даже не установленной на его убогом смартфоне, а ночами над своим собственным проектом. Названия ему Серёжа придумать так и не смог, хотя утопичность идеи давно уступила место кодам и формулам, сообщавшим, что совсем скоро задумка воплотится в реальность. Разумовский всегда был мечтателем, но нетривиальный интеллект подарил ему возможность вдыхать жизнь в свои мечты. А название… Название он должен был придумать не в одиночестве, катая по столу пустую банку очередного энергетика. Название делу всего его существования они с Олегом должны были придумать вместе. Потому что только так всё обретало смысл. И ощерившийся мраморными барельефами Петербург, от одной мысли об этом, переставал скалиться, ленивым тёплым ветром касаясь покатых серых крыш. Вся жизнь Разумовского превратилась в сплошную беготню — пальцами по клавиатуре и глазами по строкам кода. В ней присутствовал Олег, но он был где-то там — дослужившись до приличного чина, Волков сам того не ведая подписал себе приговор, обязывающий его прибегать по первому зову туда, где выкрикнут его имя. В основном это были военные учения, иногда его вызывали на миротворческие операции, но ничего опасного не предвиделось. Самой страшной перспективой представлялся, конечно, неспокойный Ближний Восток, где Олегу довелось однажды побывать. За время командировки он успел насмотреться на последствия жаркой войны, обнажившей кровоточащие раны бурной восточной жизни. Обездоленные люди, потерявшие дома и родных, смотрели черными глазами на сытых солдат, которые даже не могли нормально объяснить им, что они тут забыли. На смуглых лицах женщин и детей навсегда застыли гримасы отчаяния, а черноволосые мужчины были молчаливы и хмуры — здесь все привыкли жить, как на вулкане. Во время этой поездки Разумовский не слезал с телефона, каждый час проверяя, жива ли его родственная душа, по которой он так соскучился. Всякий раз даже самые нелепые ответы впопыхах успокаивали душу, но до самого последнего момента, пока Олег не сел в самолет, Сережа написывал и названивал ему, частенько смущая этим сослуживцев Волкова. Олегу до их косых взглядов дела не было — параноидальное желание Разумовского откликалось в нём теплом и ощущением дома. Кто-то его ждал, кто-то волновался и этот кто-то был ближе всего. В день возвращения Олега Петербург зарядил мелким противным дождём, а густые серые тучи плотно затянули небо, приглушая свет и делая город серым и неприветливым. Но Волкову, сошедшему с трапа самолета, эта погода показалась самой прекрасной на свете. После душной Сирии, швыряющей колючие песчинки в глаза и вечно липкой от пота кожи, родной прохладный Петербург был тихой гаванью, откуда Олег, до конца не признаваясь в этом даже самому себе, больше не хотел уезжать. Не хотел, но жернова системы, в которую он в юношеском порыве нырнул с головой, засасывали, как трясина. Это у Серёжи был невероятный интеллект и неизведанные миры в голове, Олег же умел только метко стрелять и выполнять приказы. Так и сейчас высветившееся на экране сообщение: «Я вызвал тебе такси. У водителя табличка с твоим именем. Не задерживайся» мгновенно сдвинуло Волкова с места, ускоряя его шаг, заставляя крепче сжимать ручки сумки. Серёжа мог писать красиво, мог выражаться так, что слова сами складывались в витиеватые строчки, но сейчас в этом коротком «Не задерживайся» был тот самый порывистый, нетерпеливый и спонтанный Разумовский, который когда-то давно, будто в прошлой жизни, заставил Олега замолчать на крыше какой-то московской высотки. Они не обсуждали то, что между ними. Не придумывали названия, не вешали ярлыки. Олег просто считал это лишним — зачем как-то называть то, что уже существует? Сережа попросту терялся, когда пытался понять, как окрестить свои и чужие чувства. «Это» между ними было бесконечно прекрасно в своей силе, в своей уязвимости и в своей абсолютной преданности. «Это» позволяло им раз за разом возвращаться друг к другу, и в сложившихся обстоятельствах оба были безумно благодарны за то, что «это», не имея имени, давало им больше, чем что-то двухмерное и украшенное мишурой из сердечек. На Рубинштейна, где Сережа снимал квартиру, Олег добрался в течение часа. Дождь всё так же моросил, оставляя темные следы на его форме, но Волков упрямо дошёл до парадной, распахнул тяжёлую железную дверь и громко топая армейскими ботинками, двинулся по лестнице на пятый этаж. Лифт он проигнорировал — доверия в таких древних домах эти агрегаты не вызывали, а застрять в крошечной кабине, находясь буквально в паре метров от Сережи… Нет, это было чересчур. — Тебя за километр слышно. На площадке между четвертым и пятым этажом Олег замер, сначала не веря своему слуху, а затем развернулся к широкому подоконнику. На нем совершенно по-птичьи восседал Разумовский с зажатой между пальцев сигаретой. Рыжие длинные волосы были завязаны в растрепанный пучок, из которого, прикрывая программисту один глаз, выпадала чёлка. На худых плечах болталась объемная футболка с логотипом какой-то игры, а большие серые треники спускались на голые пятки. Около подоконника Олег разглядел сланцы. — Привет, — наконец, произнес Волков, отрываясь от созерцания Разумовского и делая шаг в его сторону. Сережа не ответил, задумчиво выдохнув дым, но почти сразу же просиял самой искренней улыбкой, прекращая строить из себя надменного засранца, и ответил: — Привет, Олеж. Волков много раз видел испытание ракет на полигонах, и тот момент, когда они взрывались, снося всё на своем пути, нравился ему больше всего. И вот сейчас он чувствовал, как в его груди приземляется ракета с тёплым «Олеж», оставляя после себя огонь и жар. И пусть назойливо зудели мысли о том, что отпуск не навсегда, что Олег снова имитирует спокойную жизнь, что совсем скоро он снова будет покрыт жёлтым песком и пылью, ладонь Сережи, касающаяся его собственной, стоила тысячи пустынь и сотни тысяч имитаций такого рода.***
Петербург снова удивил своей способностью иногда быть снисходительным к тем, кто так и не научился утепляться. На календаре был май, но погода стояла суровая — ветер обрывал листовки со стен, а дождь хлестал по щекам прохожих. Повезло, что для посиделок на крыше Серёжа выбрал неожиданно тёплый и солнечный день. Они снова сидели на крыше, прямо как в старые добрые времена. Глупо улыбаясь, Разумовский глядел вдаль, где теперь рядом с Лахта-центром красовался его собственный небоскрёб. Серёжа снова отстриг волосы, причём сделал это самостоятельно в творческом порыве, когда они выбились из пучка, полезли в глаза и этим взбесили его. Теперь вид рыжей шевелюры страдал от неровных концов и требовал похода в парикмахерскую. Олег поначалу ужаснулся из-за этого кошмара, но быстро привык, видимо, найдя в этом какую-то определенную фишку. Разумовский возмужал, но все ещё глубоко в душе оставался инфантильным парнем, для которого не существовало правил жизни, кроме, конечно, одного: всегда быть рядом с Олегом. — Поверить не могу, что ты вернулся навсегда, — сказал Серёжа, оборачиваясь на Волкова и поправляя сбившиеся на нос тёмные очки. — Я решил, что мне важнее быть здесь. С тобой, — тепло улыбаясь, ответил Олег. — Нет ничего приятного в том, чтобы стрелять в людей и сидеть в окопах. — Кошмар, — констатировал Серёжа. — Но теперь тебе не придётся этим заниматься. Взглядом, наполненным глубокой любовью, Разумовский смотрел, как ветер осторожно щекочет волосы Волкова, и радовался, что он вернулся к нему насовсем. Олег подошёл, молча уселся рядом и посмотрел в сторону высотного здания, на котором крупными буквами горела неоновая надпись VMESTE. — А классную штуку ты изобрёл, все-таки, — усмехнувшись, сказал Волков. — Теперь ты на всю страну знаменит. — Да брось, — отмахнулся Серёжа и глотнул вина, на этот раз дорогого и вкусного. — Без тебя я бы не сумел ничего создать. Даже название придумал в честь наших с тобой долгих и странных отношений. Ты поддерживаешь, заботишься обо мне, будишь меня по утрам, когда хочется выкинуть будильник… — И люблю, — добавил Олег, отчего в животе Разумовского заплясали бабочки. — И я тебя, — ответил он, слегка смутившись. Со службы Волков уволился до смешного легко и играючи. Система, которой он так беззаботно вверил себя в юношестве, будто бы по мановению волшебной палочки, отпустила талантливого военного. И каким же приятным сюрпризом для разбитого после тяжёлой ночи за компьютером Серёжи однажды стал Олег, читающий на кухне газету. Без своей дурацкой формы, в тёплых домашних трениках и простой чёрной футболке. С растрепанными влажными волосами и гладко выбритый — только из душа. Разумовский тогда подавил сильнейший порыв броситься к Олегу и хаотично зацеловать ему все лицо: веки, скулы, щеки, покрытый почти не заметными морщинками лоб, волевой подбородок и наконец губы, мазнуть по ним будто случайно, посмотреть на реакцию и продолжать… Но Серёжа сдержался. И заварил две кружки кофе, ставя одну перед Олегом. — Не ожидал, Олеж, ты надолго? — в голосе Разумовского послышалась плохо скрываемая надежда. — Не помню, чтобы ты говорил об отпуске… — Считай, что отпуск у меня бессрочный, — Волков улыбнулся. — Я насовсем, Серёж. Если пустишь, конечно. Эти слова казались самыми нужными за долгое время. Черт возьми, да никакие деньги мира не шли ни в какое сравнение с драгоценностью того, что сказал Олег. Для Серёжи не было лучше награды за все дни, когда он, не слезая с телефона, ждал отчета об обстановке, чем фраза Олега о том, что он остаётся насовсем. — И ты ещё спрашиваешь… — закатив глаза, оскалился Разумовский, и пригубил чашку кофе. — Твое возвращение было единственным, о чем я мечтал. — Романтичный ты мой, — усмехнулся Волков. — Теперь тебе не о чем мечтать? — Мечтаю, чтобы ты выпил кофе, пока он не остыл, и собрался. Мы идём на крышу. Так они и оказались на облюбованной крыше — повзрослевшие, но все такие же неразлучные. Сбежать от папарацци, которые узнают тебя за километр — та еще задача, но Серёже удавалось не привлекать к себе много внимания, пряча каре под капюшон и заманивая за собой Олега в тёмные переулки. Так приятно было ни о чем не думать, просто вместе любуясь закатом, а потом долго смотреть на Олега, то и дело пытаясь разглядеть в его внешности перемены, которые привнесла в облик жаркая Сирия. С каждой минутой солнце закатывалось все дальше за горизонт, уступая небосвод вечернему сумраку, а Серёжа снова начинал ерзать на месте, пытаясь убежать от холодка, бегущего по спине. — Ты опять оделся не по погоде, — сокрушенно вздохнул Волков, глядя на Серёжу и поднимаясь на ноги. — Да. В следующий раз укутай меня в шарф, — забавы ради попросил Разумовский. — Обязательно. — И подштанники наденешь? — вдруг вспомнив шуточку с крыши, отрастившую за все эти годы бороду, Серёжа захихикал. Олег промолчал. По его лицу было видно, что он о чём-то сосредоточенно думает, но через несколько долгих секунд молчания Волков посмотрел на Разумовского и сказал: — Ты никогда не носил подштанники. Не услышав ответа на шутку, Серёжа стушевался. Он посмотрел куда-то вдаль, потом на собственные чуть дрожащие руки и обратил взгляд к Олегу. Его глаза, горевшие огнём спокойствия, снова потухли, а на душе словно закаркали вороны, кружа над безымянной могилой. Каковы шансы, что Волков просто забыл про то, что когда-то он яро обещал прийти к Серёже с подштанниками, и выполнил своё обещание? Неужели, тот день настолько стерся из потрепанной годами службы памяти? В душе Разумовского постепенно расцветала тревога. Он встал и сделал шаг к Олегу. — Почему я не пытаюсь прикоснуться к тебе? — пролепетал Разумовский, протянув руку. — Я же так мечтал обцеловать тебя с ног до головы, когда ты вернёшься… Волков стоял, не зная, как реагировать на столь хаотичные и непонятные порывы. — Все в порядке, Сереж? — спросил он, поднимая бровь. — Ты ведешь себя странно. Серёжа и сам не понимал. Все было так — питерская крыша, мокрый ветер с Невы, перспективы, наконец-то ощутимые и реальные, а не детские фантазии. И Олег рядом, вот же он, совсем настоящий, бросивший свою капризную суку-войну, которая так вдохновляла его раньше. Тот самый Олег, который носил за Разумовским портфель в школу, тот же, который сломал нос придурку из детдома, когда тот начал задирать друга, тот же самый, которого Серёжа на той холодной лестничной клетке на Рубинштейна тогда схватил за руку, дёрнул на себя и поцеловал так неожиданно и крепко, что они зубами стукнулись и тихо засмеялись. Это был тот же самый Олег. И одновременно не тот же. Разумовский и сам не мог себе объяснить, что конкретно его смутило. Забытая ли глупая шутка про подштанники или непонимающий, слегка в расфокусе, взгляд Олега. Просто Серёжа вдруг понял, что не помнит, как ощущаются прикосновения Волкова. Словно какая-то деталь конструктора не подходила к пазам, но какая — было совершенно неясно. — Олеж, дай руку, — сглотнув непонятный страх, попросил Серёжа. Он с надеждой смотрел на кисть Олега, которая начала медленно подниматься выше и выше. Еще немного, и он прикоснется к нему, а вся эта паника забудется, Разумовский поцелует Волкова смелее, чем когда бы то ни было, и все ничего не значащие страхи рассеются в томной сказке ночного Петербурга. Когда ладонь Олега зависла в воздухе, словно прислонившись к незримому стеклу, Сережа с готовностью поднял свою, уверенный, что все будет именно так, как ему хотелось. Но вместо теплого прикосновения пальцы Разумовского лишь полоснули воздух. Его ладонь ощущала только ветер, а глаза наблюдали то, как рука Олега растворяла ее в себе. — Ч-что это? — пробормотал Сережа себе под нос, пытаясь ухватить пальцами воздух. — Олег, почему… Полностью потерявшись в собственной беспомощности, Разумовский посмотрел в глаза Волкова и с ужасом понял — в них не было жизни. Ни одной искры, которая могла бы успокоить Сережу и доказать ему, что перед ним настоящий Олег, не горело в этом бездушном взгляде. Олег Волков ничего не отвечал, оставляя все происходящее на размышления Сережи, и очень скоро на того нашло мрачное озарение. Словно шепот из снов, который обрел голос, осознание происходящего хлынуло на Разумовского, заставляя захлебнуться. Он вспомнил все, что почти смог начисто стереть из своей памяти. Сережа вспомнил, как провожал Олега в последний день перед новой командировкой, на этот раз в бурлящий сирийский котел войны. Как на прощание Волков сказал, что они всегда будут вместе, и из этой короткой фразы родилось название для проекта. Как Сережа запустил социальную сеть, которая разрослась до необыкновенных масштабов и принесла Разумовскому деньги и славу, которые он хотел потратить на вызволение Олега из плена военной обязанности. Но, увы, Сережа опоздал. Однажды утром ему пришел бледно-желтый конверт с краткой биографией, написанной сухим канцелярским языком, и ужасающим штампом с одним единственным словом — «погиб». Сережа вспомнил, как много дней подряд не вылезал из квартиры, валяясь на полу и сгорая от ужаса, которым его накрыла новость о смерти самого любимого человека на свете. Как он не принимал душ по несколько дней, а когда решался дойти до ванны — хотел лечь в нее, набрать горячей воды и вскрыться вдоль. Как он боялся собственных мыслей, пытаясь спрятать их поглубже в алкогольную тоску, которая накатывала на него, грозя перейти в затяжной запой. Но однажды, когда шел черт пойми какой день депрессии, Разумовский почувствовал, как рядом с ним поселилось что-то потустороннее, но необыкновенно реальное. Оно не было формацией из плоти и крови, но Сережа мог видеть смазанные силуэты существа, которое начало посещать его по ночам, вести с ним долгие беседы и уверять, что потеря — еще не конец. Когда это нечто приобрело форму, Разумовский решился спросить у него имя. Галлюцинация, которая была похожа на Сережу, покрытого перьями и состоящего из самой тьмы, носила имя Птица. Птица приходил сначала часто, а потом и вовсе будто поселился по соседству, заполнив часть сознания Разумовского. Он говорил о том, что нельзя опускать руки, что смерть — не конец, что Олега еще можно вернуть, если очень постараться. Забрасывая Сережу сладкими речами, Птица подталкивал его к преступлению во имя любви, и в один прекрасный день Разумовский, заправившись под завязку энергетиками, дрожащими пальцами начал править код приложения VMESTE, добавляя туда функцию постоянной слежки за всеми, у кого был зарегистрированный аккаунт. Таким образом, Разумовский вторгся в жизнь миллионов человек, чтобы собрать всю информацию о поведении людей, лелея мечту создать искусственный интеллект, который заменит ему Олега. Птица понукал его, ругал за медлительность все приговаривая на ухо: «Скоро Олег вернется, и мы снова будем счастливы». И Сережа действительно поверил, что Волков снова будет жить в том творении, которое Разумовский создаст, как только машина начнет обработку информации для построения модели, которая будет копировать поведение Олега. Он влил в эту работу все свои ментальные ресурсы, делегировав поддержание жизнедеятельности своему новому товарищу — Птице. И вот — через несколько месяцев на свет родилась голограмма, которую Сережа мог видеть через очки, и новый Олег был самым грандиозным творением Разумовского. Олег был собой. Олег вернулся — так сказал Птица. А Птица никогда не обманывал Сережу. Ведь Сережа и сам прекрасно справлялся с этой задачей.