the coldest winter

      В Мадрипуре, неоновом городе-обманке, куда стекаются голодные до наживы и технологического прогресса, Романофф рождается заново. Становится призраком в разношерстной толпе на грязных улицах, где толкают дурь и оружие в открытую.       Воскрешение не обнуляет сновидений. Стоит Наташе закрыть глаза, она видит горы трупов, так много, что покрывают землю до самого горизонта, и в это море вязкой густой крови медленно опускается солнце. В нос бьет запах жженой плоти. Она давно перестала вести счет, но вот лица – она помнит каждое. Персональный ад хуже дантовского, она спотыкается об изувеченные тела, проваливается, тонет. Обугленные руки хватают за горло и утягивают за собой, туда, где воздуха нет.       Все знают: руки она марать не станет. Романофф окружает себя охраной, предметами роскоши, шедеврами живописи и филигранными подделками. Прошлое в прошлом, осталось лежать с разбитым черепом в безмолвных скалах Вормира, и Наташа наконец-то перестает убегать, держится в стороне, не переступая черту и обосновавшись посредником между порочными дельцами и хрупким миром прекрасного.       У её прошлого протез из вибраниума и льдистый взгляд, оно въелось в изувеченный разум и клеймом отпечаталось на подкорке сознания, осталось уродливым шрамом от пули, которая прошила насквозь. На Вормире сердце встало, чтобы запуститься вновь, только само по себе давно превратилось в рудимент, слепо гоняющий кровь и вызывающий лишь тупую боль промеж ребер.       Плотная толпа скрывает от посторонних взглядов, Романофф наблюдает из-под капюшона – какого чёрта, Сэм? Зимний светит протезом будто трофеем, заслуга почетней медалей за доблесть, а Земо надменно сводит губы в полоску ухмылки, бросая показное «в атаку, Солдат».       Подчинение беспрекословное, встроенное в цепь ДНК. Романофф знает этот ад в башке и агонию рассудка, которая выжигает дотла, оставляя дымиться пепелище. В кгбшных застенках отчетливое «исполнять» вызывало реакцию исправнее, чем у собаки Павлова, и она готова была лечь костьми, вскрыть себе грудную клетку голыми руками и вынуть трепещущее сердце, чтобы поднести к алтарю священной Родины.       За столько лет Солдат, кажется, совсем не растерял форму, запрограммированный лучше боевой машины. Смерть идет с ним рука об руку, неотступная, неотвратимая. Не убежать, не спрятаться. Наташа пыталась – поймала две пули. Не вмешивается, предпочитая наблюдать, и кривит губы, когда Земо панибратски хлопает Сэма по плечу. На лице барона расцветает нездоровое выражение превосходства, прежде чем он завершает показательное избиение и швыряет кость любимой собаке.       Будь её воля, он уже давно валялся бы с дыркой в башке.       Сообщение на телефон приходит одновременно с тысячами других, и Романофф чертыхается, даже не сомневаясь: план Земо изначально был хреновым. Их преследуют в открытую, способ не лучший, но Наташе на руку – так справиться проще. Она думает, что от ангела-хранителя точно далека, но за Солдатом столько должков, что впору заводить долговую книгу.       Спасает ему жизнь, снова, как делала десятки раз во время совместных миссий. Вот только он по-прежнему не помнит. Кивает, поджав губы, как давнему союзнику: для него их общее прошлое завязано на первом звездно-полосатом герое Америки, неизменно правильном Стиве Роджерсе. А Наташа пытается унять дрожь в руках и убеждает себя, что трясет от адреналина после перестрелки. Будто для неё такие стычки значат хоть что-то.       Сэм говорит, похорон не было. Даже её несостоявшаяся гибель осталась засекреченной.       – Я бы не позволила вам обливаться слезами на моей могиле, – парирует Романофф, выезжая на пустынное шоссе. Баки сидит рядом, правая рука покоится на колене. Наташа помнит: правша. Следит за дорогой.       В их первую встречу в Красной Комнате её выстроили в ряд с остальными ученицами, которые не умерли после изнурительных физических тренировок, психологического давления и экспериментов, но теперь должны были умереть ради Советского Союза. Зимний Солдат был легендой, и видеть его, из плоти и крови, было чудом наравне с докладами советских ученых о внутриядерных процессах.       Она уложила его на лопатки после трех минут изнурительного поединка. Остальные не продержались и пяти секунд. Взмокшая, запыхавшаяся, с расцветающей гематомой на правом бедре, вскинула подбородок и почти с вызовом смотрела сверху вниз, тянула губы в самодовольной усмешке победителя.       Зимний взял реванш, уложив на лопатки её. Наташа вовсе не была против.       Романофф плещет виски на два пальца, чтобы занять чем-то руки, и выжидает, пока Сэм перебирает джемперы, рубашки из лучшего шелка и твидовые пиджаки. Не комментирует, откуда мужская одежда. Что-то из этого стоит дороже, чем тачка, на которой Земо заявился на чужую территорию.       – Значит, торговля краденым, – подводит он. – Больше не пачкаешь руки?       Привыкший дергать за ниточки, бередит старые раны и подбирается скользким хищником, но Наташа слишком долго действовала по указке и танцевала послушной марионеткой.       – Часть подарена. У коллекционеров много почитателей. А у тех, кто знает, кто хочет себе коллекцию ещё лучше, их немерено.       Шпильку о своем прошлом намеренно игнорирует, и барон с ухмылкой салютует ей бокалом.       – Без почитателей порой тяжко. Но, как вижу, тебе это не грозит.       – Ты снова это делаешь, – Сэм падает на диван напротив и кивает Баки, который гипнотизирует картину над мраморным камином. – Снова пялишься.       Наташа сцепляет пальцы так, что стакан вот-вот пойдет трещинами. В горле сохнет. Всматривается в напряженное лицо, ищет признаки узнавания. Он хмурит брови и смотрит так, словно пытается прожечь в картине дыру, проникнуть под потрескавшиеся слои краски и постичь самую суть, уловить неосязаемое, то, что постоянно ускользает из пальцев.       – Это «Ведьмы в воздухе», – медленно произносит Барнс.       – Оригинал, – Наташа прочищает горло. – В музее Прадо хранится копия.       «Мы рекомендуем обнулять Зимнего Солдата после каждой миссии», – говорили в «Гидре».       Но они просчитались. Десятки раз стертые воспоминания возвращаются внезапно, стоит только возникнуть триггеру. Знакомый запах, голос, изображение на срезе внедренного и подлинного. Мозг виснет взломанным компьютером, пытается отличить одно от другого и зацепиться за что-то, что размотает целый клубок воспоминаний. Баки не понимает, где заканчивается Солдат и начинается он. И был ли он когда-то.       Зато понимает Наташа. А ещё – помнит ту миссию в Риме под началом американского правительства, до того, как мифическое чудовище с отросшими головами настигло их вновь.       – В чём смысл, – Зимний, склонив голову набок, оценивает оригинал Гойи, где полуобнаженные ведьмы в остроконечных шляпах впились в неестественно изогнувшееся тело, – собирать это всё?       Французский дипломат отхватил себе целый палаццо, но сетка витиеватых коридоров с потайными дверьми за пыльными гобеленами обернулась лабиринтом Минотавра, когда он попытался сбежать, завидев в темноте призрака с бионической рукой. Обнаружить сейф за одной из картин оказалось не так-то сложно.        – А ты не ценитель искусства, – бросает Романофф себе под нос и сосредоточенно прикусывает губу, ковыряясь в замке.       – Я за простоту.       Незачем окружать себя излишествами, когда твой мозг то и дело поджаривали на раскаленной сковородке. Провалы в памяти и вспышки воспоминаний – своих, внедренных, – становятся чем-то обыденным, как пикник в Центральном парке. Наташа понимает, но жить в бетонной коробке с голыми стенами не позволяет гордость: она прошла через слишком многое, чтобы так просто отказаться от мимолетных удовольствий.       – Искусство спасает от пресной обыденности, Джеймс, что в нашей профессии особенно важно. У меня была целая лекция на эту тему от одного известного коллекционера.       – Надеюсь, он уже мертв, – бурчит Солдат.       Романофф ехидно улыбается, то ли его реакции, то ли тому, что сейф наконец-то поддался. Искусство – превосходный целитель и спутник, но даже музыка не была так приятна, как аккуратный щелчок замка.       – Развеялся в бруклинском крематории, если быть точной.       Шуршит документами, проверяя, всё ли на месте, и уверенно прячет в рюкзак. Перед тем, как уйти, останавливается напротив картины и удерживает Солдата за руку, сжимая пальцы на холодном металле.       – А ведь можно её забрать. Твое скромное жилище не украсит, а вот толкнуть через нужных людей… Что ты здесь видишь?       Картина отталкивает, напоминает о самых жутких сновидениях. Пугает не тень, а то, что в ней прячется. Солдат смотрит хмуро, почти с отторжением, а потом отворачивается и движется к полоске света у выхода.       – Хаос.       После убийства дипломата картина досталась его завывающей женушке, которая не слишком пеклась об искусстве, и ушла с молотка за баснословную сумму. Спустя столько времени рассчитывать на чудесное воссоединение не приходилось, и Романофф почти вывернулась наизнанку, чтобы заполучить драгоценный оригинал. Оказалось, в Мадрипуре при наличии нужных связей возможно всё.       Романофф бережно устраивает картину в гостиной. Жар не тревожит её, но под всполохами пламени ещё сильнее проступает первобытное, хаотическое.       Она предлагает неожиданным гостям остаться на ночь, размещает в комфортных спальнях с неподдельной заботой, но сама не может уснуть, ворочается. Простыни душат, воздуха из распахнутого окна не хватает, и Наташа опускает горячие ступни на пол, чтобы неслышно выскользнуть на кухню.       Город зазывает плывущими в небе голограммами, неоновой рекламой и всполохами светомузыки. В голове ад, Романофф тонет в калейдоскопе воспоминаний, где была она, был Джеймс – звезда моя, – и было, за что держаться.       – Не спится?       Баки щурится на белый свет и подносит руку к лицу. Потные виски, бьющаяся жилка на шее. Мир не исчезает, стоит закрыть глаза, и никакие обнуления не вычистят из памяти море трупов, такое плотное, что не развести руками.       – Я тоже их вижу, – говорит Наташа, внимательно наблюдая за тем, как он пересекает кухню.       – Слишком поздно для «хочешь-поговорить-об-этом», – пытается отшутиться он.       Становится рядом и тяжело опирается на плиту – она тут же загорается от прикосновения, и Барнс запоздало встряхивает рукой. Возможно, благодаря тому, что мозг десятки раз пережарен, он не потерялся во времени и пространстве. Просыпаться в разных эпохах и уходить в анабиоз, едва успевая привыкнуть, а затем исчезнуть на пять лет – настоящая мясорубка для психики. Но что-то там, на подкорке больного сознания, всё-таки возвращается, стоит случайному, когда-то значимому в прошлом, послужить катализатором.       Что-то под кожей. Чьи-то прикосновения.       Наташа вцепляется в столешницу так, что белеют костяшки. Она уже поняла. Вопрос только в том, кто скажет это первым.       – Извини за это.       Барнс кладет руку чуть выше бедренной кости, аккуратно сдвигает ткань футболки и обнажает уродливый шрам. Иранский инженер, убитый сквозь неё. Сердце проваливается, прикосновение отдается теплом, но шрам начинает ныть так, словно Наташа залатала себя наспех только вчера.       – Есть ещё один. Женщина на мосту, – продолжает Барнс и указывает на плечо Романофф. Выжидает паузу, отводит взгляд. Воспоминания раскалывают сознание калейдоскопом, мешают прошлое с настоящим, размывают будущее. Едва заметно он улыбается. – Ты меня тогда чуть не поджарила.       – Я всегда знала, как тебя вывести, – негромко отзывается она.       Контроль выжжен у Зимнего на подкорке, ничто не разболтает серое вещество в черепной коробке. Но Наташа, ловкая, гибкая, путала сознание и жалила внезапно. Стоит задеть, раззадорить – и Солдат не знает самообладания.       – Ты умеешь удивлять.       Он говорил это запутавшись пальцами в рыжих волосах в тесной бруклинской квартирке, и Наташа до синяков цеплялась за родные плечи, потому что боялась отпустить. Своим исчезновением Барнс оставил зудящую пустоту и желание пустить пулю в лоб. Оттого боль Стива была так близка.       Попытки подступиться неловки, слова неповоротливы. Баки замолкает и сцепляет зубы так, что желваки проступают на скулах.       Её вырвали из его жизни раскалёнными щипцами и оставили кровавый шматок мяса вместо сердца, чтобы делать это снова и снова, стоило Барнсу вспомнить – копна рыжих волос, восточный парфюм, долгие поцелуи на месте вчерашних побоев. Бионические пальцы сжимаются сильнее, и поверхность плиты идёт трещинами.       – Наташа.       Давно забытое, вычищенное из памяти, звучит так ладно и ласкает слух. Как что-то родное. Он находит её руку, бережно сжимает узкую ладонь. Вокруг были только снег и кровь, безжизненная ледяная пустыня, где дороги не разглядеть. Кровь всё лилась и лилась, подступала к самому горлу и заливала глаза. Наташе никак не унять фантомной боли, и ей становится так горько за всё, что они потеряли.       Маленькая кухня в Мадрипуре, увенчанная электрическим светом, внезапно становится целой вселенной.       – Сама справлюсь, Джеймс! – рявкает Наташа, когда они отстреливаются бок о бок возле грузовых контейнеров и прикрывают друг друга. Очередная пуля рикошетит о металлическую руку.       – Как тогда в Вене, а, Нат?       Тогда пуля пробила ей ногу, и пришлось буквально тащить её на себе.       В этот раз обходится без ранений, но Наташа, забираясь на заднее сиденье раритетного автомобиля, знает: они ещё будут. С Барнсом в напарниках по-другому никак. Мертвецы с пустыми глазницами продолжают являться ей во снах, тянут обугленные руки. Романофф барахтается в разрубленных конечностях, железный привкус тянет тлетворной сладостью на языке, пока бионические пальцы среди размякшей плоти не сжимаются на запястье. Наташа стискивает зубы, хватается крепче, наконец, выбирается на воздух.       Там, на поверхности, Барнс крепко держит её руку.