красный

— ну ты, конечно, сегодня красавец, — соллертинский усмехается, проводя пальцем по щеке шостаковича, все еще стоящего на пороге. красные губы растягиваются в улыбке, обнажая зубы. — сегодня? — всегда. шостакович снимает шляпу и вешает на крючок. следом — шарф. чужие руки стаскивают холодное пальто и, освободившись, ложатся на плечи. нос касается уха, слова теплом пробегают по шее. — как ты такой в такси ехал? — руки на плечах ведут в сторону спальни. — а я не в такси. меня леночка с мужем подвезли. — касается ладони носом и, помедлив секунду, облизывает ее темным коридорно-сумеречным языком. невесомо и скоро, так, что до соллертинского этот жест доходит лишь спустя секунду. желтые уличные фонари не работают, а в лунном свете шостакович кажется черно-белым. правая половина — черные глаза, брови и губы, белая кожа, левая — плавно тонет в темноте. в этом есть что-то картинное, театральное. что-то из немого кино. пальцы тянутся к выключателю настольной лампы — и черный рот становится красным. исчезает магия старого фильма, притяжение — остается. правая рука шостаковича — на плечо, левая — на талию. притягивает к себе, прижимается бедрами. соллертинский ерошит волосы, уложенные лаком, прикусывает припудренную шею, отчего шостакович вздрагивает. смотрит в подведенные глаза и подается навстречу красным губам. они целуются раз, другой, третий, но все едва ли не целомудренно, немокро и тихо. прижимаются лбами. смотрят друг в друга, скосив глаза. шостакович довольно улыбается, глядя на размазанную по губам соллертинского красную помаду и тянется к его так и не снятому после работы галстуку. — я соскучился, — почти шепчет он в самое ухо, притягивая к себе за полуразвязанный галстук. — я тоже. они виделись позавчера, но наедине не оставались уже много дней. галстук сдернут, развязана бабочка. очки — на стол. рубашки кое-как кинуты на стул поверх фрака. бледнеют красноватые поцелуи по белым плечам. соллертинский любит митины ключицы. тот любит, когда их целуют. шостакович подводит его к дивану в два шага. они помещаются на нем с трудом, но кровать ужасно скрипит. это раздражает. он стаскивает брюки с соллертинского, лежащего на животе и садится сверху, водя по спине ладонями. проводит языком по позвоночнику, прикусывает лопатки и целует порозовевшие мягкие плечи, долго, с наслаждением вслушиваясь в редкие тихие стоны и частое дыхание. он улыбается, замечая, как соллертинский начинает едва заметно двигать бедрами под его весом. шостакович уже не сидит, а почти лежит на нем, прижимаясь бедрами, опираясь на диван локтями и коленями. ему интересно, сможет ли соллертинский сегодня кончить лишь от его поцелуев, но тот не дает проверить — переворачивается под ним и яростно целует в губы, в шею — мокро, с зубами, заставляя шостаковича вздрагивать. — я хочу… — быстрый поцелуй в плечо, — видеть тебя. — как будто сейчас ты на меня — ах — смотришь. — сейчас — смотрю. — соллертинский чуть отстраняется, и ему отвечают тем же. он смотрит снизу вверх, глядя в голубые глаза, теряющие замечательный цвет в темноте и желтой лампе. любовно касается спадающих вниз отросших за последние месяцы вихров, уха, щеки и — все еще красных — губ. шостакович позволяет пальцу проскользнуть в рот, облизывает его внутри, после чего небольно кусает и выпускает. — зато я тебя не вижу. далеко. — он приближает лицо, почти касаясь челкой лба соллертинского. тот приподнимает голову, ловя его губы, сползает чуть сжимающими ладонями с талии ниже, и улыбаясь шепчет в шею, отчего по ней пробегают мурашки: — штаны снять не забудь. — а то я бы не догадался. соллертинский проводит языком у него за ухом, отчего шостакович вздрагивает и сильнее сжимает плечи. он приподнимает бедра, позволяя тому раздеть себя. соллертинский расстегивает ремень, возится с пуговицами, и все это несколько дольше, чем могло бы быть — внимание все так же сосредоточено где-то за митиным ухом. он спускает брюки и белье с бедер, и, пока шостакович неловко снимает все до конца и скидывает на пол, раздевается сам. диван слишком узкий, чтобы удобно расположить две пары ног нужным образом. когда шостакович разводит в стороны его колени, соллертинский закидывает ноги ему на плечи. тот целует его живот, внутреннюю сторону бедра, проводит языком по возбужденному члену, берет в рот на несколько секунд и спускается ниже. соллертинский вдруг замечает, что без мити сверху ощутимо прохладно от открытой форточки, но в этом даже есть что-то приятное. он расслабляется, чувствуя теплый мокрый язык, и почему-то вспоминает позавчерашние собрание и то, как едва уловимо меняется митин голос, когда он читает по бумажке. каждые несколько секунд он подается вверх бедрами, раскрывая чуть шире в выдохе рот. он ласкает голову шостаковича, водя по ней пальцами, перебирая волосы и окончательно приводя их в беспорядок; чуть сильнее перехватывает их, когда мягкий язык меняется на медленно входящие внутрь, один за одним, пальцы. соллертинский чувствует язык и губы на бедрах, на члене, и ему хочется уже скорее, черт возьми. — давай уже, — нетерпеливо шепчет он, и шостакович повинуется. когда тот начинает двигаться внутри него, они сближаются лицами, целуются в губы. соллертинскому всегда нравилось смотреть на митино лицо в такие моменты. видеть его желание. глаза чуть сощурены, моментами даже закрыты, рот — приоткрыт горячим дыханием, когда не занят поцелуем. челка падает на глаза, и соллертинский убирает ее, слегка застонав. запрокидывает голову, крепче сжимает пальцами бедра. шостакович утыкается в шею, и обычно подобный жест означает, что тот уже близко, и они оба дышат чуть менее ровно, стонут все менее сдержанно, приближаясь к оргазму. кончая, соллертинский почему-то цепляется взглядом за тень оконной рамы на потолке. она как будто пошатывается, когда он несколько раз вздрагивает всем телом. несколько секунд, минуту, две они лежат молча, тихо. митина голова лежит у него на груди, и они скашивают глаза, глядя друг на друга. соллертинский снова кладет ладонь на его макушку, чуть приподнимается и целует в лоб. тот улыбается. шостакович свешивает руку и лезет в карман ваниных брюк за носовым платком. он поднимается на колени, вытирает свой и его живот и скидывает платок обратно на пол. — двинься, вань, — просит он, но тот только качает головой и медленно садится. шостакович опускается рядом, так, что они почти соприкасаются бедрами. обнимает за шею, целует плечо и кладет на него лоб. теплые ванины ладони ложатся на талию. — если мы тут сейчас уснем, утром опять будем без спины и без шеи, — утыкается носом в макушку, — пошли в кровать. — угу. — он поднимается спустя пару секунд. — я выключу свет. он идет к столу, оглянувшись на соллертинского, встающего с темного дивана — белого и обнаженного. чуть сутулого. замечательного. щелкает лампа, шуршат, задвигаясь, плотные шторы. становится совсем темно. шостакович идет к постели, привычкой и немного ощупью. воздух в комнате мерзлый и колючий, тело быстро остывает, а ваня под одеялом весь такой теплый до ужаса. он обвивает руками и спину и талию, сплетает ноги, на секунду чуть сильнее сжимая объятие. шостакович улыбается и слепо целует его нос, глаза, щеки. он лениво водит ладонью по спине, чувствуя лопатки и позвоночник. он всегда обожал эту мягкую кожу, которой приятно касаться пальцами, языком, губами, со всеми ее неровностями родинок. шостакович любит ванину спину. и его самого.