Брат

Суд прошел. Прошел вполне удачно, если подумать. Кирилла не осудили и даже не оштрафовали, он вышел свободным, оправданным человеком. Вот только… Он видел глаза того паренька. Леша, кажется его так зовут. Он видел боль в них, видел страх и отчаянье. Он видел в нем самого себя. Как же уже достало носить маску наглого мажора. Люди думают, что Кирилл действительно такой. Но что они на самом деле знают. Парень носит эту маску настолько долго, что уже почти сроднился с ней. Вот только никто не знает, что он этого на самом деле не хочет. Никто не знает, как трудно дышать под этой маской. Никто не знает, что это единственный способ, который остался маленькому мальчику, чтобы просто не сойти с ума от одиночества. Кто из всех этих журналистов, блогеров, мнимых друзей знает, насколько сильно на самом деле болит внутри? Что бы они сделали, если бы на их глазах родной отец просто выкинул твою мать на улицу с одним чемоданом и пачкой мятых купюр? Что бы они сделали, если бы единственный человек, который понимал и действительно любил, исчез бы из их жизни? Что бы они сказали десятилетнему пацану, который остался совсем один? Ничего… Ничего они не знают. Ни как болит сердце, ни как разрывается душа. Первая сигарета в тринадцать с одноклассниками, потому что либо так, либо ты не свой. А не своих бьют. Сильно, больно, жестко. А дома… Дома ждет очередной скандал, потому что не может сын депутата быть изгоем, отбросом, мусором. Потому что репутация важнее чувств. Потому что всё решают деньги и если ты не свой, до теплой кормушки тебя не допустят. «Ты весь в мать! Такой же жалкий и нищий! В тебе нет никакой ценности. Ты никто. Скажи спасибо, что я не сдал тебя в детдом, что ты живешь в шикарном особняке и у тебя десять нянек. Бездарность! Неблагодарный!» Десять нянек. Ага, конечно. Только вот им плевать на ребенка. Им бы поскорее зарплату получить, да может перепихнуться с миллиардером за колечки-бриллиантики. Одна вечно в телефоне, другая смотрит так, будто сожрать хочет. Как будто, если замутит с несовершеннолетним сыном, ей от этого перепадет кусочек. Сколько девушек рассказывает, как их изнасиловали и все им сочувствуют. Ну, или почти все. А что делать, если ты парень? И тебя в тринадцать совращала собственная гувернантка? Как о таком рассказать? Кому? А даже, если расскажешь, что в ответ? «Ну, и че ты жалуешься? Радоваться надо! У нее вон личико ничего и пятый размер. А ты? Только на зубы свои посмотри! Выглядит, будто уже полтинник разменял и выпадать все начало.» Некому рассказать. Все вокруг только и думают, что о бабле, да бабах посочнее. А что если ты гей? Или, ну, ладно, не гей, но бисексуал? А всем насрать! Главное, семью не позорь. О, да. Эта любимая тема — позор семьи. Сплошное разочарование. Неумеха, бездарность, бездельник. А что если хочется рисовать и музыку писать, а не еблом торговать и деньги считать? Да, конечно, хорошо, когда они есть. Когда есть крутая тачка, прикольный костюм, девчонки клеятся через одну. Даже мальчишки некоторые. Но вот за душой-то у них нихрена. Не поговорить с ними ни о чем. У них в уме рублики, в глазах — нолики. И вот что хочешь, то и делай. Как же всё достало. А ещё эти постоянные разговоры. Сколько добрых комментариев было под постом с новой тачкой? Сколько этих же людей написало «заслужил! Так тебе и надо мразь, лучше бы сдох», когда рассказал интернету, что сломал руку? И все одни и те же — лицемерные мрази. В лицо — радости, за спиной — гадости. Никому не доверять, ни с кем не дружить, не говорить, молчи, терпи и наслаждайся купленной любовью. За бабки. Все за бабки. Тачка — за бабки, любовь — за бабки, даже свобода — за бабки. Как будто в этом мире все просто помешались на этих бумажках. Вот только счастье за деньги не купишь. А на кой черт все эти бабки, если ты несчастлив? Девочку сбил. Маленькая, года четыре, может пять. Она же из детдома. Она может первый раз в своей жизни увидела что-то кроме однотонных стен и манной каши. А ты сбил ее. Насмерть. Навсегда. Вот! Вот чего нельзя купить за деньги. Жизнь. И сколько не заплати, кому угодно, девочку это не оживит. Ей теперь только крохотный гроб, да пара гвоздичек от брата. И то, если денег хватит. Не хватит. Скорее всего, не хватит. На суде если бы не играл — разревелся бы сразу. Вместе с тем парнем. Лешей, кажется. Нет, не кажется. Алексей Макаров. 15 лет. Детдом. Сестра — Елизавета Макарова. 6 лет. Было. Шесть. Всего шесть. У тебя в этом возрасте ещё мама была рядом. Ещё жива. Ты же тоже почти сирота. Может не официально, но по факту. Отец есть, но это скорее кошелек или банкомат, чем папа. Папа. Когда он последний раз так его называл? Наверное очень давно. В этом больше нет смысла. Он не отец. Он кошелек. А у Леши даже его нет. А теперь и сестры нет. Как же хотелось признать вину. Как горько, и стыдно, и страшно было смотреть в эти глаза. В глаза мальчика, который за несколько дней повзрослел, возмужал и даже состарился. В душе он уже старик. Он пережил такую боль, что многим и не снилась даже. Но Кирилл тоже ее пережил. Или нет? Если до сих пор болит, значит не пережил? Не справился. Не смог отпустить. И Леша не сможет. Он теперь один. Как и Гречкин. Совсем один. Два одиночества. Такие разные и столь похожие. Отец сказал, что либо Кирилл играет на публику и выигрывает дело, либо он сгниет в тюрьме. А даже если выйдет, у него больше не будет отца. Никого не будет. Он будет один. Без денег, без дома, без семьи. Хотя это сложно назвать семьей, но всё же хоть кто-то. Кирилл тоже хочет жить. Ему тоже больно и страшно. Но как объяснить пацану, что у парня нет выбора. У них разница — всего четыре года. Но для их возраста это пропасть. Леша не поймет. Не сейчас. Может позже, потом. А сейчас ему больно и страшно. Им обоим. Одинаково. Но они по разные стороны баррикад. И что делать не ясно. Нет, все предельно просто. Нужно извиниться. Хотя бы извиниться. А дальше… Дальше попытаться объяснить. Это не просто, но если в Кирилле ещё осталось хоть что-то живое под маской, он просто обязан попытаться. А иначе можно сразу с моста и в Неву, потому что он потеряет последние, драгоценные капли себя настоящего. От него останется пустая оболочка, способная только убивать, калечить, потреблять и срать. Ничего больше. Гречкин так не хочет. Значит надо попробовать. Прямо сейчас. Нет! Завтра. Когда эмоции схлынут. Сейчас опасно. Никто к такому сейчас не готов. Ночь. Бессонная ночь. Опять истерика, потому что как можно быть таким мудилой конченным? Это уже пятая истерика за неделю. Почти каждый день с момента аварии. Кто-нибудь, расскажите как жить с мыслью, что ты убил человека? Ребенка? Как смотреть себе в зеркало? Как разрешать самому себе жить? «Да ты просто тряпка! Эта девчонка нахрен никому не сдалась! Очередной биомусор. Итак бы подохла, либо от наркоты, либо от СПИДа. Забудь про нее! Ты свободен, а значит все отлично. Кстати, деньги теперь экономь. Я тебя ограничиваю на три месяца! Мне столько пришлось отвалить за тебя. Всё, я занят.» И это всё, что сказал отец. Биомусор, тряпка, я занят. Сколько раз он это слышал? Сколько раз и к самому себе и к окружающим? Кроме денег, ничего святого нет. Человеческая жизнь — пустяк. Бумажки! Вот это важно. Но это не правда. Там под слоем грязи и пыли. Под кучей навязанных стереотипов, под грудой чужого хлама и дерьма ещё остались светлые воспоминания. Память… о маме. Она всегда говорила, что нет в мире ничего важнее человеческих взаимоотношений. Если помнишь, значит знаешь. Если знаешь это, значит согласен. Значит ещё капелька добра в тебе осталась. И ею непременно надо поделиться. Утро. Детдом. — Здравствуйте, могу я встретиться с Алексеем Макаровым? — Да, конечно. Он сейчас в своей комнате. Я провожу. Идемте за мной, — миленькая воспитательница добродушно улыбнувшись повернулась спиной и повела вглубь здания. Да, Разумовский постарался на славу. Интересно, он сейчас так же одинок, как мы или нет? — Вот его комната, только постучите. Он не очень любит гостей, — воспитательница удалилась, а Кирилл начал гипнотизировать дверь. Силы вдруг исчезли, руки затряслись, пальцы одеревенели. Страшно. Как же страшно. Нет, комната за дверью, скорее всего, самая обычная. Да и мальчишка там, спрятавшийся от мира, не представляет вреда. Почти. То, что у него внутри способно снова пробудить воспоминания. Уже будит. И становится больно и страшно, до черных точек в глазах. Десять минут ожидания. Если прислушаться, можно понять, что с той стороны двери тоже ждут. Больше тянуть нельзя, иначе мы оба умрем. А этого сейчас нам не надо. Мы жить хотим. Оба хотим. И для этого надо поговорить. Какая простая идея. Как сложен путь по ее воплощению в жизнь. Дверь отворяется с противным скрипом. Черт, постучать забыл, но это уже не важно. Мальчик сидит на кровати. Взгляд напуганный, загнанный. — Ты! — голос не дрожит, но сочится ненавистью, презрением, злобой и болью. — Да, я, — глаза вниз. Так проще. Так легче. Если не смотреть, то не так страшно, — Леш, прости меня. Пожалуйста. Я совершил ужасный поступок, но я… — Заткнись! Выметайся из моей комнаты! — крик режет барабанные перепонки, но так даже хорошо. Давай, причини мне боль, так станет легче. Так быстрее отпустит. Давай же! — Ты монстр! — Да, я монстр, я знаю. Давай поговорим? — Не о чем нам с тобой говорить! Пошел вон! — Кирилл не успевает увернуться от статуэтки. В бровь. Хорошо, что не в глаз. Слышится звон разбитого стекла. По лицу стекает горячая капля. Глаз заплывает. Отлично. — Убирайся! Немедленно! Мразь! Ублюдок! Подонок! Тварь! Мальчик в ярости начинает швырять в Кирилла все, что под руку попадется. Гречкин быстро выбегает в коридор и бежит сломя голову, почти не разбирая дороги. Чудом не сбивая воспитанников. Не хватало ещё кого-то снова снести, снова навредить. Парень забегает в какие-то кусты и замирает там. Сердце стучит как бешеное, в глазах прыгают черные точки, в ушах нескончаемый гул и слова. Болезненные слова. Страшные. Такие родные. Кирилл обхватывает голову руками. Поджимает колени, утыкается в них и плачет. Плачет надрывно, страшно, воет. Воет от боли, от страха и отчаянья. Ему плевать, кто его услышит. Плевать, на репутацию, плевать на отца. На все плевать, только избавьте от этой боли. От этой нескончаемой пытки. Неужели кому-то на роду написано быть таким? Быть мразью, сволочью, монстром? А как быть хорошим? Как, если все вокруг считают тебя ублюдком? Что делать, если просто хочешь быть собой, но тебе не дают? Никто, никто не понимает. Не хочет понять. И как поговорить с мальчиком, у которого умерла сестра? Из-за тебя умерла. Потому что ты проебланил. Ты и никто другой. Но как же хочется жить. Что же делать? Что же делать? Что?! Пытаться. Вот что. Пытаться, снова и снова. Пока не сломается стена. Пока она не распадется по кирпичику. Пока собственная стена не рухнет. Тогда. Тогда можно будет поговорить. Тогда он поверит. Пытаться. Сколько бы времени не ушло. Как бы трудно и страшно не было. Пытаться. Снова и снова. Получится. Рано или поздно получится. Обязательно. Главное не переставать. Сегодня он был не готов к такому. Завтра этого не повторится. Незачем приходить самому. Сначала можно по-другому. Подарки, сообщения. Открытки. Что угодно. Привет. Как дела?

Ты кто?

Кирилл Кирилл Гречкин

Пошел нахуй, мразь!

Пользователь вас заблокировал.

Черт! Ладно, попробуем по-другому. Привет, Леш. Это снова я, Кирилл. Знаю, ты меня ненавидишь, но мне правда надо с тобой поговорить. Извиниться, по-настоящему. Знаю, это не вернет сестру. Но это поможет тебе. Пожалуйста, дай мне шанс всё исправить. Прошу. Конверт вместе с набором лего звездных войн стоял прямо под дверью комнаты. Запомнил, гад. На стенах висели плакаты со звездой смерти и Люком Скайуокером. Гадина сразу просек, куда бить. Ну, да ладно. И не таких обламывали. Спустя месяц почти ежедневных подарков Леша сдался.

Пользователь разблокирован. Привет. Давай встретимся?

Привет. Когда? Где?

Да хоть сейчас. Где хочешь.

Кафе на Невском *** знаешь?

Ну?

Давай там? Через час?

Окей.

Черт! Как это не вовремя. Сегодня же у отца важное мероприятие. Меня убьют, если я опоздаю. Но если я просру это возможность, другой уже никогда не будет. Ну это все к черту! Как меня это всё заебало. Эмоции. Много эмоций. Слишком много. Волнение, страх. Радость, почти счастье! Господи, он написал! Сам написал! Спустя месяц. Значит план работает. А если он просто выкинет мне в лицо все, что я ему подарил? Да не, у него рук не хватит все унести. Черт. Почему так колит в груди и сердце стучит как бешеное? Как девчонка на первом свидании. Соберись тряпка! Хватит себя вести как идиот. Пора взрослеть.

Прости, кажется я опоздаю… Я заблудился… Я серьезно.

Где ты? Что рядом видишь? Адрес какой-то? Боги, ну, почему всё вечно через жопу? Хотя ты и сам хорош. Назначил ребенку встречу хуй пойми где. Как будто он каждый день по Невскому шатается. Теперь иди ищи. А то ещё менты загребут, во радости будет.

Невский, 75А Ты знаешь где это?

Знаю. Не волнуйся, я скоро приеду. Прости.

За что?

Просто прости. Выбери сам=) Где этот Невский 75А? А, вот, нашел. Тут всего 15 минут. Дойдем, не развалимся. — Привет. — Твою мать! — Прости. — Кто так подкрадывается? Совсем чокнулся что-ли?! — Прости, я не хотел напугать. — За что ты вечно извиняешься? В каждом письме, в каждой фразе! Думаешь, мне от этого легче? Думаешь, сможешь так меня разжалобить?! — Нет. Просто я хочу поговорить с тобой. А для этого нужно, чтобы ты меня простил. — Словами за такое не извинишься. И как вообще убийство можно простить? — Я не знаю… Надеялся ты мне расскажешь. — С чего ты взял, что я знаю? — Ну, ты же предложил встретиться? — И что? — Значит тебе не похуй. — А что если я просто решил тебя ограбить? — Грабь. Легче от этого не станет. — Чего ты хочешь? — Прямо сейчас? Кофе. Будешь? Я угощаю. — Это что, какая-то ловушка? — Нет. Это просто предложение кофе. Кофе был вкусный. Сладкий, с зефирками. А Гречкин оказался не таким уж и мудилой. По крайней мере сейчас. Он весело щебетал про звездные войны, стартрек, про живопись и даже про классическую музыку. Удивительно, как в человеке столько всего помещается. Мы с ним поспорили, даже покричали, за что нас выгнали из кафе и Кирилл предложил прогуляться вдоль канала. В конце дня он проводил меня до детдома. Странно, но мне почему-то понравилось зависать с ним. Как будто мы чем-то похожи. Не знаю только чем. Мы гуляли почти каждый день. Кирилл знал много интересных мест и увлекательно рассказывал о достопримечательностях Питера. Было весело, не так как на обычных экскурсиях. Мы даже граффити вместе нарисовали. Оказалось, он неплохо рисует. Но это не отменяет того факта, что он убил мою сестру. Кирилл был счастлив. Наконец-то у него появился похоже настоящий друг. С Лешей было весело гулять, прикольно общаться на разные темы. Он оказался довольно образованным для подростка и сироты. С ним можно было не играть роль. С ним дышалось спокойнее и чище. С каждым днем казалось, что они всё ближе друг к другу. И Кирилл с нетерпением ждал, когда он сможет все рассказать. Леша поймет его. Обязательно поймет. Он в этом уверен. Теперь на сто процентов. — Пап, я хотел у тебя спросить кое-что? — Я занят, давай позже… И денег не дам! — Речь не о деньгах. — Вот как? И что же тебе надо, кроме денег, разочарование ты мое? — Пап, я хотел… — Кирилл потупил глаза и сцепил пальцы, — Пап, давай заберем Лешу Макарова из детского дома? — Кого?! — Ну, Лешу Макарова. Помнишь? Он брат той девочки, которую я сбил тогда. — На кой черт он мне сдался? — Ну, он хороший пацан. Умный. Мы много гуляли вместе и я подумал… — Ты подумал, что я возьму домой какую-то шавку из приюта? Ты всерьез решил, что оно мне надо? Ты знаешь, как я отношусь к этим отбросам! И все равно смеешь мне такое говорить?! Пшел вон, чтобы я тебя не видел, бестолочь. Сволочь! Тварь! Тебе не будет места отныне в этом доме! Раз ты смеешь якшаться с отбросами, то и живи теперь в их свинарнике! Кирилл бежал. Бежал быстрее, чем когда-либо до этого. Таким злым своего отца он не видел ещё никогда. Боги, теперь он сам оказался в роли своей мамы. Его вот так же вышвырнули из дома. Как собачонку. Поиграли и выбросили. И что теперь? Что с ним теперь будет? Куда ему идти? Он отсидится пару недель у друзей и найдет работу. Да это хороший вариант. Друзья, как и предполагалось были не теми, с кем оказалось лучше. В первый же день они вкололи ему рекордную дозу героина. Дальше по нарастающей. К концу второй недели Кирилл уже почти ничего не видел. Все было размыто. Единственная мысль, крутившаяся в голове: как там Леша? Что с ним? Я не успел попрощаться. И так по кругу. Нескончаемый бег в колесе. Закрывая глаза, казалось уже в последний раз, Кирилл на периферии сознания слышит какой-то шум. Пробуждение не из приятных. Глаза режет слишком яркий свет. Над ухом пищит какая-то хрень. Где он? Поднять голову и сесть оказывается сродни подвигу. Больница. Капельница. Отлично. Кажется он снова накосячил. Вспомнить бы ещё хоть что-то. Кирилл поворачивает голову вправо и видит Лешу. Мальчик свернулся калачиком на больничном кресле. Укрылся курткой. Он спит. Отлично. Кирилл хотя бы тут не один. Дверь палаты открывается и входит человек в белом халате. Врач. — Здраствуйте, как ваше самочувствие? — Норм… Кхм-кхм… Нормально. Что со мной случилось? — Обычная передозировка наркотиками. Средней тяжести, — значит там был не героин. Впрочем, похуй. — Пару дней здесь поваляетесь и мы вас выпишем. Я так понимаю, вас насильно травили, правильно? — Да, доктор. — Тогда на учет можно не ставить. Особенно вас. Думаю, ваш отец не сильно этому обрадуется. — Он знает, что я здесь? — Нет, насколько мне известно, мы лишний раз и не хотели бы его тревожить. — Хорошо. В палату заходит ещё один персонаж. Гром. Майор Гром. Мент, который задержал его тогда, за убийство Лизы. — Ну, здравствуй, болезный. — Здравствуйте. А что вы тут делаете? — Да вот, решил проверить как вы тут. Это, кстати, я тебя вытащил из того наркопритона, где ты зависал. — Спасибо. — Да не за что. Насколько я знаю, ты остался без поддержки? — Ну, типа. — Есть куда идти? — Честно говоря, я думал, что в том, как вы выразились наркопритоне, и отсижусь. Но меня кольнули. Падлы. — То есть ты без крыши? Во всех смыслах. — Да. — Предлагаю, чтобы снова не встрять в неприятности, пожить у меня. Не дворец, конечно, но хоть что-то. — Зачем вам это? — Да потому что может хоть так до тебя дойдет, что жить можно и по закону. А не только за бабки. Ну, и кстати, мне Леша рассказал, что ты с ним вроде как подружиться хотел. Мол, у тебя к нему что-то важное. Это он меня кстати и проинформировал, что ты пропал. Так что скажи ему спасибо. — Скажу. — Ну, все выздоравливай. Мой телефон на тумбочке, как выпишут, звони. Заберу. Как только дверь за майором закрылась, Леша поднял голову, вскочил и в мгновение ока оказался рядом с койкой. — Привет! — Привет, мелкий. — Как ты? — Я то нормально, ты как? Прости, что не сказал, времени не было. — Все норм. Так что ты там хотел мне рассказать? — А ты уже простил меня? — Не знаю. Но если не скажешь сейчас, потом может не получиться. С тобой всякое возможно. — Да, ты прав. Кирилл опускает голову, собирается с мыслями и тяжело вздыхает. Он смотрит в светлые юные глаза Леши и понимает, что да, вот сейчас он готов открыться. И Леша готов. И Кирилл рассказал все. И про детство, и про маму, и про отца. Про маски, правила и законы. Про те, часы, дни, месяцы боли после аварии. Про бесконечные мучения и угрызения совести. Про все. Абсолютно. До конца. — Я знаю. У нас все почти так же. Мы, кстати, очень похожи в этом. — Да, похожи. По щекам парня текли слезы. Рассказ был не из простых. — Не плачь. Теперь всё будет иначе. Ты будешь с Игорем. Он, кстати, сказал, что и меня заберет. Так что мы станем братьями, как ты и хотел. — Но как ты можешь хотеть, чтобы я был тебе братом после всего этого? — Я простил тебя. — Спасибо. Теплые, мягкие объятия. Впервые за очень долгое время самого родного и нужного человека. Брата.