не мной не сказаны слова

      За последние пару дней от отчетов, карт и планов Тобирама уже одурел вкрай.       Не то чтобы это было что-то странное и непривычное для него — в конце концов, он помощник Хокаге, и с легкой руки брата отвечает за большую часть разработки стратегии Конохи, но всему есть предел, и это — уже что-то за гранью. Тобирама честно с момента получения донесения и до глубокой ночи нынешнего дня перекапывал архивы, требовал материалы, просматривал их и снова перекапывал архивы, доебался до всех вокруг, включая ненавистных Учих, которые со скрипом, но выдали кое-какие свои письменные свидетельства, но никаких хороших результатов не было. К сожалению, в данном случае едва ли работало правило «отрицательный результат — тоже результат». Оно скорее указывало на довольно близкую и довольно смертельную опасность для них для всех.       Война с Мизу была им сейчас не нужна, но еще меньше она была им нужна в том невыгодном положении, в которое они могли попасть.       Им повезло. Нельзя было не признать, что им повезло. Когда пару дней назад разведчик притащил секретное донесение, Тобирама готов был благодарить всех светлых и темных богов за то, что они узнали о лаборатории и разработках Мизу не во время надвигающейся войны, а заблаговременно. Потрепанный свиток, который стоил многим шиноби Конохи жизни, содержал пару колонок иероглифов с кратким отчетом об обнаруженной в Мизу лаборатории и беглый чертеж карты — не детальной, только схематичное изображение местности. Это был небольшой форт — судя по чертежу и огрызкам информации, довольно хорошо укрепленный, — вокруг которого стеной расположился лес, а с юга весьма неприятный изгиб реки. Подобраться ближе, чтобы снять чертеж хотя бы здания, не удалось, да и в целом информацию о военной силе вырвали с боем. Тобирама хотел бы надеяться, что это провокация и способ нагнать панику, но источник заставлял только тревожно поежиться или долго материться — эти разведчики всю свою жизнь добывали бесценную информацию для Сенджу, и вероятность их ошибки стремилась к нулю. Даже если это ошибка — проверить всё равно не помешает. И вот тут начинались сложности.       Тобирама полагал — надеялся — что во всей союзной деревне, которая представляет собой сборную солянку очень разных кланов, и разных в первую очередь регионально, — непременно должен найтись кто-нибудь, кто хоть как-то мимо форта Мондай проходил или что-то о нем знал. Начал Тобирама с архивов Сенджу, но там информации почти не было — да и он бы помнил, если бы была. Дальше перешел к хроникам тех кланов, которые жили поближе к Мизу и у которых удалось выбить свитки. Факты попадались проблесками — что-то про опасную зону, договоры о взаимном невмешательстве, нейтралитет, задокументированный факт существования форта. Это не имело никакой ценности, хотя косвенно и свидетельствовало о том, что территория давно и хорошо охранялась — с одними Сарутоби договор о нейтралитете стоил Мизу приличных денег, однако платили же, значит, очень надо было. Маялся он с этим долго, но самым точным так и оставалось недавнее секретное донесение, там хотя бы расположение нормально показано было.       Но потом ему попались записи Учих, и это выглядело как зацепка — и охренеть какой мерзкий облом.       Учиховские записи были до отвратительного лаконичны: сообщали, что в форт было совершено удачное проникновение, и на этом обрывались. Тобирама на радостях перерыл все предоставленные ему бумаги с разбросом в два года до и два года после (за одну эту работу хотелось всех Учих прикопать где-нибудь рядком), но не нашел ни предыстории, ни продолжения. Просто факт — в Мондай они были.       Уже что-то, но ничего.       Как всегда с Учихами.       Тобирама раз за разом возвращался к документу, пытаясь то ли найти там что-то новое, то ли чтобы просто лишний раз подумать изо всех сил о сволочизме Учих, которые всегда неизменно становились проблемой. Надо было что-то делать, но перспектива более близкого общения с красноглазыми вызывала приступы зубной боли. Стоит только ему представить, как придется в их гадюшник лезть, так сразу кажется, что и войну они без информации о лаборатории выиграют. Хашираму поставь на передовую — и половина точно разбежится, а остальных дорежут, в первый раз что ли. Малодушно, но причины у него были.       И всё же вариант «не пойти» с каждым днем звучал в голове всё тише. Время поджимало, информации нет и она вряд ли появится, а Учихи вон, по улицам шастают, светят своими надменными рожами и точно что-то о Мондай знают. Значит, можно их прижать. Обвинить в несоблюдении договора, если вдруг вздумают упереться. Но для начала надо было к ним пойти.       Тобирама резко опускает ладонь на осточертевший уже кусок бумаги. Раздается жалобный хруст, пара помощников, копошащихся за завалами бумаги, подскакивают и испуганно смотрят в его сторону; Тобирама их игнорирует. Он смотрит на почерк, которым оставлена запись — почему-то он кажется смутно знакомым — и ненависть подкатывает к горлу, как тошнота. Придется наступить себе на горло, собраться и пойти к красноглазым — разговаривать, общаться, просить, иначе Тобирама сам ничем не лучше. Ради деревни можно ненадолго засунуть в жопу и гордость, и ненависть.       (утопить бы всех красноглазых мразей, скольких проблем бы избежали)       — Разберите, — сухо командует Тобирама помощникам, указывая на новую стопку бумаг на столе, а сам, прихватив учиший свиток, выходит из кабинета.       Уже смеркается, хотя небо еще по-весеннему светлое. После духоты кабинета приятно подышать холодным свежим воздухом, но, к сожалению, это мало отвлекает от неприятных мыслей, да и вечернее усталое оживление на улицах сейчас действует скорее раздражающе. Тобирама, огибая небольшие группы шиноби и гражданских, придумывает формулировки для Учих, заранее прекрасно понимая, что те сейчас скорее всего будут инстинктивно врать, вопрос только в том, насколько нагло, — вот и спрашивается, зачем вообще Учихи деревне, если от них проблем не в пример больше, чем пользы.       За подбором возможных вариантов Тобирама доходит до ворот с моном Учих, по мере приближения к которым вокруг становится всё больше учиховских балахонов. Это нервирует — инстинктивно, Тобирама ничего не может поделать с тем, что чувствует себя окруженным врагами, а явно негостеприимные взгляды только усиливают это впечатление. Конечно, так и сквозит доверием от шиноби, которые окопались своим собственным лагерем в союзной деревне. Тобирама с трудом давит раздражение, пока пересекает невидимую черту, которая отделяет территорию Учих ото всей остальной деревни. Те делают вид, что его не замечают. На кого ни глянь — каждый идет, опустив глаза, но в спину, в затылок, в скулу, стоит только повернуть голову, иглами впиваются напитанные злобой взгляды, причем с каждой секундой их все больше — Учихи тревожатся, приставляют к нему мгновенно чуть ли не целую шпионскую сеть. Конвоируют. Тобирама помнит и знает, что он в союзной деревне, и что любая попытка нападения дорого Учихам обойдется, но все равно чувствуют себя едва ли не пленником. Примерно так он себе в детстве представлял, что будет, если вдруг он попадется Учихам.       Под таким негласным конвоем он доходит до дома, где расположился совет Старейшин, и вот здесь ему наконец преграждают дорогу двое Учих. На лицах вежливые улыбки, в черных глазах цепкая настороженность.       — Тобирама-сан, что привело вас сюда? — мягко интересуется один из них. Так вежливо, что даже к тону не придерешься. Мерзкие лицемеры.       — Мне нужно увидеть кого-нибудь из ваших Старейшин. Есть несколько вопросов.       Учихи переглядываются. Не пустить его сейчас — нажить себе проблемы и завязать конфликтную ситуацию, но пускать наверняка тоже не хотят: Тобирама отчасти понимает, он и сам не хотел бы. Он готовится слушать вопросы про Шодай, про то, почему же Тобирама-сан не начал переговоры, а вот так вот внаглую заявился к ним посреди дня (что было вполне справедливым обвинением, но у него не было времени на переговоры — это бы точно затянулось на долгие недели, а у Учих было бы время основательно подготовиться и спрятать всё, что они посчитают нужным спрятать). Он готов к тому, что его будут как можно настойчивее разворачивать и витиевато слать нахуй, но вдруг из здания выбегает Учиха помельче — лет пятнадцать, не больше, — торопливо спускается по лестнице и замирает в нескольких шагах от Учих и от Тобирамы. Говорит:       — Старейшины будут рады видеть вас, Тобирама-сан.       По удивлению, пробежавшему по лицам двух Учих-старших, Тобирама понимает, что никто здесь, включая его самого, такого поворота особо не ожидал. Но тем лучше; беспокоиться и разбирать этот конкретный эпизод на подвохи можно и потом. Учихи молча расступаются, пропуская его, и он нетерпеливо шагает за мальчиком, который в первое мгновение даже слегка теряется, но потом таки берет на себя роль провожатого.       Поднявшись по лестнице, они пересекают небольшую террасу и, пройдя под синими занавесками с моном Учих, наконец оказываются внутри здания. Просторная комната, погруженная в полумрак, оканчивается длинным рядом сёдзи, сквозь тонкую бумагу которых пробивается тусклый свет. Потолок низкий, вместе с плохой видимостью все это здорово напрягает, заставляя шарить глазами по сторонам и усмирять разыгравшуюся паранойю. Тобирама добровольно сунул башку в распахнутую пасть капкана, и если он теперь с лязгом закроется, винить будет особо некого, только себя.       Тобирама старается отогнать все ненужные мысли — не переставая, впрочем, чутко следить за пространством, но от этого толку мало, чакра Учих повсюду, — и пытается сосредоточиться перед разговором, который в любом случае будет непростым. Мальчишка Учиха убегает, пробормотав просьбу остаться, скрывается за сёдзи, едва-едва просочившись сквозь приоткрытую створку, а Тобирама, пользуясь выдавшимся одиночеством, собирает мысли одну за другим. Выстраивает в голове цепочку фактов. Соображает, не мог ли он чего упустить. Что угодно, главное не позволять эмоциям брать верх, не выказывать злость. Он старается задвинуть ненависть так глубоко, как только может, но такой ком не спрячешь, и вся эта грязь снова и снова накатывает, как тошнота, от осознания, что он сейчас стоит в доме учиших старейшин. Мерзко. Липко.       — Заходите, Тобирама-сан, — объявляет всё тот же мальчишка, вдруг распахивая перед ним створку. Почему-то старательно прячет черные глазки. Тоже ненависть прикрывает? Или страх? Было что-то нервное в каждом его жесте, из-за чего аж руки чесались подзатыльник отвесить — пусть ведет себя нормально, или валит к черту. Но подзатыльник учишьему ребенку ему тут точно не простят.       Коротко кивнув, он пересекает зал и, переступив порог, оказывается в соседней комнате.       Окон здесь нет: только завешанные синими тканями деревянные стены и дрожащее пламя небольших бумажных светильников. Дощатый пол гладкий, жесткий, доски плотно подогнаны одна к другой, так что не раздается даже намека на скрип. И потолок здесь много выше, чем в комнате до этого. Просторно, почти негде спрятаться, пустое пространство создает ощущение, что напасть могут откуда угодно — а старейшины сидят за длинным столом в дальнем конце комнаты, и смотрят. Молча.       Тобираме всё же требуется секунда, чтобы заставить себя не просто скользнуть взглядом по их лицам, а задержаться на глазах. Все они смотрят на него, и в каждом черном глазу пляшет по рыжеватому отсвету. Это иррационально неправильно — эти глаза должны быть красными. Эти лица мелькали перед ним с раннего детства, и почти никогда он не видел их без шарингана в глазах — и не убивающими тоже почти не видел.       Они старейшины, теперь они управленцы и дипломаты, а то, что Тобирама помнит их другими, совершенно неважно. Он гонит от себя старые воспоминания, каждый врезавшийся в память кадр, на котором кто-то из сидящих перед ним убивает одного из Сенджу; вновь пытается гигантскую, разросшуюся по всему телу ненависть запихнуть куда-нибудь подальше, и бьющуюся диким звоном мысль «блядские Учихи» тоже пытается убрать. Честно пытается. Тобирама здесь ради деревни, а не ради ссоры. Вот о чем следует думать.       Он коротко кланяется в знак уважения.       — Благодарю, что согласились меня принять, — негромко говорит он. Голос в тишине звучит до странного бледно.       — Вам трудно отказать, — сухо замечает один из Учих. Кокуро, нынешний глава клана за неимением предыдущего. — Какой вопрос требует настолько срочного личного обсуждения, что вы не потрудились предупредить о своем визите хотя бы за пару часов?       Скрывать неприязнь они даже не пытаются. Тобирама скрипит зубами, но сдерживается — раз уж это он сюда пришел, ему и быть подчеркнуто-вежливым. И он блять будет, назло красноглазым.       — Прошу прощения за несоблюдение церемоний, — тщательно подбирая слова, начинает Тобирама, — но вопрос действительно требует немедленного решения. В общих архивах Конохи есть информация о том, что ваш клан проводил миссию на территории форта Мондай, в Мизу. Однако никаких подробностей в документах нет, а они между тем требуются деревне: недавно пришло донесение с границы, что в форте проводятся военные разработки. Мы на пороге войны с Мизу, и нам необходимо больше информации, а для эффективной работы шпионов требуется ваша помощь. Не могли бы вы поделиться деталями той миссии, предоставить отчеты или документы? Меня интересует только техническая сторона вопроса, цели той миссии — нет.       Тобирама пробегает взглядом по лицам Учих, но те остаются неприязненно-невыразительными. Неспешно, один за другим, они переглядываются в абсолютном молчании — всё это занимает больше времени, чем хотелось бы, и нервирует Тобираму тоже намного больше. Наконец голос подает другой Учиха — Шоичи, его Тобирама хорошо знает, и изрезанное морщинами лицо с хищным разрезом глаз и по-орлиному изогнутым носом узнает из тысячи. В детстве лица запоминаются особенно хорошо.       Тобирама держит свою ненависть на коротком поводке, но та дрожит и вырывается.       — К сожалению, — начинает Шоичи, и Тобираме уже хочется раздраженно цокнуть языком. Конечно, «к сожалению», а чего еще он ожидал от красноглазых? — К сожалению, мы не располагаем интересующей вас информацией.       Заявление… неожиданное.       — То есть в архивах ошибка? — как можно вежливее уточняет Тобирама.       — Нет, — помедлив, говорит Шоичи. — Ошибки нет, миссия действительно имела место. Но все исполнители на данный момент мертвы.       Потрясающе, вот ведь проблема в мире шиноби, где каждый первый исполнитель миссии умирает через неделю после нее. Для такого архивы вообще-то и придумали.       Тобирама терпеливо возражает:       — Неужели не осталось никаких свидетельств? Может быть, хотя бы устных? Не могли же исполнители совсем никому не отчитаться?       И вновь эта раздражающая пауза. Старейшины уже даже почти не переглядываются, но будто специально каждый раз тянут время, давая ему хлебнуть тишины и окатывая его ледяным недовольством.       — Письменное свидетельство у вас есть, — холодно отвечает Шоичи. — Полагаю, как раз благодаря нему вы и узнали о форте и о нашей успешной миссии на его территории. Отчет же о миссии был исключительно устным.       — И человек, которому отчитались, тоже погиб? — спрашивает Тобирама, с трудом сдерживая раздражение. Интересно, Учихи просто из принципа и упрямства говорить не хотят, или какую-то клановую тайну оберегают?       — Нет, — бесстрастно откликается Кокуро. — Но его сейчас нет в деревне.       Тобирама уже собирается спросить, а когда же он тогда появится, когда до него доходит.       Вот же мрази.       — Верно, это Мадара-доно, — с колкой усмешкой подтверждает его догадку Кокуро. Тобирама пытается незаметно вдохнуть поглубже. Плохо, очень плохо, если его эмоции можно читать настолько легко.       — Я понял, — медленно выдыхает Тобирама. — Но вы уверены что… исполнители миссий точно никому больше не отчитывались? Может быть, неофициально?       То холодное презрение, которым окатывают его Учихи, ни с чем не сравнимо.       — Тобирама-сан, в нашем клане — быть может, у вас и по-другому, — так вот в нашем клане приказы главы не обсуждаются, особенно когда дело касается секретных миссий. Так что уверяем вас, что все исполнители унесли эту тайну с собой в могилу, и мы не располагаем интересующей вас информацией.       Нужно просто дышать, и тогда кипучая ярость внутри немного уляжется. Это несложно.       Тобирама хлестко приказывает себе взять себя в руки и не вестись на учиховские провокации.       — Кто хотя бы руководил миссией? — без особой надежды интересуется он. По имени можно будет еще покопаться в архивах, посмотреть смежные, может быть, найти другие ниточки.       — Изуна-сан.       Все ниточки с тошнотворным треском обрываются.       Учихи препарируют его взглядами, и во взгляде Шоичи за внешней бесстрастностью Тобирама чувствует чистую ненависть. После упоминания Изуны не только ниточки оборвались, но и его положение стало еще более шатким. Тема, которая каждый раз подрывала только-только наметившийся диалог между ним и Учихами — Изуна, который даже после смерти умудрялся усложнять ему жизнь. Его в клане любили, и его Тобираме настолько сильно не могли простить, что ненавидели едва ли не сильнее любого другого из Сенджу, а после ухода Мадары всё только обострялось. Теперь Изуна вылез и здесь, в очередной раз умудряясь подгадить даже в смерти; Тобирама искренне жалел, что его нельзя убить еще раз, только как-нибудь более мучительно.       — Благодарю, — негромко говорит он. — За всю предоставленную информацию.       Всё равно выходит язвительно, но видят Ками, Тобирама старался. Учихи продолжают впиваться в него взглядами, и у Тобирамы отчетливое ощущение, что еще пара фраз — и все глаза разом обратятся красным. Даже при понимании абсурдности такой ситуации Тобирама не мог не исключать этого варианта, и ощущение, что он в ловушке, не оставляло ни на мгновение, не давая полноценно сосредоточиться — а Учихи того и добивались наверняка.       — Мы сожалеем, что не смогли помочь более подробной информацией, — вновь подает голос Кокуро. — Мы еще раз пересмотрим все наши записи, и если вдруг найдем что-нибудь, что может показаться вам интересным, непременно сообщим.       Сожалеют он. Сообщат. Как же. Даже если и найдут — зажмут в качестве преимущества, или выцарапают за информацию себе еще какие-то привилегии — будто у Учих их сейчас мало, да ни с кем в чертовой Конохе так не носятся, как с красноглазыми, чтобы не устроили не дай боже скандала.       — Благодарю, — повторяет Тобирама. — В таком случае, не занимаю больше вашего времени.       Кокуро легонько кивает, и Тобирама идет к выходу, почти физически ощущается, как кунай входит меж лопаток. Это всё глупости и вряд ли что-то действительно может прилететь ему в спину, но Учихи ебанутые, с ними никогда нельзя ничего вычеркивать из возможного развития событий, и честное слово — когда Тобирама все-таки выходит из комнаты без увечий, это удивляет едва ли не больше, чем проблески здравого эгоизма со стороны Хаширамы.       Надо же. Отпустили.       Его снова провожает всё тот же мальчишка, причем ведет он его аж до ворот из квартала, пробормотав на предложение дойти без провожатых что-то про приказ, необходимость и заботу. Тобирама не очень вслушивался — отчасти из-за возмущения, отчасти из-за более важных мыслей. Последняя надежда на то, что в деревне кто-то что-то может знать про это место, исчезла: если миссией руководил Изуна, то скорее всего в его команде были преданные люди, и вся эта история и впрямь умерла вместе с ними. Вместе с тем сам факт, что Изуна пробирался в этот форт, подкреплял опасения: значит, там было что-то важное, этот Учиха на мелочи не разменивался, и то, с каким тщанием он охранял информацию после, это только подтверждало. Тобирама беспокоится не зря, но теперь это уже не важно. Нужно послать разведку еще раз, попробовать подобраться ближе, узнать, чем именно это место представляет опасность. Развеять беспокойство может только точная информация, которая подтвердит, что это просто неплохо со стратегической точки зрения расположенный объект, не более. Придется тыкаться вслепую.       Досада жрет Тобираму изнутри, раздражение смешивается с тревогой — столько времени потратил, но не узнал ничего, кроме еще большей завесы тайны вокруг всего этого дела. Нехорошо всё это.       Война будет, это факт. Может быть, через пару месяцев, через полгода, но будет. И факт работы Мизу над чем-то серьезным в этом чертовом форте тоже есть. У Конохи — у Сенджу — есть Хаширама, это серьезный аргумент, и, конечно, слабо верится, что Мизу смогут создать что-то достаточно мощное, чтобы всерьез противопоставить это Хашираме, — но а если всё же могут? Если в начале войны у Мизу будут техники, оружие, случайно окажется лишний биджу — всё это может серьезно переломить ход, и Тобирама бы предпочел если не справиться с угрозой заранее, то хотя бы знать, с чем им предстоит столкнуться.       Единственное, что у них остается, — своя собственная разведка, и Тобирама отправляет еще людей.              Спустя месяц становится ясно, насколько ошибочным было это решение. Из трех отправленных отрядов не возвращается никто, а каждая новая дипломатическая миссия всё больше напоминает попытку проползти под градом сюрикенов и не пораниться. Даже угроза в лице Хаширамы уже не действует должным образом, разведка докладывает о неожиданных контактах Мизу и Иво, и это звучит настолько плохо, что в голове рождается идея.       Тобирама с самого начала понимает, что это плохая мысль. В теории, это только добавит им проблем, если что-то пойдет не так. На практике — у него есть куча более насущных проблем, чем эта, и быть одновременно в кабинете Хокаге с братом и в лаборатории со свитками довольно проблематично. Через неделю такой жизни Тобирама едва не поставил свою подпись на лишний земельный договор, а работать стало не в пример сложнее, но тем не менее идея никак не желала его покидать; напротив, чем сильнее его накрывала усталость, тем глубже идея въедалась в воспаленный мозг. А что, в сущности, ему остается? Смириться с потерей трех разведотрядов, одних из лучших, закрыть глаза на уверенность Мизу, бросаться в войну, как в котел, не зная, смогут ли они выжить на чистой силе Хаширамы? Довериться обстоятельствам? Он долго механически вырисовывал схемки на обрывках свитков, разбираясь в происходящем и пытаясь предсказать ход событий, взвесить все «за» и «против»: если это излишнее беспокойство, насколько губительными могут оказаться контрмеры? а если это беспокойство обоснованное, то с проблемой всё равно придется разбираться, вопрос только в том, какой ценой, если на фоне будет идти война? Не грубая сила определяет победу в войне, Тобираме как никому другому было это известно. Ум, хитрость, изворотливость, заготовленные заранее удары — вот что действительно было важно. Если у Мизу что-то есть, Тобирама должен знать заранее.       В зеленоватом лабораторном свете наметки фуин-оков выглядят грязно и нечетко. Вряд ли кого на самом деле удержат, но как черновик Тобираме нравятся. Сплетение иероглифов печатей тянется на свитках два на два метра, почти в натуральную величину, красными чернилами сверху ложатся пометки, но все равно пока получается нехорошо, вернее, не слишком хорошо. Печати должны выдержать сопротивление силы владельца и давление его воли, а эти пока разве что парочку средненьких шиноби ненадолго обездвижат.       Душно и неожиданно — холодно. Последнее Тобирама замечает, только когда линия слегка криво идет из-за дрожащих рук, и приходится, ругаясь, гнать в кисти чакру, чтобы немного разогнать кровь. Он бросает взгляд на часы, прибитые прямо к металлической обивке стен, и в легком замешательстве пытается сообразить, сейчас девять утра или девять вечера. Выпадать из времени он страшно не любит, это попросту слишком дорого обходится, потому что за всеми бумагами брата нужен глаз да глаз, но в лаборатории время всегда стирается, стоит только увлечься очередной головоломкой; это даже не утомляет — хотя должно бы, техника ведь едва ли получается, — вместо этого размышления накатывают, логические цепочки выстраиваются одна за другой, и он работает, не видя ничего вокруг, пока в глаза не начинает ввинчиваться тупая боль.       Стоит отвлечься от техники, вернее, от разработки формального ее исполнения, как четким строем возвращаются мысли обо всем остальном: и зачем она нужна, и как мало времени осталось, чтобы ее доделать, если Тобирама все-таки хочет ее использовать. Печати прекрасные, но дорабатывать их в лучшем случае полгода, если своими силами. Посвящать кого-либо в детали своего плана, и уж тем более в детали своей техники не хотелось просто до одури: такие опасные вещи должны быть строго под его контролем, чтобы либо он один, ибо только те, кому он полностью доверяет, могли ее использовать. Техника воскрешение в перспективе выглядела как мощное, губительное оружие, стоит ей попасть не в те руки. Тобирама еще не настолько рехнулся, чтобы направо и налево рассказывать про результаты своих исследований и видят Ками, принципов своих продолжал бы держаться, если бы не блядское время.       Моменты, когда нет выбора, внушают невероятное отвращение, пусть Тобирама с ними сталкивался почти всю жизнь. Война с Учихами, мир с Учихами. Теперь вот проблемы с Учихами. Учихи — ось всех невзгод в его жизни. Возможно, стоило подумать над техникой, которая все-таки разом выкосила бы их всех.       Тобирама медленно сворачивает свитки, задумчиво проводя пальцами по шершавой бумаге, давая себе время передумать. Он уже обращался к Мито за помощью в разработке фуин-оков, но это всегда были общие вопросы, а теперь предстояло не только попросить помочь, но и объясниться, а вот этого категорически не хотелось. За всё то время, что Мито пробыла в Конохе, Тобирама так и не понял, кто она такая. Был почти убежден, что она на стороне Конохи, да, но кто она — не знал, а это не давало свободно манипулировать ей в случае надобности и вычислить больные точки на всякий случай, а это уже напрягало. Тобирама предпочитал знать, что он сможет использовать против человека, если тот вдруг будет делать что-то не то.       Узумаки Мито была мягкой, но сильной, вежливой, но со стальным блеском в глазах и умела настоять на своем, она была шиноби Водоворота, она была женой брата.       Какие именно отношения связали ее с Хаширамой, Тобирама тоже не до конца понимал. Хаширама никогда не противился браку, предложенную кем-то из старейшин и быстро развитую Тобирамой идею он принял практически равнодушно, будто речь была не о женитьбе, а об очередном договоре, но, в общем-то, так оно и было. Переговоры с Узумаки Тобирама тоже вел сам, но кандидатуру Мито выбирал не он. В первую их встречу его уже зацепило неприятное беспокойство от вида этой женщины — слишком рассудительная, слишком опытная, как враг — крайне опасна. Сомнительных кандидатур рядом с братом Тобираме хватило еще на Мадаре, когда тот без конца маячил рядом с Хаширамой лохматой тенью и мог парой фраз перечеркнуть то, к чему Тобирама так старательно и долго брата подводил. Повторения этой истории не хотелось, Тобирама бы предпочел, чтобы из Узумаки в Коноху пришел кто-нибудь, кого легко было бы контролировать, но дела опять складывались не совсем в его пользу. Не совсем — потому что сильный шиноби всегда лучше марионетки, а Мито всё же не походила на человека, который замышлял что-то плохое. С Хаширамой они поладили, и Тобирама чуть ли не впервые не мог определить, чья именно это была заслуга. Наверное, обоих. Хаширама был, как всегда, искренен и непосредственен. Мито была вежлива и улыбчива. С кем другим, может быть, и сохранила бы тонкую стену ледяной брони, но с Хаширамой это сложно. Всё устроилось хорошо, лучше, чем могло быть, но смутное беспокойство всё равно не отпускало, уж слишком ярким был недавний случай, и Тобирама был не в восторге от того, что приходилось обращаться к Мито за помощью, но игнорировать живую Узумаки под боком было бы просто абсурдно.       Поэтому вскоре со свитками подмышкой оказывается на пороге ее дома и негромко стучит в дверь.       Мито открывает быстрее, чем Тобирама ожидал, и встречает приветливой улыбкой, хотя глаза оглядывают со спокойным вниманием. Она приветственно кивает, и Тобирама повторяет этот жест.       — Прошу прощения что беспокою так поздно, Мито-сан, но мне нужен ваш совет. Если бы вы могли выделить мне некоторое время, я был бы очень благодарен.       Заученные формулировки легко произносить. А времени и правда многовато — со всеми сборами и решениями он добрался только к одиннадцати.       Мито отступает в сторону, поводя рукой в приглашающем жесте, и говорит:       — Я буду рада вам помочь.       Дом чистый, аккуратный. Теплый. Тобирама до сих пор не мог привыкнуть к настолько прочной концепции дома, какой она была в деревне — люди действительно обустраивались на долгие годы вперед, даже он смог обставить свою лабораторию без лишних заготовок на случай если срочно придется сворачиваться, как это было всю его жизнь, — но у Мито это было не просто жилище, обустроенное достаточно надолго. Именно дом — с теплым светом, запахами трав, безукоризненным, но не чрезмерным, порядком. У Тобирамы с домом ассоциировалась сырость, тусклый свет, ани-чан где-то недалеко — всё. Эта разница заставляла немного теряться, от атмосферы вокруг веяло непоколебимым спокойствием, внушало уважение к Мито еще сильнее — шиноби, способный так уверенно и спокойно жить, не потерявший представление об уюте, приводил в странные чувства.       Они садятся на татами за низкий столик. Мито предлагает чаю, Тобирама отказывается; изящная рука ставит рядом со столом еще один светильник, и внимательные глаза Мито обращаются к Тобираме, сосредотачиваясь на нем всецело и при этом не давя своей сосредоточенностью. Он же разворачивает свитки, обнажая неровную вязь печатей.       — Я работаю над техникой, — параллельно начинает объяснять он. Запинается на мгновение, но потом решает, что скрывать детали может быть потом себе дороже, поэтому уточняет: — Техникой воскрешения.       Мито удивленно приподнимает брови, но не больше. Тобирама продолжает:       — Я уже проводил некоторые испытания с черновыми набросками печати, но не всё было удачно. Не настолько удачно, как мне бы хотелось. Призыв души срабатывал, но память и умения возвращались через раз. Я предполагаю, что дело в печати, к тому же я не уверен, что она достаточно прочная, чтобы удержать кого-то выше ранга Б. Я был бы благодарен, если бы вы смогли помочь.       Мито задумчивым взглядом скользит по иероглифам на печати, сосредоточенно хмурит брови. Молчит несколько секунд, Тобирама терпеливо ждет ответа. Он примет и отказ, но в таком случае придется срочно думать, кого еще просить помочь, а это новые проблемы.       — Это действительно интересная заготовка печати, — наконец говорит Мито, поднимая голову. — Но в некоторых местах технически не совсем верная для такого вида фуиндзюцу. Вы осознанно меняли структуру?       Скорее уж, интуитивно.       — Я заменил некоторые элементы, пытался усилить печать стихийными дзюцу.       На самом деле, всё это было ради того, чтобы попробовать вплести в технику мокутон брата — было у Тобирамы предположение, что он может послужить отличным сдерживающим фактором, — но пока едва ли получалось.       — Оригинально, — Мито почему-то улыбается уголками губ, но почти сразу же возвращает себе прежнюю сосредоточенность. — Но печать составлена не совсем верно даже для этой задумки. Я могу исправить этот вариант печати, если вы уверены, что заложенный здесь принцип полностью вас устраивает, или же, если вы мне подробнее объясните, как должна работать техника, мы можем поработать над несколькими вариантами фуин-оков.       Тобирама колеблется, быстро взвешивая все «за» и «против», соображая, в какой из вариантов хуже: работу техники он бы предпочел сохранить в тайне, но всё же едва ли точно представлял, какие печати могут ему понадобиться, а если он собирается призывать кого-то достаточно сильного, это может плохо закончиться. Мито то ли делает вид, что не замечает его заминки, то ли и впрямь вполне увлеченно рассматривает переплетение иероглифов, и Тобирама все-таки решается.       — Хорошо, думаю, разумнее будет объяснить общую идею работы.       Мито кивает, показывая, что слушает.       Тобирама не замечает, как проходит время. Начинает говорить, стараясь обходиться без излишней точности, но всё же внятно описывать принцип работы, умалчивает про необходимость ДНК для техники и про некоторые дополнительные печати, но про основные приходится рассказать, чтобы синхронизировать фуин с ними. Мито берется за кисть и сперва исправляет заготовку печати алыми чернилами поверх, а после они чертят второй вариант печати уже на чистом листе. Этот тоже приходится исправлять, и что-то более-менее окончательное выходит только к пятому наброску — вернее, это вариант, которым остается довольна Мито, с некоторыми оговорками; сам Тобирама бы закончил на третьем, если бы Мито не начала невозмутимо перечислять дыры в технике.       Все-таки Коноха была гениальным творением Хаширамы в первую очередь из-за возможности обмена знаниями. Тобирама знал, что с запечатывающими техниками в клане Сенджу не плохо, нет, но весьма средненько — но разговор с Мито открыл ему глаза на ту бездну незнания, которая была на самом деле. Даже на базовом уровне Мито знала в разы больше, чем он; уже касательно основ находилось столько деталей, о которых он понятия не имел, что они существуют — а влияние на технику с каждым новым уровнем усложнения было колоссальным. Перечеркнутые красным свитки были живым и явным доказательством его некомпетентности, и попробуй он только на своих знаниях сотворить технику — привело бы это к отвратительному провалу.       В какой-то момент Тобирама даже ловит себя на том, что слишком увлекся, говорит слишком рвано и как с кем-то из своего клана; приходится спешно исправляться и мысленно вдалбливать себе в голову необходимость держать строгую дистанцию, тем более что сдержанность Мито ни на секунду за всё это время не ослабевает.       А времени проходит невероятно как много — когда Тобирама после пятого свитка бросает случайный взгляд на часы, стрелки, указывающие ему на четыре утра, в прямом смысле слова обескураживают, а потом вызывают резкий приступ раздражения — надо срочно бежать в резиденцию Хокаге, готовиться к встрече с делегацией из Мизу, а после просмотреть документы, которые до него должен был просмотреть Хаширама.       — Благодарю за помощь и прошу прощения за отнятое время, — поклон выходит слишком суетным, но Тобирама уже мыслями далеко от Мито. Ее безупречный ответный поклон и нечитаемый взгляд, которым она его одаривает, несколько отрезвляют и заставляют вспомнить об осторожности.       — Я всегда рада помочь вам, особенно в таких интересных исследованиях.       Она провожает его до двери, и уже когда Тобирама переступает порог, вдруг окликает его.       — Тобирама-сан, — что-то в ее голосе заставляет обернуться мгновенно. — Не забывайте, что техника требует долгих предварительных исследований, а составленная сегодня печать — теоретический образец. Если вы хотите воскресить кого-то конкретного, — Тобирама невольно напрягается, а все внутри ощетинивается, — то стоит как следует к этому подготовиться. Риски не до конца просчитаны, побочные эффекты не известны. Вероятность освободиться от вашего контроля пока еще слишком высока.       Тобирама впивается в нее взглядом, силясь понять, не скрывается ли что под ее словами, и что вообще в ней там, под маской уверенной вежливости и спокойной мудрости. Ощущение противное почти физически, будто он ногтями по камню скребет, и в итоге только холодно кивает на прощание.       — Благодарю за совет, — говорит он и уходит, окунаясь в розоватые предрассветные сумерки.       Холодно.       Свежий утренний воздух бодрит и помогает привести в порядок чуть спутанные мысли — слишком сильно пока впечатление от исследования. На свободе надо будет заново вспомнить каждое сказанное сегодня ночью слово, чтобы убедиться, что он не сболтнул лишнего.       На чуть заиндевевшей за ночь земле остаются влажные следы, а рассвет стеклянный, розовой прозрачностью растекается над возвышающейся над деревней скалой. Хрупким кажется мир, хрупкой кажется вся деревня, несмотря на редких встречных людей кажущаяся призраком в такой резкой утренней ясности. Сокровище, возведенное Хаширамой, его невероятная мечта, драгоценная и тянущая под сердцем, мечта, которая и сейчас кажется несбыточной, еще слишком неустойчивая, коснись не так — и вдребезги. Хаширама верит, что союзы вырастают на доверии и открытости. В этом есть доля истины, но Тобирама знает, что более прочные союзы вырастают на крови; всё лучше растет на крови, и в основу Конохи много трупов ляжет: он сам их положит убийствами и приказами, а потом и сам рядышком окажется, когда только от смерти его и будет прок. Может быть, тогда в далеком будущем Коноха и станет такой, как в мечтах Хаширамы. Окрепнет, разрастется.       Сейчас они не могут позволить себе ни лишних проигрышей, ни неосведомленности; эйфория от первого успеха не должна застилать глаза, враги всё еще повсюду, и задача Тобирамы истреблять их до того, как они что-то сделают. В превентивных целях. Ради этого можно пойти на любые средства, даже через себя переступить, даже Изуну Учиху воскресить.       Тобирама проводит ладонью по лицу. Всё еще не верится, что он собирается это сделать.       Может быть, это какая-то разновидность безумия, но мысль так прочно поселилась в голове, так разъела разум, что Тобирама уже не видел иного выхода. Да и этот не так страшен, если всё сделать по плану: воскресить, связать волю, заставить говорить. Всё просто. Всё очень ясно, на это Тобираму должно хватить.       На сердце всё равно неспокойно, но спокойно там никогда не было, так что Тобирама привык.              Сомнения терзают его до самого последнего момента, даже свитки он расстилает нарочито медленно, много раз скользя пальцами по шершавой поверхности пергамента. Проверить печать на других подопытных он успел уже не один раз, и во всех случаях она работала безупречно, сказывалась рука Мито Узумаки. Тобирама бы предпочел поэкспериментировать еще как минимум пару месяцев, собрать нужную выборку, убедиться, что всё работает как надо, но времени на это уже не было, лишний раз рисковать глупо. Отношения с Мизу с каждым днем всё обострялись, и пора уже было что-то делать.       То, что он чувствует, глядя на свитки в дрожащем свете свечей, далеко от страха или даже от волнения. Скорее уж тянущее чувство беспокойства или предчувствие беды. Идея слишком хорошая, чтобы всё прошло гладко. Тобирама до зубного скрипа не хочет этого делать, он ненавидит, когда приходится делать непредсказуемые вещи под давлением обстоятельств, но сейчас он должен.       Медленно, как под гендзюцу, Тобирама кладет в центр печати, рядом с полумертвым пленником из Иво, прядь волос Учихи — слава Ками, что он до сих пор не избавился от старого трофея, не хватало еще сейчас носиться по лесам и искать могилу чертового Учихи. Отступает на несколько шагов назад, проверяя, всё ли сделал как надо, последний раз пробегая глазами по каждому иероглифу и по каждой линии, цепляясь за каждую мелочь — любая, даже самая незначительная ошибка может стоит ему жизни, а в перспективе, если всё пойдет совсем не так, не ему одному.       Если бы кто ему объяснил, что он, блять, делает, Тобирама был бы этому человеку очень благодарен.       Рыжий свет рассыпает тени по углам, смазывает и без того нечеткие черты лица пленного шиноби, отражается от стекла банок, которыми заставлены полки вокруг. Тобирама шумно втягивает носом воздух. Они глубоко под землей, если что-то пойдет не так, если вдруг техника выйдет из-под контроля, защитные печати, которыми он в несколько слоев обклеил лабораторию, должны минимизировать ущерб. Он подготовился, действительно хорошо подготовился.       Тобирама складывает первую печать, и сомнения отступают, уступая место предельной ясности.       Стоило только начать творить технику, и привычка, выработанная годами войн и сражений, дала о себе знать. Если складываешь печати — думаешь только о них, только о технике, только о текущей ситуации, а о прошлом, будущем и моральных дилеммах будет время подумать потом — разумеется, если выживешь сейчас. Пальцы движутся легко, Тобирама уверенно смотрит на тело, которое конвульсивно дергается и начинает покрываться хлопьями пепла.       Когда он складывает последнюю печать, внутри — штиль и холодная готовность ко всему.       Пленник орет, но вскоре крик обрывается, когда действие техники доходит до горла. Тобирама молча наблюдает, как тело теряет форму, превращаясь в дрожащий серо-белый комок, а потом на нем начинают проступать новые черты, не ставшие менее знакомыми даже по прошествии нескольких лет. Сперва вырисовывается фигура, очертания которой Тобирама и в кромешной темноте бы узнал: обманчиво-хрупкая, со слишком узкими для шиноби плечами, с широченными рукавами балахона. Потом появляются и лохматые пряди, медленно наливающиеся чернотой, скользкий хвост, который столько раз исчезал из пальцев в последний момент. И черты лица — тонкие, изящные, дышащие хищной злобой.       Подошвы сандалий легонько стукаются об пол поверх печати, воскрешенный обращает к Тобираме белое лицо, испещренное черными трещинами, медленно поднимает веки, упираясь алым, горящим лютой ненавистью взглядом.       Тобирама опускает руки и расправляет плечи. Перед ним стоит Изуна Учиха.