It's horrid to see you again now, that you're back from the dead (Placebo, «Lazarus»)
19.12.2020
Куроо чиркает зажигалкой, облокачивается о пыльную стену здания. Небо над ним — отчаянное, в ссадинах, линией вен от пальцев до перикарда. Серым пятном в безрассудство времени — военные действия на границе, Ойкава в сто тридцать первой палате, скальпелем в горле; Куроо прячет сигареты во внутреннем кармане халата, давится дымом. Он хотел бы любить одного себя. Как раньше. Перечитывает сообщение от Акааши: «тут ребята из docomo всё ещё устанавливают вышку. колено в порядке. вернусь, полечишь» Куроо вылижет и это колено, и руки, которыми Акааши бросает гранаты. Он забудется настоящим, оставит хирургическое Мацудзавы, перестанет названивать Бокуто — и тогда, может, излечит ещё и себя. Табак, по привычке, греет до кончиков пальцев. — Тебе завтра в отпуск, — Мика появляется из-за угла, забирает у Куроо сигарету. Тоже в одном халате. Тоже едва держится — на ногах, за спасательный круг, как всегда, плавающий на расстоянии. — Завидую, — делает пару затяжек и попадает окурком в урну в паре метров от них, — тоже хочу. — Мне завидуешь? — Куроо стучит по пачке через ткань халата, — Дайшо под боком, в такое-то время. Помолилась бы. Мика натягивает с подбородка медицинскую маску, мажет лезвием в каждой крапинке — сухо, показным безразличием: — Если бы мой мир вертелся вокруг одного Сугуру, я бы давно подохла. Небо оседает пустыми словами — на пальцах, бросивших сигарету, на грязном асфальте, под подошвой ботинок и в тысяче километров от точки «К» до начала, до привычной, истерзанной «А» — завоёванными городами, гадким желанием оказаться рядом. — Ты перестала быть удобной, — Куроо улыбается из последних сил. — Упрекаешь? — Мика поправляет красивый пучок на затылке. — Ты… — Я профеминист, — перебивает Куроо, — а ещё обожаю тебя. Забыла? — целует её в висок и возвращается в отделение через задний двор. В ноябре объявили о перемирии, в начале этого месяца передали оставшиеся города — всё по мирному соглашению, даже парад устроили. Возвращение части военных попадает как раз на следующую неделю. Куроо хочет надеяться, что Акааши не подорвётся на разминировании; то, что повезло остаться в живых на передовой, не гарантирует и послевоенных успехов: некоторые из солдат до сих пор попадаются партизанским отрядам. И в таких ситуациях лучшая участь — оказаться пристреленным. Куроо только хотел бы увидеть его живым. Не целовать колени. Не припечатываться щеками к паху. Просто смотреть на ресницы — как прежде, по дрессировке. Он даже согласен снова играть побеждённого. Терпкая разница между Дарием и Гефестионом стирается в ноль, если каждый достанется мертвым. Куроо умеет любить. Но так и не научился быть хорошим другом. Начало военных действий пришлось на конец сентября, в те же дни — частичная мобилизация. Он узнал об Акааши случайно, днём позже — от Кея, тогда же забрали и Акитеру. Безуспешно налаживал связь весь октябрь, и только спустя месяц у сообщений Акааши появилась болезненная цикличность. В Мацудзаве Куроо активно принимал раненых — контактировать с покалеченными в таком количестве не привык, но, к приятному удивлению персонала, оказался готов. Справлялся, пока Ойкаву не перевели в сто тридцать первую их отделения. Выпишут двадцать четвертого — Куроо выйдет в отпуск, навещать и выпроваживать не собирается; Ойкавы ему хватило на всю оставшуюся жизнь. И хотелось бы верить, что кто-то другой о нём позаботится, но Куроо хорошо понимает: никто не сможет. Если Ойкава и спасётся однажды — только сам. Не здесь и не с ними. Ивайзуми, взорванный в танке, плещется в океане произошедшего — глубокими шрамами, песней, играющей на повторе; Ойкава может быть единицей и той же десяткой, а толку-то — сила любого числа теряется при умножении на ноль. Куроо забирает маску с приемной стойки, натягивает чуть ли не до глаз. Он не любил Ойкаву. Хотел его, брал — много, честно, не ждал ничего взамен. Они провстречались почти полгода — оба не понимали, как так вышло, что кроме мозгов удавалось выносить ещё и друг друга. Это был отвратительно-гадкий четвёртый курс с таким же Ойкавой; общие лекции, съёмная на двоих, приторный кофе с утра и мокрые, жадные поцелуи. Тогда он и поверить не мог бы, что годы спустя придется ставить Ойкаве капельницы и просить не кончать с собой — хотя бы не в смену Куроо. — Ойкаву следовало отправить в травматологию, — Куроо оборачивается на знакомый голос. — Ойкаве следовало поступить в Шираторизаву, — дразнит он Ушиджиму. — Не говори, что пришёл к нему. Здесь сейчас, — показывает на карман своего халата, — оксибутират натрия. Если не убью тебя, хотя бы усыплю. — Сделаешь одолжение, — Ушиджима расстёгивает пуховик, достаёт из пакета апельсин и протягивает Куроо. — Я к Тендо. Его ведь перевели к вам вчера? — Не знал. Завтра в отпуск, — объясняется Куроо. — И Матсукава ничего не говорил, — забирает апельсин, — тоже не знает? Ушиджима поправляет маску за петли, кивает и проходит вперёд, до конца коридора. Куроо зависает на пару минут, теряется — мимо снует персонал, кто-то из лечащихся. Щелчок перед носом кое-как приводит в себя. — Уходи уже, — бросает Мика и скрывается в одной из палат. Он уйдёт, но прежде — посмотрит на родное лицо. В последний раз — и теперь, кажется, по-настоящему. Провожать Ойкаву по стадиям отрицания и принятия довелось именно Куроо; так уж вышло, что жизнь — это почти всегда чья-то шутка, жалкая и бессмысленная. Куроо два раза обзаводился новым халатом: в обоих случаях предыдущий был разорван на нём же Ойкавой, пока тот бился на койке не в истерике даже — годы в медицинском не помогли Куроо подобрать название. Следы на запястьях от цепкой хватки Ойкавы едва заметны, успокоительное — недели не возвращается в ящик; крики на всю больницу, перекошенный рот, оксибутират натрия — всё сливается в тихие всхлипы, где имя — всегда одно, эхом сухой земли; Хаджиме. Куроо проходит в сто тридцать первую, плотно закрывает дверь. Место соседа Ойкавы пустует со вторника, Куроо усаживается на жёсткой и одинокой койке, ловит себя на мысли, что эти же определения славно подошли бы ему самому. Ойкава часто притворяется спящим. Куроо редко угадывал, играет ли он, кое-как обрабатывал раны, вкалывал обезболивающее, говорил о чем-то — со стенкой напротив, скорее. А японец ведь прав — Ойкаву должны были определить в травматологию. Отделения переполнены из-за потока раненых, переводят кого куда, почти без разбора — главное, скрывать под повязкой кровь; вместо стыда, которым впору давиться каждому. Ойкава, может, притворяется и сейчас — Куроо не знает, не хочет знать. Так легче. Растрачиваться на слова — пустое, неблагодарное дело. Куроо и сказать напоследок нечего — теперь, когда он выходит в отпуск и оставляет Ойкаву другим, вряд ли есть смысл просить не глотать все таблетки из конвалюты разом; вряд ли Куроо обладает хоть каким-то правом советовать, что лучше остаться живым — он не имеет понятия, как быть дальше. Он сделал бы всё ради Ойкавы сейчас — знать бы только, что это поможет. Бросаться клятвами, когда уверен наверняка, что ничем не спасти, всегда удобно. Куроо ведь только любить умеет. А быть хорошим другом так и не научился. Подбирается к Ойкаве, нависает над ним — вот оно, «sleeping beauty» двадцать первого века. Он целует Ойкаву в щёку. Шепчет: — Прости. Оставляет апельсин на тумбочке у окна и уходит, бесшумно прикрыв за собою дверь. Кто-то должен был попросить у Ойкавы прощения. Пусть это будет он, Куроо.26.12.2020
— Сейчас бы в Париж, а? — Матсукава вертит в руках синюю пачку Mevius. Куроо силится не броситься этими же сигаретами ему в лицо — потому что единственное, чего ему хочется прямо сейчас — закурить. И никакого Парижа. Различает улыбку Матсукавы даже через медицинскую маску, смеётся сам: — Тебе бы сейчас в Мацудзаву, — предлагает он, — тогда, может, и будешь считаться хорошим человеком. — Никогда не буду, — Матсукава прячет сигареты в кармане пальто, — и не хочу. — Хочешь оставаться самым отвратительным в Токио, лишь бы спать с Ханамаки? — Не так я представлял твоё «спасибо» за то, что подвёз, — Матсукава больно хлопает Куроо по плечу, — и всё равно пожалуйста. Всегда рад посмотреть, как ты изводишь себя. Не зря ведь говорят, врачи в этом лучшие? — А всё-таки жаль, что Тендо тебя не отбил, — Куроо рассматривает длинный автобус, из которого выходят военные, — у Ханамаки. До вторника Куроо заберёт из ремонта свою тойоту. А пока — общество Матсукавы, грязная правда и желе из субботнего неба; они приехали за Акааши. Вот-вот — и Куроо снова посмотрит на эти ресницы. — Мия, — Куроо высматривает в толпе Осаму, — ужасно выглядит. Не хочешь к Атсуму? — Не сейчас, — Матсукава косится в сторону Сакусы. Суна, сидящий на корточках, стоящий позади него Сакуса и ревущий Атсуму — в паре десятков метров от них, гадко-счастливые. Скоро и Куроо будет таким же. Наверное. Ожидание тянется липкой паникой. Куроо расстёгивает верхние пуговицы пальто, буравит часы на левом запястье. — Их тут столько, — Матсукава прислоняется к сетчатому ограждению, — вот ещё автобус, — кивает на подъезжающий Isuzu. Оттуда же выходит Акааши — прихрамывающий, с костылём. Не спешит — оглядывается по сторонам, пока не ловит взгляд Куроо своим; едва улыбается, поднимает руку в приветственном жесте. Куроо впивается пальцами в металлическую сетку; на вид Акааши не лучше Осаму — и всё такой же красивый. Форма совсем не идёт ему — безобразная, неуместная. Вряд ли кто-то мог бы понять его лучше сейчас; Куроо не прятался в окопах от пуль, но знает, как ампутировать ногу, и в этом тоже нет ничего хорошего. Он знает, что случалось с каждым вторым на границе. Знает, что могло бы случиться с Акааши. Но вот они, здесь. Не живые, но выжившие. Пусть так. Акааши подходит вплотную к сетке, касается пальцев Куроо. — Дождался, — утыкается лбом в металлический узор между ними. — А ты не подох, — Куроо безуспешно пытается переплести свои пальцы с его, — я скучал. — Я тоже. Куроо хочет сказать, что любит его. Ведь сейчас это — единственное из всего, на что он способен. Язык, по привычке, подводит — Куроо не помнит, когда и кому выговаривал тупое «люблю» в последний раз. — Привет, — Матсукава приобнимает Куроо за плечо, кивает Акааши, — где твоя маска? — Не помню, — Акааши отходит от сетки, шарит в карманах громоздкой куртки, — так не пропускают? — Проверяют на выходе, — объясняет Матсукава, достаёт из кармана пальто сложенную вдвое маску в целлофановом пакете, протягивает Акааши. Бросает стандартное «с возвращением» и оставляет их, устраиваясь у капота своей сузуки. Акааши шагает вдоль сетки в сторону выхода со стоянки — синхронно с Куроо. Натягивает маску, прячет руки в карманах. Точка «К» стирается в пыль, когда подползает к начальной «А» — незарегистрированная форма суицида, топором по шее и желанием всё исправить: прижимать Акааши к стене, говорить о Котаро в прошедшем времени. Куроо умеет любить. И только. За точкой «А» — по всем известным правилам — следует «Б». Помнить бы это, и жизнь была бы совсем безоблачной и пушистой: до приятного зуда в ладонях, до тлеющих под дождём сигарет. Куроо, может, и помнит, но держится своего кредо — классически игнорирует; стереть все буквы из алфавита до «А» всё равно не получится — как бы там ни было, он всегда спотыкался о «Б». Акааши — волной Хокусая, бегущей по каждой артерии, по радужке глаз, на язык, до кончиков пальцев. Куроо не мог бы точно сказать, когда именно его занесло в эту бойню — по линии подбородка, по ровной спине. Кажется, будто он жил с этим чувством всегда. В первый раз Акааши сам полез целоваться: обкуренный, в спальне Конохи — его тут же стошнило куда-то на член Куроо; за день до выпуска из Некомы, перевернул неумело эллипс Земли, развязно и влажно, так, как Куроо и представить себе не мог. И не хотел бы — знай он, чем это обернётся. Куроо тогда ещё как-то пытался оставаться для Бокуто другом — пусть не самым хорошим, зато настоящим. Отвлекался на поступление, позже — на медицинский в Саппоро. Знал, что Бокуто собирался сделать что-то такое важное — на что у Куроо не хватило ни смелости, ни ума в своё время. А Бокуто всё оттягивал, не спешил. Поступил по спортивной стипендии, вцепился всеми когтями в мяч и удрал в Нидерланды; сменил гражданство, исправно звал Акааши к себе — как идея, разрабатывать программное обеспечение в каком-нибудь филиале "Шлюмберже". Оставался в Гааге всю осень — тренировался, написывал Куроо. Границы не открывали, и Бокуто оказался загнанным в клетку — на службу в Японию не призывали как раз из-за смены гражданства. Так вышло, что после выпуска из Некомы Куроо не видел Акааши почти три года — разные префектуры, хирургический Куроо, software engineering Акааши, одна мешанина прошлого с настоящим в лице Котаро. Куроо думал, его отпустило, пока не попался в ту же ловушку — снова в спальне Конохи, снова с Акааши, возмутительно трезвым на этот раз; отвечающим на поцелуи; снующим ладонями по пояснице. Куроо тогда свалил это всё на Ойкаву — только расстались, видел его почти каждый день на лекциях и всё ещё рвался устроить у себя между ног. О тех поцелуях с Акааши забыли так же благополучно: разбежались по университетам, встретили через месяц Бокуто — у выхода аэропорта, словом не обмолвившись о случившемся. Будто ничего между ними и не было. Оказалось — правда, не было. Бокуто зачастил домой с начала прошлого года: игры сборных на токийской олимпиаде, позже — недельный отпуск. Акааши летал к нему в Амстердам пару раз, ещё до того, как закрыли границы из-за covid. Так и сблизились — видеться стали чаще и без Котаро; странно: он всегда был тем, кто связывал их и мешал быть вместе. Честно: если уж отключить режим королевы драмы — связывать стал теперь город; оба устроились в Токио и не смели бежать друг от друга. Встречались с Конохой в барах, искали подарок на помолвку Дайшо, выбирали, какое Куроо купить авто за папины деньги, рассматривали проекты квартир для Акааши. И больше не целовались. Ничего ведь и не было между ними тогда. Странные, необъяснимые выходки — всего-то. О том, сколько было у Куроо к Акааши, не хотелось ни говорить, ни думать. Стереть былое — и пуститься крапинкой пыли по Юпитерской кольцевой. Акааши пересекает охрану у выхода и принимает Куроо в свои объятия скорее, чем успевает броситься в его. Одной рукой зарывается в пряди на макушке, другой слабо толкает Куроо костылём по бедру. — Не могу дышать, — жалуется, чуть отстраняясь. — И я не могу, — Куроо скользит ладонью по скуле Акааши, опускает его маску так, чтобы увидеть губы. — Куда тебя отвезти? — Можешь к себе, — дежурная улыбка, плывущий взгляд, — или куда угодно. Завтра поеду в Сайтаму к отцу. Куроо не может плакать; и кричать, и рвать на Акааши одежду, бить себя же его костылём — не может. Вот он смотрит на эти губы, на маску, скрывающую подбородок, на складку, залегшую между бровей, незнакомую и печальную — а внутри разъедающая пустота, ничего общего с облегчением, с Адамом, дотянувшимся на Сикстинской до бога. Акааши — такой же, как и Осаму, и сотни других на этой стоянке; раненый, постаревший, выброшенный на берег с океанского дна; и никто не спасёт его; вряд ли даже он сам на такое способен. Потерянный вне пространства, в тягучей тоске двадцать первого века, разделенный от сверстников полем боя и ощущением смерти вместо земли под ногами; раздавленный эхом системы, политики и любви к неживому. Вряд ли он станет прежним. Куроо знает это как раз по себе. — Будет дождь, — вещает Акааши, поднимая глаза к небу. Куроо верит ему; он поверит, даже если Акааши вдруг скажет, что в эту минуту какая-нибудь Лавджоя столкнётся с Землёй или Меркурий обзаведётся спутником. Спрятаться под крышей сузуки успевают быстрее дождя, лихо бьющего по стеклу. — В прошлом году в это время был снег, — вспоминает Матсукава и заводит мотор. Куроо, устроившийся на заднем вместе с Акааши, не может и не пытается отвести от него глаз. Плюёт на прежнее замечание Матсукавы о врачах-мазохистах и касается пальцев Акааши своими. Тот не отводит руки: сплетает их. Разглядывает Токио из окна, иногда подолгу опуская веки. — А когда заканчиваются часы приёма? — интересуется Матсукава, сворачивая с главной трассы. — В субботу до четырёх, — Куроо сжимает крепче ладонь Акааши, — не успеешь. — Сделай звоночек, а, — Матсукава оглядывается на секунду, — приму за «спасибо». Куроо фыркает, тихо шлёт Матсукаву к чёрту и набирает Мике короткий текст с просьбой договориться с охраной и обещанием угостить её любимыми данго. Кажется, он делает это не столько ради Матсукавы, сколько ради Тендо. Акааши задаёт Куроо самый раздражающий вопрос из всех: — Как Ойкава? — Плохо, — Куроо не лукавит, просто потому что устал, ведь ещё немного — и его самого с головой сожрёт желание броситься прямо к ногам Ойкавы. Просто потому что это Акааши, с которым можно быть честным относительно всего, что не касается «А» и «К». Матсукава высаживает их у подъезда, обещает отчитаться перед Куроо чуть позже. Акааши провожает взглядом его сузуки, медлит: рассматривает площадку напротив, облокачивается о железную дверь у входа в блок. Бетонный выступ над головой спасает от пляшущего по асфальту дождя. Мимо проходит школьница под ярко-желтым зонтом и с кошкой в свободной руке. Акааши этой кошке подмигивает и только потом глядит на Куроо. — Не верил, что вернусь, если честно, — признаётся он, — но очень надеялся. Достаёт из кармана древний Nokia, чтобы спрятать его в другом. — С этого не поговоришь с Котаро, дорого, — натягивает маску повыше. — Мне очень нужно ему позвонить. У тебя ведь есть подключение к интернету? — Дома? — Куроо знает, что не дома, а всё равно спрашивает. — Лучше здесь. — Четвёртый этаж, двадцать пятая дверь, лифт не работает, — передаёт Акааши свой Xs Max, — а-а, — осекается, — я пока лучше сбегаю в магазин. Сам ты вряд ли поднимешься? — Из-за ноги? — Акааши выдавливает какой-то недружелюбный хохот, — я с этой ногой бегал от пуль. Всё в порядке, Куроо. Поднимайся. — Кетчуп, — врёт Куроо, — кетчуп закончился. Перебегает дорогу, прячется в гипермаркете за углом. Слегка промок, слегка мечтает здесь же и провалиться — до ядра их измученной мамы-планеты. Что Акааши вернулся, что нет — Куроо не чувствует разницы. Тут же ругает себя за ревность, на которую вряд ли имеет хоть какое-то право, за то, что, кажется, это не «Б» постоянно мешает им — всё как раз-таки наоборот: «К» пытается втиснуться в душное, едва ощущаемое пространство между «А» и «Б». Чтобы оправдывать цель, нужны хоть какие-то средства, но Куроо лишён даже их. Он стоит истуканом напротив стеллажа с консервными банками и понимает, что сам же себя и загнал в это марево. Никто его не просил. Находит нужный отдел и хватает первую попавшуюся банку кетчупа. Замечает у кассы Киёко Танаку — с явно выступающим животом и огромной тележкой. Рюноске всё ещё не вернули — а у Куроо прямо сейчас нет ни сил, ни желания думать о том, кого и когда отпустят. Он подходит к соседней кассе, быстро расплачивается и спешит обратно. Не находит Акааши у блока, заходит в подъезд и прислушивается: сверху раздается цикличное постукивание — скорее всего, от костыля. Поднимается до третьего этажа, бросает в спину Акааши: — Всё-таки понести тебя на руках? — Рану заденешь, — Акааши оборачивается, возвращает Куроо телефон. Теперь он без маски, и Куроо тоже снимает свою. — Я, вообще-то, хирург, — оскорбляется, — где болит? Акааши показывает на правое колено, просит: — Потом обработаешь? — Так ты поэтому ко мне напросился? — Коноха тоже предлагал встретить. — Собирался тащить свой зад из Иокогамы? — Я просто выбрал тебя, — вздыхает Акааши. «Хоть в чём-то» — чуть не выплёвывает Куроо и всё-таки берёт Акааши на руки. Свисающий с запястья пакет с банкой кетчупа ударяется о бедро в такт стучащему в стенках сосудов сердцу — глухо, привычно-медленно. Акааши обвивает левой рукой шею Куроо, правой придерживает костыль. Куроо помнит: Акааши часто использовал bleu de chanel, и этот парфюм немного сопутствовал сумасшествию, в которое превращалась жизнь под натиском одного лишь присутствия «А» в жизни «К»; рядом — и всё ещё далеко. Теперь Куроо различает едва ощутимый запах отстиранной формы — и только. Глупо, конечно, думать, что Акааши ворвётся в реальность Куроо, как в какой-нибудь рекламе того же chanel; просто всё кажется таким неправильным здесь и сейчас. Куроо должен нести его на руках к своей постели — без этого костыля, без банки дешёвого кетчупа; чтобы раздеться и раздевать; целовать его; брать — всё, что только можно. Он целует Акааши в макушку, трётся щекой. Он скучал. Он ужасно скучал — по Акааши в своей квартире, по чёрным завиткам у лба, по голосу, разрезающему пространство на необратимое, в сказочную абсурдность, скучал по ладоням, по мягким губам, по невозможности находиться рядом — и всё ещё оставаться влюбленным. Куроо скучал даже по этой унизительной невзаимности. Вот и вся его правда. — Добро пожаловать, — Куроо отпускает Акааши, помогает держаться, — у меня бардак, знаешь, — поворачивает ключ в замочной скважине несколько раз, — как всегда. — Ты разве не в отпуске? — Домой всё равно попадаю редко, — оправдывается Куроо и пропускает Акааши вперёд, запирает дверь, — надо было звать сюда Киёми-куна, — оставляет кетчуп на тумбочке под широким зеркалом, — он вот убрался бы, да ещё как. — Это не единственное, что Сакуса мог бы сделать в твоей квартире, — Акааши откладывает костыль в угол, наклоняется, чтобы снять ботинки, но Куроо тут же опускается на колени: помогает развязать шнурки и стянуть обувь. — Это был «одноразовый» поцелуй, — вспоминает Куроо, — Киёми-кун сам вряд ли помнит. Дело трёхлетней давности. — Сколько же у тебя было этих «одноразовых» поцелуев, — пустая улыбка, мутный взгляд. Куроо поднимается, расстёгивает куртку на Акааши. — Много, — вдруг признаётся он. — Много, — Акааши прячет ладони под пальто Куроо, на его пояснице. Опускает веки; Куроо ловит большими пальцами слёзы у уголков глаз, целует Акааши в висок. Целует в мокрые щёки, целует по линии подбородка; целует его. В губы — осторожно, всей нежностью, что копил эти годы; Акааши отвечает, толкаясь в рот языком, по-своему грубо, мёртвым радио по нулевой сознания; проводит пальцами под поясом брюк, давится стоном — глухо, едва не сорвавшись на вой. Вот и его правда. — Я скучал, — шепчет он, — я так по тебе скучал. Куроо очень надеется, что эти слова — только, только ему. Ещё немного — и он потащит Акааши в спальню, как в своих самых лучших снах. — Ты всё-таки задел колено. — Перевяжу, — Куроо отходит на шаг. Трезвеет. Опять — та же яма. Пытается вспомнить популярную цитату Ницше про бездну. — Хочу онигири. — Из съедобного только жареная скумбрия.09.01.2021
— А ты знаешь о моём особом призвании? — Тендо внимательно разглядывает апельсин. Куроо не понимает, как так вышло, что он внёс Тендо Сатори в список личных психологов, ненавязчиво отодвинув в сторону Мику. — От Матсукавы? — цепляется взглядом за охапку ромашек на подоконнике, усаживаясь на стуле в паре метров от койки. — Матсукава ещё не настолько конченый, чтобы заявляться с цветами, — смеётся Тендо. — Ханамаки. — Теперь ясно, — Куроо зеркалит его улыбку. Ханамаки-то уж наверняка, мог бы и догадаться. — Так, о моём призвании, — напоминает Тендо, устраиваясь поудобнее. Пока Куроо был в отпуске, Мика любезно перевела Тендо в палату Ойкавы, который к тому времени успел выписаться. Тендо очень просил избавить его от соседей; поток раненых заметно уменьшился за каких-то пару недель, палата Ойкавы пустовала, и Тендо купил Мику коробкой данго. Данго, которыми Куроо всё ещё не угостил её. Куроо охотно поверил бы в то, что настоящее призвание Тендо — ломать Матсукаве жизнь, чтобы потом по себе же похлеще ударить: подставить щёку ближнему своему, разре́зать улыбкой и ранить только себя. Очень напоминает кого-то. — Моё особое призвание — спасти твою жалкую задницу, — снисходительно объясняет Тендо, — и я собираюсь заняться этим прямо сейчас. Куроо фыркает, поднимает рукав халата, следит за временем на электронном циферблате: обед заканчивается через сорок минут. Если только кто-нибудь не найдёт его раньше. Всю неделю Куроо не только проходил терапию в палате Тендо, но и прятался от персонала на добрый час. — Слушаю, — Куроо скрещивает лодыжки, облокачивается о спинку стула и сплетает пальцы замком. Тендо приподнимает подушку, выжидает. — Кого ещё считаешь привлекательным? — Многих, — честно отвечает Куроо, — не могу же я лезть к каждому, кого нахожу симпатичным, — и врёт на этот раз. Лез, да столько, что сложно припомнить. Сакуса три года назад — капля в море, в котором Куроо топился всегда на ура. Он придерживался простого правила: спрашивать, и только после пихать свой язык в чужой рот. Спрашивал не всегда словами — ещё ни разу Куроо не растолковывал ложно невысказанное; если и были сомнения, шёл ва-банк, пускал в ход всё своё красноречие, чтобы остаться отвергнутым хотя бы не с опущенной головой. С Сугаварой вот ничего не вышло, Куроо принял мягкий отказ, даже толком не определившись, а хочет ли он что-то делать. Думает дольше положенного, отвлекается на цоканье Тендо. — Суна Ринтаро, — прикидывает он, — и Сакуса. — Я даже не удивлён, — смех Тендо неприлично-громкий, раздражает, — а ты когда-нибудь пробовал присмотреться к кому-нибудь, ну, м-м, кто не занят? Someone single, — добавляет с явным акцентом. Куроо не помнит. — Мия растаскали всё лучшее, — жалуется он, — правда-правда. — Это всё? — Нет, — признаётся Куроо, мечтательно прикрывает глаза, — Алиса вот нравится. — Алиса в России, — Тендо замахивается апельсином, но так и не бросает, — думай ещё. — Тсукишима, — Куроо поднимается, обходит стул, снова усаживается, — Кей. — А вот это уже интересно, — апельсин всё-таки летит прямо в руки Куроо. До Кея Куроо ещё не добрался — и не вполне уверен, что стоит портить жизнь Тсукишимы своим присутствием; вряд ли Куроо захочет оставить его, если сделает хотя бы шаг; вряд ли Куроо сможет не мешать одну роль с другой, не думать, как оно могло быть с Акааши, застрявшим в горле непроходимой костью; вряд ли Куроо способен сделать кого-то счастливым не на один вечер, а так, как все нормальные люди, незнакомым ему «надолго». Может, было бы куда легче, если бы вместо Ивайзуми не вернулся Акааши. Куроо ужасается этой мысли, вскакивает со стула, подходит к Тендо. — Своё призвание ты пока не оправдал, — возвращает апельсин, — и к чему всё это? Я должен бежать сейчас к Тсукишиме в Мияги? Отбивать у Осаму Суну? Бронировать билет в Россию? — Первое поддерживаю, второе — нет, насчёт третьего немного подумай, пока не возобновили рейсы, — Тендо улыбается гадко-приторно и выглядит как человек, который искренне верит, что исполнил свою миссию. И не скажешь, что месяц назад его привезли из окопов с разорванными связками. По Тендо сложно понять, что его это как-то задело: тот же смех, то же выражение глаз. Либо хорошо маскируется, либо отключил все чувства. Куроо знает по Матсукаве, что второе — явно не конёк Тендо. Достаёт из кармана халата маску в пластиковом контейнере, натягивает снова до глаз — covid, как-никак; пусть для многих теперь и формально. Темп заражений заметно спал, к концу января обещали снабдить вакцинами. Куроо возлагает на эту затею большие надежды: потом, наверное, и границы откроют, а там можно будет удрать в какой-нибудь жалкий Париж. Размечтался, конечно. Всё-таки он до сих пор не исключает возможности следующего этапа войны: прошлый год выдался удручающим, следовало бы извлечь хоть какой-то урок. — Просто с другими не получается так, как с ним, — неожиданно для себя выдаёт Куроо. — А у тебя с ним и не получалось, — отрезвляет Тендо, — откуда ты можешь знать? Куроо думает, чем возразить, но отвлекается: в палату врывается Мика — с вкусно пахнущим пакетом в одной руке и градусником в другой. — Ты ничего не ел, — смотрит на Куроо так, будто он её оставил без обеда, а не себя. — Вот, — достаёт небольшую коробку с онигири, вручает Куроо, — не забудь угостить своего друга, — кивает на довольного Тендо. — Я задолжал тебе данго, — вспоминает Куроо. Он её обожает. Ещё одна правда — самая приятная во всей его жизни, наверное. Раньше Куроо завидовал Дайшо. Теперь просто привык. И всё же — он никогда не расскажет Мике о множестве «одноразовых» поцелуев с Дайшо. Ведь Куроо умеет любить; но так и не научился быть хорошим другом.23.01.2021
не знаю 15:58
Куроо отправляет Ушиджиме ответ, бросает телефон на подушку. Тянется к сигаретам на тумбочке, достаёт из пачки одну и идёт к балкону, попутно стаскивая с кровати плед. Холодно. В Токио, в капиллярах, под веками — везде одна лишь промозглая пустота. Он не знает, где именно остаётся Ойкава. Не потому, что привычно отнекивается от разговоров с ним — нет; Куроо писал Ойкаве и утром первого января, после пьяного нового года у Матсукавы, и неделю назад: в первый раз Ойкава проигнорировал, во второй пришло сообщение от его сестры. Просила не беспокоиться. И, очевидно, чтобы не беспокоил тоже. Куроо знает: была бы возможность, Ойкава сбежал бы на другой континент. Может, время не лечит, но смена локации — что-то вроде плацебо. Куроо устал: врезаться в собственные ощущения, скучать по Акааши, который снова проводит с ним чуть ли не каждый вечер, отправлять сообщения Бокуто с кратким докладом о том, как проходит январь в Токио; Куроо устал от себя самого, от погони за призрачным, от зимы; устал даже от февраля, который ещё не успел настигнуть его — с головой, жёстким снегом под воротник, дежурствами в Мацудзаве, лёгкой сетью bleu de chanel. Он даже не чувствует себя отдохнувшим: две с половиной недели отпуска пролетели в компании Матсукавы, Акааши и переменной из ящика пива, виски и жареной скумбрии. Акааши всё-таки выложил, как провёл эти месяцы: недели в лесу, остальное время — сухая земля, с первых же дней — на горячей передовой. Куроо всё ещё сложно привыкнуть к мысли, что Акааши брал города, что гранаты, которыми он бросался, убивали других. Неделей раньше Акааши вызвали в военное отделение: вручили медаль, денежную награду и документы для будущей выдачи ежемесячной платы. По шесть тысяч йен — компенсацией за потерю себя в незнакомых им городах. Куроо, наверное, как и все, никогда не забудет, каким был октябрь; для него: фотографией Ивайзуми, перетянутой чёрной лентой, безвылазными приёмами в Мацудзаве, днями, когда Акааши пропал — пока на двенадцатый не нашелся с рваными ранами. Кое-что для Куроо в его мироощущении всё-таки изменилось за пару последних лет: он не бросается на колени, взывая к персонифицированной оболочке, чтобы найти хоть какое-то утешение. Куроо твёрдо определился со своими чувствами к богу — их просто-напросто нет; и не будет, даже если начнётся бомбёжка Токио, как с Фукуокой той осенью. Эта война стала личным испытанием и для Куроо — в Мацудзаве, в его собственной голове; он не верит давно, он не будет молиться. Ходит, конечно, по храмам в сезон о-сёгацу или на сэцубун — просто так, потому что в этом есть что-то, скорее, языческое, не такое далёкое от символичности, от случая, волей которого он живёт. Он снова привык к Акааши — в своей квартире, с чашкой в руках; зашнурованные ботинки, серое пальто, мятный чай; и больше никаких поцелуев. Акааши оставался слегка отчуждённым, и Куроо не мог понять, чего тот боялся больше — снова проснуться на минном поле или прижаться щекой к щеке; оттаял только неделю назад, но прежним так и не стал. Куроо даже и не надеялся, что человек, на глазах у которого гибли десятки (и который взрывал не меньше), сможет вернуться таким же, каким его вырвали из сказочно-мирной рутины. Он и сам, пусть привык, избавиться от того, что видел осенью в Мацудзаве, до сих пор не в силах. Шестнадцатого января вернули Юджи, Танаку, Савамуру и Акитеру. Последнего перевели с переломом руки в Мацудзаву — Мика устроила его в той же палате, сто тридцать первой. Тендо выписался как раз за несколько дней до этого, и навещать Куроо мог бы теперь Акитеру — мог бы, но всё же не стал: пришлось бы столкнуться с Кеем, а к этому Куроо себя не успел подготовить; бежал от своего же спасения, старался быть честным хотя бы с кем-то. Даже так, самым абсурдным способом из всех возможных. Он, конечно, встречался с Кеем несколько раз в коридоре, но обходился парой дежурных фраз и спешил к больным. Лучшее, что подарило Куроо образование — умение убивать время; пусть даже и не в свою, пусть в чужую пользу. А вместе с ним и все лишние мысли. Куроо хватает с подоконника зажигалку с маленькой хрустальной пепельницей, закуривает, кутаясь в плед. Небо над ним — немым океаном, яркой пощёчиной. Тушит уже четвёртый окурок; выходит, замёрзший и недовольный. Меняет домашние шорты на джинсы, находит одну из старых толстовок. Отвлекает вибрация на подушке: Бокуто. Куроо задерживает указательный перед иконкой сообщения. читал новости? 16:13 у вас собираются открывать рейсы 16:13 с февраля 16:13 Бокуто каким-то чудом находит время на сообщения Куроо, на новостные каналы, на звонки Акааши; к списку причисляются тренировки, интервью для спортивных журналов, аккаунты в социальных сетях, даже несколько фотосессий для VOGUE. Куроо ничего не читал, ему и не нужно, когда есть Бокуто, который, кажется, ещё немного — и узнает, сколько раз в день Куроо ходит мочиться. А если уж не лукавить: Куроо его обожает ещё со школы. Очередная правда. Именно эта из года в год убивает в Куроо что-то живое и светлое. Друзья не должны поступать друг с другом таким отвратительным образом. Даже если и не догадываются. Даже если и выучили все пути отступления вдоль и поперёк. Куроо не проходит по полученной вслед ссылке, отвечает:ждём тебя 16:17
И отправляет несколько бессмысленных каомодзи. Достаёт из шкафа большой красный пуховик, натягивает его уже в блоке, запирая дверь, и спешит вниз. Акааши ждёт его у выхода из подъезда: белая медицинская маска, серое кашемировое пальто, новый костыль, тёплая чёрная водолазка — и тот же bleu de chanel. — Как нога? — Ноет, — Акааши берёт Куроо под руку, — на такси приехал, сошёл прямо тут. Пока не устал. — И куда сегодня? — Я ничего не ел. Последние выходные Куроо проводит именно так: с Акааши за тарелкой мисосиру днём и бутылкой вина ближе к вечеру. Он помогает Акааши взобраться на переднее рядом с водительским, костыль забрасывает назад и устраивается за рулём. — Я выхожу на работу с первого февраля, — сообщает Акааши, когда Куроо сворачивает на трассу. — Вот и славно, — Куроо старается не отвлекаться и всё равно поглядывает на Акааши. — Почему я не могу приезжать за тобой? — Потому что я не хочу, чтобы ты меня опекал, — Акааши, наконец, снимает маску, и Куроо по какой-то инерции повторяет за ним. — Хочу всё делать сам. Сам вызывать такси и расплачиваться. Заходить за тобой. А к ноге я привык. Постараемся делать вид, что всё хорошо? Куроо не сложно. Делать вид, что всё хорошо — ещё одно его кредо. Паркуется на параллельной к раменной улице. Снова в масках, они переходят дорогу, и только теперь Куроо замечает рекламный плакат здания напротив. — Вот откуда у Сакусы столько денег, — присвистывает, — а мы с Матсукавой гадали. — Мне нравится, — Акааши оттягивает ворот водолазки. Куроо тоже нравится, даже очень. Запечатленный по пояс Киёми-кун на добрую половину стены куда приятнее приевшейся патриотической пропаганды. Да и дело, в целом-то, в самом Сакусе: стоящий вполоборота, приподнимает левую руку в кольцах и тех самых часах Cartier, которые Куроо приметил на нём ещё на последней встрече у Киты; кудри небрежно спадают на лоб, рукава белой тонкой рубашки засучены. Куроо невольно уносит куда-то в прошлое, года на три назад. Может, не стоило так легко мириться с поставленным между ними «stop» от Киёми-куна; раз уж однажды Куроо дорвался до поцелуя, мог бы пойти и дальше. А правда ведь: братья Мия разобрали лучшее, абсолютно по всем параметрам — от полных деньгами карманов до симпатичной наружности. Если прямо сейчас здесь окажется тот же Сакуса или Суна Ринтаро и поманит рукой, Куроо не станет лукавить: охотно пойдёт следом, ведь это и составляет часть его собственного язычества. Вот что его пугает: может, однажды он и получит Акааши, а потом они оба узнают друг друга до каждого волоска, до полуслова, и оба вконец заскучают. Он любит Акааши годы, но это потрёпанное, всё ещё нежное чувство ничуть не мешает глядеть нездоровым желанием на Кея или, к примеру, Алису. Куроо умеет быть верным чувству, но человеку — не знает, не довелось. Вдруг всё распишется весьма популярным сценарием: привычка, усталость, тоска, быт — и по кругу. Не сразу, пусть даже через несколько лет — но всё равно настигнет. Наверное, как раз поэтому Куроо и продолжает бежать от Кея. Любить Акааши — куда удобнее, ведь шансов почти никаких. Он использует эту любовь в качестве боевого щита: так гораздо легче оправдывать целый список «одноразовых» поцелуев. Ведь каждый умеет любить по-своему. Куроо отвлекается от плаката, ведёт Акааши ко входу раменной. Они устраиваются за единственным низким столиком в углу. — Тебе с чем? — Тонкоцу, — тут же отвечает Акааши и достаёт телефон. Куроо подходит к стойке и заказывает рамен с тонкоцу для Акааши и соевым соусом для себя. Возвращается к столику, бросает: — Я покурить. Акааши, даже не снявший пальто, едва заметно кивает, не отрываясь от экрана. Куроо устраивается у выхода, спиной к стеклянной витрине. Достаёт из кармана пачку, щёлкает зажигалкой. Стягивает маску до подбородка, делает пару затяжек — и его отпускает, совсем немного. Он забирает тарелки с лапшой после второго окурка. Акааши благодарно улыбается, стучит указательным по о-хаси. Только теперь они избавляются от масок и верхней одежды. — Знаешь, — говорит Куроо, — Киёми-кун за всё это время навестил Ойкаву от силы три раза. Акааши уплетает рамен, в покрасневших глазах — немой вопрос. И всё-таки указывает на тарелку Куроо: — Стынет. Куроо продолжает, довольно быстро расправившись с внушительной порцией: — Атсуму говорил, с фронта Ойкава чаще всего писал Киёми-куну. — Как раз поэтому Сакуса и не ходил к нему, — Акааши отодвигает пустую тарелку, — он хорошо его знает. Вот и оставил в покое. Я сделал бы так же. — Наверное, — Куроо задумчиво разглядывает хаси у пальцев Акааши, — нужно просто оставить человека в покое. Как же он раньше не догадался. — Киёми-кун… — Киёми-кун с твоего языка не сходит, — перебивает Акааши, — что такое? — А что такое? — Я спрашиваю. — Мы просто болтаем, так ведь? — Ты всё ходишь кругами, — Акааши прикладывает ладонь к столу, — вижу. — То есть сейчас не притворяться? — А я просил тебя притворяться? — Где-то час назад, если мне память не изменяет. — Я говорил о себе. — А-а, я тебя не очень правильно понял? — Куроо? Прямо сейчас Куроо готов поверить, что Акааши взяли гранатомётчиком. Зрачки — оглушающе-тёмные, глядят жестоко и загнанно. — Бокуто писал тебе. — А Котаро ты с чего вспомнил? — Просто больше не притворяюсь, — Куроо пожимает плечами, радуясь гулу в раменной, — он будет здесь в феврале. — Хорошо. — Что хорошего? — А что мне сказать? — Снова пойдём встречать его? — Я пойду, — Акааши хватается за тарелку, и Куроо вдруг думает, что прямо сейчас она полетит кому-то в лицо, — а от тебя ничего не требуется. — Ведь кто я такой, а-а? — Куроо глушит улыбкой ком, подступивший к горлу, — от меня никогда ничего не требовалось. — К чему эта претензия? Кто-то кому-то чем-то обязан? — У ваших отношений с Бокуто появился хоть какой-то статус? — Знаешь, мне жаль, — Акааши оставляет в покое тарелку, расслабленно облокачивается о спинку стула, — жаль, что ты так зависишь от Котаро. — Я просто всегда старался уважать его чувства, — Куроо не понимает, почему всё вдруг дошло до оправданий, — потому что мы друзья. Потому что он тебя всегда любил, а я, — осекается, — я, — прикрывает глаза, — будто не имел на это совсем никакого права. — Сколько лет? — Не надо, Акааши, — просит Куроо, теребит о-хаси, — хватит с меня того, что уже сказал. Ладно? — Нет, прости, — Акааши выпрямляется, упираясь локтями в стол, — это не всё. — Не всё, — Куроо не в силах спорить, потому что, наверное, так и есть: лучше высказаться до конца, чем бы это ни обернулось для них обоих. — Вся проблема в тебе, — нервный смех, — ты не можешь ответить, — мнётся, — ответить на мои чувства. Уж наверняка у тебя их совсем нет ко мне, да? Молчи, — пресекает попытку Акааши открыть рот, — да, пусть будет, это моё оправдание. Легче думать, что ты не со мной из-за него, — легко улыбается, — а вовсе не потому, что ничего ко мне не чувствуешь. «Одноразовые» поцелуи не в счёт, верно? — Последний вопрос — тоже риторический? — уточняет Акааши едва слышно. — Хочешь ещё рамена? — Я очень устал, Куроо, — Акааши подпирает голову обеими руками, — устал от Бокуто, потому что он всегда далеко, — и смотрит теперь до ужаса нежно, — устал от тебя, потому что ты постоянно рядом. Куроо кажется, он опустился до самого дна. Из такого уже не вытаскивают. — Я устал от всего. Посмотри, во что превратилась моя жизнь, — Акааши обводит руками стол, будто вот она, та самая его жизнь, — больше не могу оставаться тут. Хочу устроиться где-нибудь… не знаю, может, в Европе. Куроо едва сдерживается, чтобы не съязвить про «Шлюмберже» в Амстердаме. Теперь он окончательно потерял к себе всякое уважение. Вот, этого Куроо и не мог понять весь месяц: Акааши просто не до игры в чувства, он устал куда больше, чем можно себе представить; хочется тут же похлопать его по плечу, поддержать запоздалым «ты молодец!» Молодец, что сломал колено. Молодец, что вернулся живым. Молодец, что умеешь бросать гранаты. Куроо только берёт его руки в свои. — Прости, — шепчет он, — так что, ещё раз с тонкоцу?12.02.2021
Об официальном возобновлении рейсов Куроо узнал от Бокуто. Тот забронировал первый же билет до Токио, ожидаемо напросился к Акааши и вылетел спустя два дня. Позволил себе пожертвовать неоплачиваемым недельным отпуском, много жаловался на очевидное непонимание тренера. Куроо убеждал немного повременить — нельзя так просто оставить всё, лишь бы примчаться сюда. Он хорошо понимал, что Бокуто тоже напросится на пощёчину из той самой усталости — костылём, прямиком по лицу. Именно так себя чувствовал Куроо, когда Акааши открылся ему в последний раз. А ведь Куроо всего-то хотел быть рядом — считал, что Акааши не против. Оказалось, всё даже проще: его всегда было слишком много. Куроо мог чем угодно оправдывать жалкую злость на Бокуто — и всё ещё не желал ему споткнуться о то, на что напоролся сам — тогда, в раменной Марунуоти. Он допивает второй бокал белого полусухого, ищет на экране иконку службы такси. Зря открывал бутылку — совсем скоро окажется на пороге у Атсуму, там же выпьет ещё, но и это не страшно: вряд ли понизит градус. В какой-то момент он зависает над картой Токио в приложении, раздумывает с минуту и всё-таки останавливается на «трезвом водителе». Если обратно его не доставит Бокуто, придется воспользоваться той же услугой. Зато на своей тойоте — Куроо давно не стыдно из-за привязанности к вещам. Он, как и обещал, не пошёл встречать Бокуто, когда тот приземлился в Нарите тремя днями ранее. И Акааши держался своего слова — поехал за Бокуто, да ещё с Матсукавой. Наверное, в такие моменты каждому нужен тот самый «трезвый водитель». А Матсукава имеет особенность оценивать здраво любые условия, кроме собственной жизни. Вот и пришёлся кстати. Куроо встретился с Бокуто только вчера — понял, как ужасно скучал, стоило только увидеть его фигуру в дверях раменной. Бокуто тут же набросился с горячим объятием, отказывался отпускать: тоже истосковался. И Куроо снова прошила далёкая правда о собственной неспособности оставаться хорошим другом. Заказали рамен: с шио для Куроо и карри — Бокуто. Каждому под стать его настроению, подумалось тогда Куроо. Пусть Бокуто и не желал слушать в свой адрес никаких обвинений, Куроо счёл должным высказаться: перебрасываться из Амстердама в Токио в такое время, когда и с вакцинами-то ещё не всё решено, представляя при этом стартовый состав нидерландской сборной — опрометчиво даже для Бокуто. Могут запросто не продлить контракт, не говоря уже о многочисленных спортивных каналах, вещающих приземление Бокуто в аэропорту Нариты. Бокуто, в свою очередь, явно считал, что причины у него уважительные — одну из которых озвучил под пунктом «один». Акааши. Растянутым «а» в середине, искренним, страшно-тёплым. Куроо тогда уставился на пустую тарелку и открыл для себя очередную правду: в чувствах к Акааши нет никакой вины — ни Бокуто, ни самого Акааши, ни его, Куроо, подавно. Пусть это и не самая приятная часть его жизни — а всё равно лучше, чем затевать войну на два государства. Тут, с ощущением призрачной близости, они ещё живы — значит, можно сколько угодно ходить по раменным, заказывать шио и разглядывать рекламный плакат от Cartier с Сакусой. Вот он, тот самый вкус жизни. Солёный? Неизбежно. Но что с того? Куроо разделывается с третьим бокалом как раз в ту минуту, когда на экране высвечивается уведомление от службы такси. Хватает со столика связку ключей, накидывает пальто на плечи и запирает дверь. Он старается меньше думать, но ничего из этого не выходит. В голове — расшатанная за сутки карьера Бокуто, метающий гранаты Акааши, больница и, почему-то, Сакуса в белой рубашке со своими Cartier на запястье. От последнего нужно избавиться поскорее. Куроо доезжает до нужного адреса, расплачивается. Присвистывает при виде особняка — явно не личные апартаменты Атсуму. Судя по всему — родительский дом, тот самый, который захваливал Ушиджима. Соседняя постройка едва выделяется на фоне деревьев, лучший район — Асагая, «Литературный город». Меньшего от инженера-нефтяника из "Шлюмберже" Куроо не ждал. Он оставляет пальто в машине, выходит. Отворяет незапертую калитку, приближается к дому — рука нависает над дверью. Прислушивается — кажется, это Gojira. Куроо вдруг накрывает жестоким воспоминанием — Ивайзуми рассказывал об этой группе ещё год назад: родное-японское название для его Годзиллы. Куроо ведь часто шутит, что он язычник. Вот и тот самый случай, в который легко поверить. Открывает дверь на удачу, и та поддаётся. Без стука, без предупреждения — под оглушающий грохот басиста, онемевший от прошлого где-то в глотке, Куроо пересекает парадную, застаёт Осаму у стойки встроенной кухни-студии — с голым по пояс Суной, обнимающим его со спины, снующим левой рукой где-то под поясом черных джоггеров на Осаму. — Помешал, — Куроо смеётся, продолжает смотреть, — это что за софткор? — В прямом эфире, — Суна лениво отстраняется от Осаму, облокачивается о стойку, — иди руки помой. — Ты тоже, — огрызается Куроо, — привет, — кивает Осаму, — где ванная? — Поднимись на второй этаж, — Осаму ловко хватает нож со столешницы, разрезает кольцами лук, — на этом кран протекает, — улыбается, — Тсуму успел постараться. У Осаму на безымянном левой руки — кольцо, простое, похоже, белое золото, из серии обручальных. У Суны — такое же. И «лучший» Мия, как привык утверждать сам Осаму, и Суна — прекрасно-растрепанные, сошедшие с порно-ролика, с тех же полотен какого-нибудь Микеланджело, абсолютно без разницы, вгрызаются в глотку одним лишь присутствием, ключиком, спадающим до груди с шеи Суны. По Осаму заметно, что справляется он куда лучше — с Акааши и не сравнить. Вряд ли, конечно, есть вероятность не выпутаться из всего, во что превратились последние месяцы на границе, с Суной Ринтаро под боком. Кто угодно бы позавидовал. Куроо хватает со стойки бокал, делает несколько крупных глотков. — Сётю, — морщится он. — Коруй, — подтверждает Осаму, — с колой. — Руки, — Суна теребит кулон на груди, — давай. — И ты, — Куроо допивает до дна, — и оденься, — отходит к лестнице. Тепло от косю приятно разливается по груди, и Куроо давит в кулаке улыбку — больше отчаянную, выведенную кривой под ударные грув-метала. — Прямо по коридору, последняя дверь, — бросает Осаму, — в комнатах рискуешь застать Сакусу с Тсуму. Там-то софткором не обойдёшься, знаешь ли. Куроо теперь смеётся — громко, со стертым пунктиром границ по линии губ. Ощущение, будто всё это — кольца из белого золота, ровная спина Ринтаро, отросшая челка Осаму, нож, разрезающий лук, Gojira, которую Ивайзуми уже не услышит — всё это лишь для того, чтобы напомнить Куроо, насколько он жалок, ничтожен в своем одиночестве. Всё это — старым объятием вместо ударов по лбу, притворством в стенах Мацудзавы, ускользающим bleu de chanel. «К» ведь всё ещё любит «А». Для того, чтобы чувствовать, не нужно переворачивать эллипс Земли или сбрасывать «Б» со счетов. Любовь просто существует. Сама по себе. Совсем как человек. Куроо сбивается после седьмой ступени, хватается за перила. Он послушает Осаму, не станет ходить по комнатам — на сегодня хватило того, что успел увидеть. Минуя лестницу, с удовольствием отмечает смену репертуара: на весь коридор второго этажа — «supermassive black hole». Какие-то «сумерки» с Сакусой в главной роли — это уж наверняка. Источник Muse — явно не за закрытой дверью. Куроо, наверное, следует пронестись по прямой, только взгляд неизбежно цепляется за стоящего над кроватью Сакусу. Атсуму, расплывающийся на постели морской звёздой, улыбается жутко-невинно. Куроо не замечают — и славно, потрясающая возможность вовремя ускользнуть; только не получается оторваться от Сакусы, пока тот стягивает футболку и нависает над Атсуму. Целует его. Осаму предупреждал. Куроо подаётся вперёд от шлепка по спине — сильного, тормошащего. Оборачивается. — А не стыдно, м-м, — улыбается Матсукава. И тут же падает от летящего на него Ханамаки, бесполезно хватаясь за подол рубашки Куроо. Вот Сакуса и отвлекается — тут же пересекает расстояние от кровати до двери, обращается к растянувшемуся на полу Матсукаве: — Ты тут откуда? Куроо откашливается как раз в тот момент, когда supermassive black hole сменяется mazzy star. Добродушно готовится взять на себя вину, только не успевает: Сакуса наклоняется к Матсукаве, хватает его за рубашку, тянет к себе. — Ну всё, — рычит Куроо, оттаскивая Сакусу, пока Ханамаки толкает в сторону замахнувшегося Матсукаву. У дверного проема появляется Атсуму — пьяный взгляд, расстегнутая ширинка. Тупая улыбка — как бонус, по классике. — О, а-а, приве-ет, — осекается, стоит взглянуть на Сакусу, — привет. — Тсуму, чудо наше, научи своего манерам, — Матсукава смеётся, уткнувшись Ханамаки в шею. Куроо удерживает вздрогнувшего Сакусу. — Открытые двери — приглашение на шоу, — вмешивается Ханамаки, — наш хлеб, наше зрелище. — Я проходил мимо, — всё-таки объясняется Куроо, — а у вас тут открыто. Не знали, что будут гости? Атсуму плевать, — хлопает Сакусу по плечу, вцепившись свободной рукой в пояс его брюк, — а ты завёлся, Киёми-кун. Руки хочу помыть. Я с улицы. — Тебе туда, — Атсуму показывает на другой конец коридора, кивает Куроо, — прости, — обращается теперь к Матсукаве, — ты в порядке? — В полном, — Ханамаки показывает fuck и уводит Матсукаву к ванной. Куроо пожимает плечами, идёт следом. Не реагирует на звук яростно хлопнувшей двери за ним. У каждого, говорят, своя сказка. А с ней не всегда везёт. Он знает, что дело между Матсукавой и Сакусой давно не в Ханамаки. Сакуса не такой романтик, чтобы сходить с ума до сих пор. Полезное качество, Куроо даже завидует. Ханамаки встречался с Сакусой несколько лет назад, последняя вылазка на Исигаки оказалась той самой точкой для их отношений. Матсукава времени не терял — взял то, к чему постоянно протягивал руку; он всего-то не смел касаться прежде. Куроо не хватило и этой сноровки в «свой» подходящий момент. Сакуса взъелся на Матсукаву теперь из-за Атсуму. Потому что Атсуму Матсукаву обожает всецело, он знал его близко не первый год, проводил в съемной Матсукавы и Ханамаки дни напролёт, и появление Сакусы в его жизни пусть и срывало привычное с тетивы, отношения Атсуму к Матсукаве изменить не смогло. Матсукава и сам успел прикипеть к Атсуму. Всё походит на плохую комедию, где в главной роли — неоправданное соперничество; словно отбиваешь бейсбольной битой хоккейную шайбу. Никакого смысла. Одна морока. И всё это просто абсурдно — в той же степени, в которой сливается с жизнью Куроо. Вот оно, то самое смазанное пятно. Его жизнь. Хороший пример. Так получается, что любая трагедия легко отражает какой-то участок его существования — притянуто за уши, но всегда очень живо. Будь то Gojira или любимый парфюм. По язычеству. Куроо покорно ждёт, когда Матсукава и Ханамаки выйдут из ванной. Облокачивается о стену возле двери, стучит кулаком. В голове расплывается липкий жар, в груди вдруг становится слишком тесно. Это всё косю. Он выпьет ещё. Временная ампутация небольшого кусочка лёгких — единственное сравнение, на которое хватает фантазии Куроо, когда всё доходит до градусов. Куроо накрывает внезапным, отчаянным пониманием, что единственное плечо, на котором хотелось бы мирно устроить голову и заснуть — это плечо Сугуру. Здесь и сейчас. С определением официального статуса отношений с Микой у Дайшо появилась чудна́я привычка делать вид, будто он сам, Куроо и всё, что между ними могло быть и было, не так далеко от нормального, адекватного определения. Куроо всё принял, ведь именно так до сих пор удобно обоим: не было поцелуев, не было влажного песка по линии берега, не было банок пива и мокрых рук, не было ничего — ни в Токио, ни на Мияко. Гулкая пустота. Куроо дёргает ручку двери и любуется голой спиной Матсукавы, скрывающей за собой Ханамаки. Явно не его вечер — начиная с кольца Ринтаро до крепкой руки Ханамаки на поясе брюк Матсукавы. Всё смешалось, всплыло на поверхность — старыми язвами, раной войны не только в завоёванных городах, но и здесь, прямо над точкой солнечного сплетения. Вот-вот заявится Бокуто, вместе с ним — Акааши; Куроо знает, что это bang-bang. Знал, когда его приглашали. И всё равно пришёл. А теперь — в ответе всегда тот, кто сорвал яблоко. Не Лилит. И пусть. — Суна ждёт, чтобы я помыл руки, — скалится Куроо, — ну же, ну же, — переступает порог, хлопает Матсукаву по плечу, — он ведь не станет столько ждать. — Никто не смог бы ждать столько, сколько умеешь ты, — Ханамаки отпускает Матсукаву, вываливается вместе с ним из ванной, — о-о-о, — поднимает брови на доносящийся с первого этажа смех Бокуто, — а вот и твой хлеб, — с лица вдруг пропадает ухмылка, — и твое зрелище. Куроо запирается в ванной, пускает кипяток из крана полным ходом. Ждёт, когда запотеет зеркало, чтобы больше не видеть себя. Позабыть, как звучит собственный голос. — Теперь понимаю, почему Киёми-кун тебя бросил, — запоздало спохватывается, прибавляет холодной воды, — понимаю, почему Матсукава мчится к Сатори по одному щелчку. Адресованное Ханамаки до него, конечно, не может дойти, но Куроо устраивает даже дверь, которой приходится всё выслушивать. Так лучше. Он мог бы сказать это же и в лицо Ханамаки, хотел — и не раз; но всегда держался. Ради Атсуму. Ради Матсукавы, в конце-то концов. Какой-то неправильный пятиугольник. Иногда он пугает Куроо намного больше абсурдно раскиданных по углам «А», «Б» и «К». Куроо выдавливает несколько капель жидкого мыла, снижает напор. На первом этаже он находит всех, кроме Сакусы. Атсуму выглядит неправдоподобно бодрым, о чем-то рассказывает Бокуто. Акааши устроился за стойкой напротив Осаму и Суны, натянувшего всё-таки объёмную серую толстовку. Ханамаки разливает косю по стаканам, Матсукава, снова одетый и развалившийся на диване рядом с ним, часто переворачивает страницы какой-то энциклопедии — судя по внушительным размерам. — Цирк, — Сакуса останавливается на шаг впереди. — Эшафот, — исправляет Куроо. — Киёми-кун, этот парфюм… что-то знакомое. — Dior, — слабый кивок, — Savage. — Почему не Cartier? — Куроо равняется с Сакусой. — Атсуму нравится моя тойота. Или ты предпочитаешь Porsche? — Ferrari, — Сакуса улыбается легко, и Куроо ловит в кулак маленькую бессмысленную победу, — но если Атсуму нравится твоя тойота… — Мне вот что кажется, — Куроо ловит себя на мысли, что dior savage не хуже chanel и его любимых trussardi, — Мия поспорили, кто заберёт себе лучшее, — цепляется взглядом за мятый ворот футболки на Сакусе, — а вы с Суной — кто постарается лучше. И кто ведёт? — Я не играю, — бросает Сакуса, прячет руки в карманах брюк, — но если бы это была игра, — смотрит на Атсуму, — вёл бы он. Куроо согласен. Вёл бы «он» — хохочущий напротив Атсуму Бокуто, в случае Куроо; по одному направлению, разные победители, всё та же игра. Такая вот сказка. Сакуса проходит к балкону, выглядывает на улицу. Куроо идёт за ним, но останавливается от лёгкого удара по плечу. — Оседлаем Вакатоши? — А его здесь нет, — скалится Куроо, — но и ты подойдёшь. — Вот кто подошёл бы, — Бокуто кивает на Сакусу, вдруг становится таким серьезным, что хочется растянуть уголки его губ до привычкой улыбки, — ты пьян уже. — Нет-нет, — Куроо его приобнимает, ведёт к дивану, — а ты? — Не буду, — Бокуто усаживается в большое кресло, и Куроо находит место на широком подлокотнике, — Акааши сказал, — шёпотом, — что влюблён в Осаму. — Чушь, — фыркает Куроо, — Акааши не может его любить. — Не может, — шумный выдох, выпяченный подбородок, — он никого не любит. Куроо вдруг понимает, что Бокуто тоже успел пройтись щекой по асфальту. Получить костылём по лицу. Услышать то, что давно заслужил. Они оба — только это и заслужили. В декабре Акааши перевели в тот же город, где оставался Осаму. Буквально на пару недель. Даже так — эта шутка всё ещё не походит на правду. Да если бы это и было правдой — что с того? Куроо ведь ничего с этим сделать не сможет. И не надо. Никому оно даже не надо. Всё началось не с улыбки. Не с поцелуя. Не так, как, наверное, бывает у тех, кто решился пройти по прямой. У Куроо — наклонная, и, пусть кажется интересной, ничего за собой не несёт. Отчаяние — гулкое, чуть ли не праведное — только лишь. Всё началось не с бога, в которого выгодно верить. Не с языка, не с рук. Куроо не помнит даже, с чего это началось. И, по правде, смысла в том, чтобы знать это, нет никакого, ведь итог уже подведен — гранатой в руке, неумолимо и неумело. Всё началось не с войны, нет — а закончилось, как оказалось, ею. Всё, во что превратилась правда — размытая на бумаге точка. Видеоролики с поля боя. Массовая продажа флагов. Дешёвый кетчуп из маркета. Снующие по коридору белые халаты. Костыли. Ампутация. Шум. И Ойкава. — Это чушь, — Бокуто вытягивает обратно, в реальность — такую же некомфортную, как и то, что творится в голове у Куроо, — но почему Осаму? Почему, например, не Киёми-кун? — Они ведь служили вместе, — Куроо пожимает плечами, — и не смей больше думать об этом. — Да-да, — тут же соглашается Бокуто, — не хватало ещё и Осаму из-за этого ненавидеть. — Ещё? А кого ты «уже»… — Тебя. Куроо поднимается, огибает диван и снова встаёт у кресла, на этот раз слева и прямо над головой у Бокуто. Это как? — А вот так, — нездоровый, жизнерадостный хохот. — Ты меня за что? — Куроо просто не может выговорить последнее слово — то самое, о которое только что споткнулся. — За то же, за что и ты меня. — Это не так. — Так, — кивает Бокуто, — я тебя тоже люблю. — Ты не об этом. — Об этом. Одно и то же. Куроо снова устраивается на подлокотнике. Смотрит, как Матсукава переворачивает страницы. — И что теперь будешь делать? — вдруг спрашивает Бокуто. — Я возвращаюсь в Брюссель. — Встать на колени, чтобы ты остался? — Хватит, если просто поцелуешь мою руку в знак благодарности, — резко сведённые брови, жар зрачков. — Я ведь оставляю его тебе. Вот так. Мне это больше не нужно. — Нет, — Куроо морщится, отворачиваясь. Пальцы Матсукавы теперь выглядят смазанным пятном на ярком фоне, — ты сейчас шутишь. — А с чего бы? — Хочешь, чтобы я высказался. — Хочу. — Сам не можешь? — Я тоже кое-что сказал бы, — Бокуто вдруг хватает Куроо за запястье, слегка сжимает, — только вот, — отводит руку, — пока не могу. — Тогда подожди, — просит Куроо, мягче на этот раз. Делить Акааши, будто он может кому-то принадлежать — абсурд какой-то. Но разве не этим они занимались последние годы? Неведомо, жутко, отчаянно. Бокуто не может говорить такое всерьёз. Каждое слово — неумелая шутка, ирония, вывернутая и выворачивающая наизнанку. Куроо верит только в одно — на этот раз Бокуто и вправду может оставить Акааши. И тут же понимает следующее: даже если и так, для Куроо ничего не изменится. Теперь только больше хочется вцепиться в ворот толстовки Бокуто, встряхнуть его или просто ударить — чтобы пришёл в себя, чтобы, в конце концов, выбирал слова. Куроо этого, конечно, не сделает — он и сам ведь не лучше. Кто угодно на месте Акааши бежал бы. — Смешно тебе? — Бокуто дёргает Куроо за рукав, и тот снова устраивается на подлокотнике. — А с чего бы? — Тогда с чего бы тебе так улыбаться? — Пытаюсь обольстить Суну Ринтаро, — Куроо откашливается, — или тоже нельзя? — Да он же убьёт тебя, — посмеиваясь, заявляет Бокуто. — Осаму? — Суна, — отвечает вдруг оказавшийся за спиной Атсуму. Усаживается на диване возле Матсукавы с разрисованной гитарой в руках. Разглядывает каждого наигранно-подозрительно, звонко щёлкает большим и указательным, просит: — Сыграешь? — М-м, — Матсукава откладывает энциклопедию, смотрит то ли устало, то ли лениво. Сложно расчертить границу — и это, Куроо знает наверняка, большое преимущество. — А что? — Без разницы, — Суна подходит к журнальному столу, садится на корточки, слегка покачивая бокалом с косю, — но такое, чтобы не очень хотелось подохнуть. — Сложно, — Ханамаки смеётся в кулак, толкая Матсукаву локтем, — сейчас не то настроение, м-м? — И споешь тоже? — интересуется Осаму, устраиваясь на ковре возле Суны. — Мог бы, — Акааши опускается на колени рядом с Осаму, оставляет бокал на столике перед собой. — А пусть споёт Киёми-кун, — Бокуто, как, впрочем, и всегда, забивает очко. — Кто-кто, а ты-то уж точно сможешь, — яркая улыбка, быстро теряющая всякий цвет. Бокуто гаснет. Словно лампочка. — Откуда знаешь? — Акааши снова тянется за бокалом. — Ивайзуми рассказывал, — вмешивается Ханамаки. — Так что, м-м, да, Киёми-кун, — нервно, жёстче, — споешь нам. Сакуса так и стоит у выхода на балкон, не торопится отвечать. — Что ты мог бы спеть? — бросает Матсукава, забирая у Атсуму гитару. — Что ты мог бы сыграть? — в вопросе Сакусы явный акцент на третье слово. — Wicked game от Кори Тэйлора? — вмешивается Ханамаки. Не нужно даже гадать, откуда ему известно, что именно это знакомо как Сакусе, так и Матсукаве.— the world was on fire and no one could save me but you, it's strange what desire will make foolish people do…
Матсукава начинает игру — и поёт тоже только он. С первых же слов, которые Матсукава плавно уложил на аккорды, по Куроо прошлась волна — не мурашек даже — змей каких-то, скорее. Беспощадных и ядовитых. Совсем как Дайшо. Сакуса подходит к дивану, все ещё остаётся за спиной у Атсуму и Матсукавы с Ханамаки. Подхватывает:— and I never dreamed that I'd meet somebody like you, and I never dreamed that I'd lose somebody like you…
Атсуму тут же прячет лицо в ладонях, и Куроо просто держится, чтобы не повторить этот жест. Потому вот это вот прямо сейчас очень несправедливо — проклятые братья Мия, которые, Куроо клянётся всем, во что только можно верить, забрали себе самое-самое. Киёми-кун — на рекламных плакатах, на Атсуму, на кончике языка; давним, живым воспоминанием.— no, I don't want to fall in love… no, I don't want to fall in love…
Когда эти строки Сакуса и Матсукава пропевают одновременно, Куроо всё-таки переводит взгляд на Акааши. И жалеет. Жалеет, что тогда, очень-очень давно, поцеловал его. Или это Акааши полез к нему первым? Здесь и сейчас Куроо совсем забыл, кого бы винить. Не одного же себя, в конце-то концов.— with you, with you…
Он не хотел бы его любить. Он не хотел бы, чтобы Бокуто тоже пришлось разбиться об эту пошлость. Не хотел бы, чтобы кому-то приспичило возвращать города на границе. Не хотел бы, чтобы Ивайзуми призвали первым — и чтобы он же в итоге стал первым, о чьей смерти сообщили Куроо. Не хотел бы лечить Ойкаву. Не хотел бы спасать Ойкаву. Не хотел бы вдруг оказаться тем, кто всё-таки никого — даже себя самого — не может спасти. Не хотел бы. Но вот она, эта правда — всё просто случилось. Так ведь бывает в жизни. Shit happens. War happens. Love happens.— what a wicked game to play, to make me feel this way, what a wicked thing to do, to make me dream of you…
Ровное, почти что смиренное в голосе Сакусы сменяет дрожащее Матсукавы:— what a wicked thing to say, you never felt that way, what a wicked thing to do, to make me dream of you…
Куроо не знает, с какой именно точки всё пошло по спирали — и стремительно вниз. Что бы Кита ни говорил о процессе и его важности, результат — именно то, что заставляет человека ходить с опущенной головой или проколотой печенью. Прямо сейчас Куроо не подошёл бы к Акааши, не стал бы его целовать. И это — потрясающее чувство, от которого Куроо всегда в восторге. Жаль только, и оно очень быстро проходит. Спустя час или два — может, и того меньше — Куроо готов будет броситься на Акааши, как бросился в день его возвращения. Готов будет сделать многое — но многого, как обычно, сделать не сможет. Постоянное в непостоянстве — замечательный парадокс. Почти летальный. — Почему нельзя, чтобы как в кино? — тихо спрашивает Бокуто. — А это как? — Куроо всё ещё разглядывает Акааши, пока тот переводит взгляд с Сакусы на Матсукаву и обратно. — Чтобы всё закончилось. — Так даже? — Я устал, Тетсу. — Я тоже. Ханамаки — вот кто явно не выглядит уставшим. Когда Киёми-кун завершает припев, Ханамаки вдруг поднимается, забирает у Матсукавы гитару, оставляет её на собственном месте и просит Атсуму: — А теперь что-нибудь для потанцевать! Атсуму послушно направляется в другой угол комнаты включать колонки, настраивает что-то на своем телефоне. Песню Куроо не узнает, зато Ханамаки тут же выкрикивает: — Amour plastique! Огибает стол и подбегает к Атсуму, хватает его за руки, подпрыгивая. Ханамаки танцует очень профессионально; Атсуму танцует очень сексуально. Куроо песня даже нравится — на французском, он ничего не понимает, зато Акааши уж точно смог бы перевести. В принципе, Куроо и это сейчас не особо интересует — он бросается из-под волны в центр воронки, пока наблюдает за каждым движением рук Атсуму и ловит смех Ханамаки каким-то отдаленным, притупившимся уголком сознания. Всё, что удаётся сейчас осознать, оплетается лишь одним словом, одним смыслом — красиво. И красота эта переходит на какой-то иной, катастрофически непозволительный уровень, когда Атсуму тащит на их с Ханамаки «танцпол» Суну. Танцует Суна лениво — и невероятно обворожительно. У Куроо заканчивается запас слов. И он всё ещё не хочет целовать Акааши. Только ловит себя на том, что иногда всё-таки наблюдает за ним: вот Акааши отпивает косю, вот улыбается сперва танцующему Ханамаки, после — переглядывается с Осаму, незаметно кивает ему. Это действие, кажется, понятно лишь им двоим — молчаливое согласие двух полуживых-полумертвых, вернувшихся из окопов, слегка граничащее с таким же тихим снисхождением. Или Куроо и это сейчас придумывает? Одной догадкой до правды не докопаешься. Если только эта самая правда не лежит на поверхности, словно рассыпанная по столу соль. Когда Бокуто присоединяется к танцующим, Куроо сползает с подлокотника на мягкое сидение кресла. Ему нужно будет с утра же сдать анализ на covid. Каждый здесь выглядит очень даже здоровым, но у Куроо пациенты, у Куроо ответственность, у Куроо — что важнее всего — Мика, которая без сомнений воткнет в него скальпель, если узнает о подобном времяпрепровождении. А потом всё равно простит. Мика готова простить кого угодно — и за что угодно. Кроме Дайшо. Куроо ловит вопросительный взгляд Матсукавы, когда Сакуса осторожно опускается на диван, запрокидывая ногу на ногу. Выглядит Сакуса немного зомбированным; из-за Атсуму, уверен Куроо. В чём уверен Матсукава — даже по его бегающим зрачкам не догадаться. Матсукава может гнаться за Тендо, держать Ханамаки за пазухой, словно оружие против себя же, и всё ещё злиться на Сакусу по какой-то уже неведомой, не самой уважительной причине. Не Куроо, конечно, судить кого-то. Не Куроо, который так же пускался за призрачным чувством, а получил только минный заряд в лёгкие. Как раз в тот момент, когда Ханамаки под общий хохот запрыгивает на спину Атсуму, Сакуса с Матсукавой переглядываются. Куроо откашливается, огибает стол, попутно похлопав Акааши по плечу и подмигнув Осаму, занимает прежнее место Сакусы возле двери к балкону. Белая тюлевая занавеска дымом оплетает происходящее, Куроо выпить бы ещё и отсыпаться весь завтрашний день. — Теперь скажешь? — напоминает незаметно подошедший Бокуто. Стоят плечом к плечу. Совсем как на школьных турнирах. Но тогда был другой Куроо. И другой Бокуто. — Ты цеплялся за него каждый год, звал в Брюссель, знаешь, вот это всё, а теперь просто решил оставить? — Тебе вместо него обидно? — Бокуто посмеивается. — Ему вот совсем не обидно было. — А-а, теперь мне должно стать легче? — Куроо хватается за ручку балконной двери. Заперто. Везде. — Вряд ли, — Бокуто тянет Куроо за плечо лицом к себе, — вот в чём дело. Какая разница, что я надумал для себя? Зову его или не зову? Он ведь сам решает, что ему делать. Я на это не могу повлиять. Хочу, да, и мне плевать, что в этом ничего честного нет, но… Тетсу. Хватит уже? — Ты на меня влияешь, — вздыхает Куроо. Слова потеряли смысл. Как и весь этот разговор. — Ладно. Хватит. Теперь ты говори. — Не знаю, что ты собираешься делать дальше, но я возвращаюсь в Брюссель. — Очень просто. — Мне остаться? — А ты остался бы? — Если он попросит — да, — Бокуто хмурится, — но он не попросит. И мы… — А давай узнаем, — перебивает Куроо, собираясь обойти Бокуто. И не обходит. Бокуто цепляется в ворот его рубашки, мягко толкает обратно, к балконной двери. — Хватит, Тетсу? — повторяет он. — О-о, Тетсу больше не хватит, Бо-Бо, — шипит Куроо, пытаясть высвободиться. Когда Бокуто оттащивает Куроо с большей силой, подходит Сакуса. — Пока заметил только я, но скоро, — начинает он, всё-таки коснувшись запястья Бокуто, — увидят все. — Хватит пихать всем в глаза свои Cartier, Киёми-кун, — отшучивается Куроо, — ладно, — остывает, — всё в порядке. Хватит. — Хватит, — соглашается Бокуто и отпускает Куроо. Приближение катастрофы знаменует возникший возле Бокуто Матсукава: — Что тут у вас? Знал бы Куроо, что это, как это называть. Не знает, не хочет знать. Не хватало теперь Матсукавы в комплекте с Сакусой — первый нарывается лбом на ту самую точку невозврата, второй охотно идёт навстречу. Сказочно. — Ничего, — бросает Киёми-кун, — можешь идти. — О, спасибо-спасибо, — Матсукава похлопывает Сакусу по спине, опираясь другой рукой о плечо Бокуто. — А я тебя спрашивал, что мне де… — Уйди, — Сакуса делает шаг назад; загнанным — и всё же готовым наброситься зверем. — Это нас надо разнимать тут, вы ничего не путаете? — вмешивается Бокуто. — Говорю, — Матсукава всё-таки подходит к Сакусе, — я не спрашивал, что мне… — Уйди, — Сакуса больше не выглядит загнанным. Слегка отталкивает Куроо, когда тот пытается заполнить собой пространство перед ним. Бокуто, в свою очередь, не успевает остановить замахнувшегося на подбородок Сакусы Матсукаву. Сакуса по лицу не получает — зато достаётся самому Матсукаве, той самой рукой с рекламы Cartier по отточенному греческому носу. — Epic, — Куроо тянется к согнувшемуся Матсукаве, — молодец, Киёми-кун. У него кровь, — кивает подбежавшему к ним Атсуму, — обработаем, Матс… Матсукава всё-таки прорывается — и попадает Сакусе в солнечное сплетение. Наваливается всем своим весом, подминает Сакусу под себя. Бокуто с Атсуму удаётся разнять их — с трудом; под соло Джимми Пейджа — одно из любимых Куроо. Получилось даже лучше, чем на полотнах Караваджо. Рот и подбородок Матсукавы в крови; переводящий дыхание Сакуса; вцепившийся в его футболку Атсуму; Бокуто, нервно оглядывющий собравшихся на представление. — Руки помойте, — Суна бросает Атсуму кухонное полотенце, пока Осаму отключает колонку. — Аптечка на втором этаже. — Спасибо за вечер, — театрально кланяется Осаму, — чёрное с белым больше не стираем, — смотрит серьёзно на Атсуму, — минут через десять накроем стол. Сможете притворяться, что всё в порядке? — Это мы умеем, — Ханамаки светит фальшивой улыбкой, уводит Матсукаву наверх. Акааши так и остаётся сидеть на ковре с бокалом. Теперь пустым. И Куроо ужасно хочется его поцеловать.26.02.2021
Февраль оставляет на пепельнице окурки. Обещает уйти, но так и сидит на углу кровати. Делает вид, что молится. Стирает с телевизора пыль. Готовит на завтрак тосты с творожным сыром и авокадо. Повторяет за голосами из радио. Тосты подгорают. Пепел пачкает тумбочку. Молитвы давно не работают — бог сломался. Одним щелчком. Билетом во Францию. Куроо не нравится «Шлюмберже». Не нравится факультет, на котором отучился Акааши. И его изменившаяся походка — тоже. Всё другое. Холодное и незнакомое. Вот он, февраль. Париж всё же ближе к Брюсселю, чем к Токио. Это и есть разгадка? Может, никакого секрета и не было. Не было и его самого, Куроо. Не было этой войны. Чёрных кудрей. Костыля. Усталости. Апельсинов. — Что ей нравится? Tiffany? Mikimoto? Chopard? — Swarovski, — тут же отвечает Дайшо. Куроо сворачивает к знакомой высотке. В марте Дайшо распишется с Микой, а Акааши уже будет в Париже. Бокуто вернулся в Брюссель, перестал его звать — зато позвали из «Шлюмберже». Куроо в Париже никогда не бывал — и вот, уже невзлюбил этот город. Теперь между «К» и «А» — километры, разделяющие Токио от Парижа. — Хочешь на Марс? — С тобой? Дайшо морщится, передразнивает: — Со мной? — Ты предложил, — Куроо осторожно паркуется, — что теперь? — Отправлю ссылку. Мы с Микой уже зарегистрировались. — Избавляешься от меня? — Давно избавился. — Ладно. Может, там и найду своё счастье. — Нет, Куроо, — Дайшо тянется к бардачку, достает сигареты, — ты постоянно жаждешь любви, но жизнь — не всегда любовь. Куроо сползает в сиденье, разглядывает высотку над ними. Дайшо прав, но, естественно, ни за что не услышит от Куроо слов благодарности. Ни в этой жизни, ни там, на Марсе. Может, его-то и нужно винить во всём? Это Дайшо поставил точку несколько лет назад. Они могли бы попробовать, хотя бы проверить… — Настолько расстроился, что со мной не получится? — Сугуру, ты собираешься жениться через пару недель, — напоминает Куроо, — и это всё, что можешь сказать о любви? Дайшо опускает боковое стекло, закуривает. — Хочу в кино, — вдруг заявляет он. — А я — на Мияко. У Дайшо даже пальцы не дрогнули. Куроо не понимает, кого именно решил проверить. Он просто тоскует. По тишине, по спокойствию. По какой-то далёкой, обещанной — и до сих пор не полученной жизни. В ней всё гораздо проще: горячий песок под ступнями, ветер, переплетающий волосы, крепкие руки и несколько банок пива. Куроо схитрил, когда проходил терапию у Тендо. Он купит Мике в подарок что-нибудь от Swarovski. Ожерелье или красивый браслет. А Дайшо ничего не получит. Задолжал. — Пройдешь по ссылке, — Дайшо пускает дым в сторону Куроо, — вступишь в клуб NASA. Твоё имя отправят на Марс в будущем. Следующий раз должен быть в 2026. Надо бы предложить Акааши. Может, они смогут быть вместе хотя бы на Марсе. — Проваливай, — Куроо силится не вытолкнуть Дайшо, пока не дошло до того, что попросит его остаться, — бесишь. В ответ получает противную улыбку, сквозящую немым беспокойством. Надо же. Дайшо всё-таки выскальзывает из машины, прячется в подъезде. Февраль разбивается старой посудой об угол раковины. Хлещет горячей водой по лицу. Прячет Токио под одеялом неоновых вывесок. Целует потухшее солнце в обе щеки. Смотрит, как тлеет восьмая за день сигарета между указательным и большим. Меняет фланелевые наволочки на льняные. Покупает билет на чужой материк, чтобы позже его вернуть. Смеётся в висок, подставляя под линию челюсти тёплое дуло. Ведёт себя даже хуже, чем Куроо себе представлял. Невыносимый месяц. И мысль, что этим же вечером нужно высадить у терминала Акааши, бьёт все рекорды. Рекорды по «одноразовым поцелуям». По званию лучшего друга. По ампутированным конечностям. Куроо всё ещё мечется по больнице шесть дней в неделю, и единственный выходной превращается в фарс в виде сцены до «je vous aime». Вот оно — пройденное не единожды, застрявшее на губах. Куроо медленно подъезжает к очередной высотке, блокирует автомобиль и пробегает дорогу к блоку. Так не терпится попрощаться? Ещё бы. Стучать не приходится — отпирает Акааши сразу же; следил из окна, наверное. Не улыбается, не играет. Чёрный свободный джемпер, выглядывающий голубой воротник, серые брюки в клетку. На указательном — тонкий обруч кольца. Совсем как у Суны с Осаму. — Не понимаю, зачем ты купил его, — жалуется Куроо, как только проходит в гостиную. Речь, несомненно, о телевизоре диагональю 55 дюймов. Куроо собирался купить себе этот же LG ещё до того, как началась суета на границе. Не успел, а после о таком удовольствии даже думать забыл. — Не знал, что меня пригласят в Париж, — Акааши пожимает плечами, — возьмёшь себе? Приносит из кухни две чашки с дымящимся чаем, усаживается за круглый стол у большого экрана. Куроо тоже устраивается напротив. Телевизор вещает о погоде в Бали, яркие кадры сменяют друг друга. — Вот бы там жить, — вдруг улыбается Акааши. — Не успел приземлиться во Франции, а уже мечтаешь удрать? Куроо пробует чай. Много корицы. Акааши кивает, недолго копается в телефоне, и вот пейзажи Индонезии тут же сменяются выступлением трехлетней давности с Роджером Уотерсом и Дэвидом Гилмором. — Привязал к YouTube? — Только так и делаю. — Я заберу его, — соглашается Куроо. Акааши упирается подбородком в ладонь, взгляд заторможенный, сонный. Куроо, кажется, запомнит этот момент на жизнь вперёд. Даже там, на Марсе, будет прокручивать его в голове. Сакральное для обоих «your lips move, but I can't hear what you're saying» скользит по ладоням, по позвоночнику, от digitus anularis до tendo Achillis. Вся правда в одном моменте. Акааши оставил костыль, но ещё прихрамывает. Волосы отпустил, будто нацелился измениться — перебежать границу, оставить снаряды в родной Японии, опровергнуть любую возможность привязаться ещё хоть к какому-то месту. Какие там люди. Один — во вселенной, в расстоянии вплоть до Марса, по стали мозгового ножа, в позолоченный диск «Вояджера», в пыли разбитых комет, в имени; островом посреди океана. Будто этого не случалось. Не было крови на пальцах, сообщений с границы, вышек от Docomo; не было сто тридцать первой палаты, купленных в перерыве данго, оставленного на Мияко, поцелуев с асфальтом, пощёчины костылём. Акааши — межзвездным пространством до prominentia laryngea, перекрывающим кислород, полярным сиянием на Юпитере; богом, брошенным в кратеры Ио; любовью, в которую Куроо однажды пришлось поверить. — Я люблю тебя, — признаётся Куроо. Акааши поднимается из-за стола, находит под диванной подушкой пульт. — Я тоже, — убавляет громкость, — я тоже хотел бы, — подходит к сидящему с чашкой в руках Куроо, нависает над ним, упираясь о спинку стула. — Просто я сейчас не могу, — хмурится, закрывает глаза, — и мы… — Кейджи, — перебивает Куроо, — можно ведь промолчать? Смеётся. — Просто захотелось сказать. Мои чувства — не твоя ответственность. — Спасибо, — мягкая, почти родная улыбка, — вызову такси. Куроо отодвигает чашку, встаёт. — Я подброшу. — Останься, — просит Акааши. И обнимает Куроо, цепляясь за тонкую ткань свитера. Целует в щёку. — Спасибо, — повторяет он. Куроо целует в ответ — смазанно, куда-то в шею. Февраль рассыпается розовым золотом по кольцевой планеты. Принимает снотворное каждую ночь. Готовит невкусный кофе. Срывает все яблоки, только бы не остаться в раю. Февраль — тёплым шепотом у виска; пьяной любовью; bleu de chanel.