Привязанности

Ральф всегда был рядом. Незаметно привычный, как картина на стене, которую видишь ежедневно, — она сливается с окружающим интерьером. Пейзаж на ней может быть интересным и красивым, на него бы смотреть долгими часами, но проходишь мимо, одаривая рассеянным взглядом. Она незаметна до тех пор, пока не пропадает. Та же стена, но уже голая, ей не хватает этой самой картины, чтобы вернуть былую прелесть. А как снова окажется на месте, то можно остановиться возле и, затаив дыхание, рассматривать. Эту рамку, штрихи, — всё видел много раз. Однако смотришь на неё и знакомишься заново — ощущение, будто никогда раньше её не встречал, а в ней столько прелести скрывается. Стервятник каждый день пересекался с Ральфом в коридорах. Встречи ограничивались кивками, а при благоприятном настрое сказанными вслух приветствиями. Изредка воспитатель наведывался с вопросами и поручениями — ничего примечательного, самые банальные и стандартные беседы. Стервятник видел его утром, вечером, днём и пару раз столкнулся посреди мрачной ночи в коридорных сетях. До сих пор мучает вопрос, чем воспитатель мог заниматься возле стен в такое время. А потом он пропал. Ушёл, оставив пустыми многолюдные лабиринты. Они кричали, шептали, но без уставшего "здравствуй", замолкли разом. С уходом Ральфа ничего не изменилось. Ход времени остался прежним, жизнь текла, не изменяя своего русла. Ральфа будто никогда в Доме не существовало. Или. Или будто он никуда не уходил. Заперся вечером в своей спальне, а утром так и остался там, проспал будильник, и сейчас ругается на самого себя, поспешно бреясь. Скоро он раскроет дверь, широким шагом обойдет коридоры, распугает воспитанников хмурым взглядом, и Стервятник встретит его кривым оскалом — на самом деле дружелюбным, он честно старается. Проще поверить в Ральфа, который проспал, чем в Ральфа, который сбежал. Стервятник хромает мимо дверей, замирает у одной. Ждёт долю секунды и злится на самого себя. Никогда не приходилось задумываться, отчего с такой осторожностью замирало дыхание, покажись силуэт Ральфа впереди. Отчего Стервятник косил глаза на проходящего мимо воспитателя, каждый раз прерывая поток мыслей или беседу. Пускай другие думают, что Большая Птица болтать при воспитателях не любит, только не узнал бы кто, что слова просто забываются. Стервятник не обращал на это внимания, потому что всё казалось таким обыденным, пока не исчезло. И стало не хватать чего-то. Или кого-то. Стервятник срывается впервые спустя месяц. Чертит у воспитательской двери корявую "Р", там, где места побольше чистого. Чтобы Ральф хоть так в Доме был. Птица отходит назад, приглядывается к надписи, но смотрится она одинокой. Бросающейся в глаза. Незаконченной. Стервятник чертыхается, прилипает обратно к стене и чертит-чертит-чертит. Да так увлеченно, что захватывает дыхание и под конец вожак задыхается, словно пробежал марафон на руках. Каждый следующий день прогулка Большой Птицы обязательно включала в себя это место. У двери Ральфа было много Ральфа. Он расплылся по всей штукатурке, залез частично на деревянную дверь. Стервятник был доволен, он с уважением склонял голову, проходя мимо настенного Ральфа и приветствовал его в мыслях. Но ведь Ральф — это не только дверь в его спальню. Ральф бывал во многих местах. Он любил останавливаться у разных уголков дома, Стервятник пересекался с ним намного чаще за другими поворотами. Там Ральфа тоже не хватало. А потом оказалось, что Ральф нужен всему коридору. Его шаг слышен везде. Стервятник стёр немало мелков, потратил кучу чернил и красок, возвращая Дому Ральфа. Возвращая его Себе. Иллюзия потрескалась с появлением Истинного Ральфа. Ральфа Первого. И показалась клоунской, детской попыткой утешить капризного ребенка, лишившегося сладости. «Стервятник.» Мурашки по спине. Сжать пальцами трость сильнее. «Случилось чего? Ты ведёшь себя странно.» Ты случился. Вернулся. Запутал меня своим существованием, опутал голосом и внимательным взглядом. И что мне делать теперь? Как понять? Стервятник пожимает плечами. «Всё нормально.» — и скалится. Всё также дружелюбно. Пережидает на себе долгий взгляд, который точно хочет птичьи тайны наружу выдернуть, выпотрошить пернатую душу и понять, что такого нормального действительно случилось. Стервятник этот взгляд-ищейку встречает нагло, глазами в глаза, не прячется, не отворачивается. Ральф в ответ брови сводит тяжело к переносице, но уходит, оставленный опять без ответов. Он привык. А Стервятнику всё равно тяжело. Спину эту видеть тяжело, невыносимо почти, — её коснуться хочется. Когда это удаётся, стоит многозначительная тишина. Р Первый её не слышит, не понимает, но Стервятника такая тишина оглушает. Они у Ральфа в комнате. На полу разложено мягкое покрывало, а они на нём сидят. Май душный, жаркий даже в мрачных коридорах. Окно раскрыто нараспашку, приглашает прохладу заглянуть внутрь, но наведываться та не спешит. Полдень. Оба раздеты до пояса. Стервятник урвал из спальни халат, — застиранный, старый, но лёгкий и тоже чёрный,— накинул поверх голой кожи. Не хотелось резать обои острыми плечами, задевать взгляд Ральфа торчащими костями. Ральф обнаженных участков тела не стеснялся, да и смысл? Сидел, сгорбившись немного, курил. Стервятник позади него расположился. Разглядывал позвонки, изучил взглядом каждый до того, который первым прячется за поясом джинсов. Большая Птица глотает острый комок тревожности и касается пальцами — не ногтями даже, а самыми подушечками — верхнего позвонка, на шее. Рука с сигаретой замирает у рта, так и не достигает губ, опускается на согнутое колено. Тело напрягается, ожидает дальнейшего. Стервятник опять не дышит. Забыл. Ведёт пальцами ниже, каждый выпирающий позвонок кругом обводит. Выдыхает, запнувшись костяшкой пальца о чёрный ремень. По коже воспитателя с лопаток мурашки ползут, а рука с тлеющей сигаретой окаменела. Большая Птица поджимает губы и пускает вторую лапу на спину, уводит ладони в противоположные друг от друга направления — они ползут вдоль ремня, огибают полукруг и встречаются на противоположной стороне. У пряжки. В костлявых объятиях длинных рук Ральф продолжает курить и закрывает глаза. Стервятник щекой льнёт к спине, прижимается весь, как может, и тоже опускает веки. Пальцы сплетаются в замок. Тот редкий, от которого ключа у Большой Птицы не найдётся. Скованный навечно.