Технологии

      Когда Гилберт Байльшмидт как обычно по-хозяйски открыл дверь ударом ноги и прошел в гостиную, Родерих Эдельштайн, сохраняя тотальное спокойствие на красивом лице, перевернул страницу газеты, удачно делая вид, будто шум и гам прошли мимо него.       — Эй, очкарик! Я решил почтить тебя своим присутствием и пожить немного в твоей вонючей конуре!       Пруссия был убежден в том, что любой должен радоваться его приходу. Ведь это великолепный он! Особенно вечно унылый Австрия должен оценить подобное решение и перестать жаловаться на то, что ему, видите ли, некомфортно от вторжения в его дом.       — Очкарик! Не игнорируй меня!       Гилберт прошел в сторону дивана, на котором устроился Родерих. Тот сохранил непоколебимое спокойствие, что, к слову, весьма на него похоже. Как же Пруссию бесило это спокойствие. Сколько он помнил Эдельштайна, тот всегда был собранным, серьезным и помпезным. И это раздражало. Хотелось ему врезать, чтобы изменить выражение лица аристократишки. По мере взросления хотелось уже не бить, а лапать за разные места и правда красивого Родериха, заставляя его смущаться, краснеть и дрожать. Это было и весело, и приятно.       Чуть позже пришло желание разложить Австрию на диване или, и того лучше, его любимом фортепиано, и оттрахать так, чтобы потом при каждом шаге он вспоминал произошедшее и уже не мог сохранять спокойствие. Эти странные желания Байльшмидта нисколько не смущали, хотя бы потому, что он в принципе не привык себе хоть в чем-то отказывать.       Когда Австрия отводил взгляд, пряча свой стыд от похабных намеков, Пруссия испытывал несравненное наслаждение. Он и сам толком не понимал, почему его подобное так заводит. Просто когда Родериху становилось стыдно, он приобретал особенно ранимое выражение лица, маска слетала, оставляя под собой подноготную. И Гилберт точно не хотел бы, чтобы маска исчезла навсегда, ведь главное наслаждение заключалось именно в том, чтобы сдирать с чужого лица эту маску снова и снова.       — О, это ты, — Эдельштайн удачно сделал вид, будто только что его заметил, и то для этого Гилберту пришлось подойти ближе и плюхнуться на диван. — Тебе уже надоело у Германии?       Пруссия улыбнулся и тут же водрузил ноги на журнальный столик.       — Да, скучновато стало. Так что я решил пока потрепать нервы тебе. Уверен, ты рад, что я явился разбавить твою скучную серую жизнь своим восхитительным присутствием.       К его удивлению, Австрия и тут сохранил спокойствие. Он не изменился в лице, даже глаза не закатил, что совсем уже странно.       — Безусловно, рад.       Гилберт расплылся в улыбке, начав, однако, подозревать, что что-то тут не так.       — Неужели, наконец, признаешь, что я — буквально лучшее, что происходило в твоей жалкой жизни за минувшие столетия?       Он любил выводить Австрию из себя. И обычно Эдельштайн начинал хоть как-то реагировать на раздражители, источником которых становился Байльшмидт, едва узнав о том, что тот нагрянул к нему на несколько дней. Ведь прогнать Гилберта из дома не так-то и легко, а Родерих пробовал, чтобы понять это по личному опыту и смириться. Даже Людвиг, единственный, кто мог дать старшему брату смачного пинка и усмирить, и тот разводил руками и умолял Эдельштайна потерпеть.       А терпеть Пруссию было очень тяжело. Его подколы часто принимали вид откровенных домогательств, хоть он и сводил все в шутку. А Австрия терпел, но терпел не молча. Он часто высказывался о том, как ему все надоело, но высказывался в своей манере — используя сложные слова, заковыристые речевые обороты и никогда не опускаясь до мата. И как бы активно Гилберт ни утверждал, что это смотрится жалко, его подобное откровенно возбуждало.       — Конечно, — Эдельштайн вновь устремил взор в газету. — Сложно это не признать.       Нет, он все же был слишком спокоен даже для самого себя.       — Так ты рад меня видеть? — уточнил Пруссия, не прекращая улыбаться и судорожно придумывая очередной подкол. — Весьма неожиданно, должен признать.       Родерих вдруг цокнул языком и поднял взгляд. И снова стало очевидно, что сегодня он какой-то не такой. Сложив газету и отложив ее на журнальный столик, он откинулся на спинку дивана и грациозно положил ногу на ногу. Уж что-что, а делать что-то грациозно он умел лучше всех.       — Более того, я даже скучал, — продолжил Эдельштайн. — Очень хотел тебя увидеть.       На сей раз Байльшмидт просто застыл. Он не перестал улыбаться, но эта самая улыбка явно сошла бы за защемление лицевого нерва. Слова Австрии просто поставили его в тупик.       — Подожди, что?       — Ты слышал.       Сказав это, Родерих сделал нечто ну просто из ряда вон выходящее — он прикусил губу. Это выглядело настолько эротично, что Пруссии захотелось срочно убедиться в том, что он не спит. А лучше убедиться в том, что Эдельштайн не тронулся рассудком.       — Ты что это делаешь?       С одной стороны Гилберту стало не по себе, уж очень странно Родерих себя вел. Однако с другой стороны он моментально ощутил приятное волнение внизу живота. Кровь начала приливать в паху, реагируя на необычное поведение Австрии.       — Разговариваю с тобой откровенно, — тут же отозвался Эдельштайн.       Его рука взметнулась к лицу, кончик указательного пальца очертил нижнюю губу и прошелся по родинке на подбородке. Той самой родинке, о которой Байльшмидт постоянно думал, воображая всякие пошлости с участием Австрии. Во многих его фантазиях этот извечно серьезный аристократишка брал в рот его член, обхватив губами, стыдливо жмурился, но старательно сосал, доставляя Гилберту удовольствие. И всякий раз Пруссия ловил ртом воздух и трогал себя, чтобы фантазия ощущалась отчетливее. Прискорбно, но одной лишь мастурбацией сыт не будешь.       Пруссия слишком громко сглотнул, проследив за пальцем.       — Что-то меня напрягает твое странное поведение.       Родерих, опять же, остался спокоен.       — Я много думал о тебе в последнее время.       Байльшмидт засмеялся. Громкий смех помогал ему не терять самообладания и заставлять всех думать, будто у него все под контролем.       — Еще бы ты обо мне не думал, очкарик…       — Думал о том, что хотел бы сделать с тобой.       На сей раз Гилберт подавился воздухом. Он откашлялся и, уже даже не стараясь казаться собранным, уставился на собеседника с распахнутыми глазами.       — Чего?       Наверное, стоило Эдельштайну врезать, чтобы не был таким собранным и равнодушным внешне.       — Например, запустить пальцы в твои волосы, — Австрия чуть подвигал этими пальцами, словно он сейчас как раз делал то, о чем и говорил. — Взяться за них посильнее и дернуть, чтобы ты вынужден был задрать голову. У тебя бы так изящно выпирал кадык…       Все шло не по сценарию. Это ведь Пруссия должен был смутить Австрию, а не наоборот.       — А ну перестать нести этот бред.       — Думаю, ты бы облизнулся, сделай я так. Ты часто облизываешь губы, когда смущаешься, я давно это заметил. Знаешь, что бы я хотел сделать с твоими губами?       Байльшмидт даже отсел от него подальше.       — Что? — с откровенной опаской поинтересовался он.       Родерих выдержал короткую паузу.       — Я бы хотел провести по ним членом, размазывая свою… сперму, — он на миг опустил взгляд и поправил очки. — Да, определенно. Тебе приходилось уже делать подобное?       Гилберт ощутил, как волосы на теле встали дыбом, но в то же время член уперся в ткань штанов.       — Нет, конечно…       — Тебе бы понравилось.       Непоколебимый и все такой же спокойный, Эдельштайн скользнул рукой по своей шее вниз, к груди. Байльшмидт как завороженный проследил за этой рукой.       — Слушай, ты… какой-то ну очень странный сегодня. Что на тебя вообще нашло? Весеннее обострение?       Попытка пошутить и разрядить обстановку оказалась провальной.       — Твои губы красиво бы смотрелись с каплями спермы, — продолжил Родерих все с тем же тотальным спокойствием как на лице, так и в голосе. — А знаешь, что я еще хотел бы с тобой сделать?       Пруссия тут же замотал головой.       — Не думаю, что хочу знать…       — Я бы разложил тебя на этом столе, — Австрия указал на журнальный столик. — Животом на его поверхность. А потом стянул бы с тебя штаны и помял бы твои ягодицы.       С каждым его словом ситуация ощущалась все более неловкой.       — Да где ты вообще этого понахватался…       — А потом вставил бы палец в анус. Ты знаешь, как приятен массаж простаты, Гилберт? А ведь у меня… — ладонь Австрии вновь оказалась на подбородке, — очень длинные пальцы. Благодаря опыту в игре на музыкальных инструментах я умею делать отличный массаж простаты.       Байльшмидту на миг показалось, что эти самые пальцы, которые Родерих так демонстрировал ему, уже находятся у него в заднице и наминают простату. Бархатистый голос Эдельштайна (всегда ли он вообще таким был?) просто окутал его сладостной дымкой, заставив на миг забыться. Пруссия невольно поерзал на месте, в который раз ощутив свой каменный стояк. А пальцы Австрии… они ведь и правда были длинными и тонкими, сложно вообразить, что он ими может сделать.       — А знаешь, что бы я сделал с тобой потом, Гилберт? — вновь выждав паузу, Родерих провел кончиком языка по подушечке указательного пальца. — Я бы дважды оттрахал тебя в попку на этом столе, да так, чтобы ты скулил от наслаждения и просил драть тебя сильнее.       Байльшмидт понял, что ему стало тяжело дышать, а лицо раскраснелось, как спелый томат. Он вскочил с места, стараясь держаться подальше как от Австрии, так и от журнального столика, пока магия голоса Эдельштайна не заставила его самому лечь задом кверху в ожидании, когда все сказанное воплотиться в жизнь.       — Заткнись!       Прозвучало истерично, но и в этот раз Родерих нисколько не смутился. Он лишь пробежался взглядом по Гилберту от головы до ног и обратно, словно откровенно оценивая.       — Дважды, — только и сказал он.       Ситуация и правда была странная. Пруссия решил, что лучше унести прочь ноги скорее, пока его и правда не выебали два раза подряд.       — Знаешь, ты сегодня слишком странный. Черт с тобой, я лучше обратно к Западу поеду, от греха подальше.       Он в самом деле развернулся и поспешил унести прочь ноги. Член так и выпирал из штанов, наверняка Родерих это заметил, хоть и не стал ничего об этом говорить. Придется подрочить, пусть даже если прямо в саду. С таким каменным стояком Гилберт до дома младшего брата точно не доберется. И думать он при этом будет о Родерихе, его голосе и его чертовых пошлых словах, из-за которых Байльшмидту впервые захотелось, чтобы его поставили раком и поимели. Жуть какая…       Оставшись один, Эдельштайн выдохнул и спрятал лицо в ладонях.       — Поверить не могу, что сказал все это…       — Получилось очень горячо, милый. Так ты еще и так это все сказал, что я сама захотела поучаствовать в процессе.       Послышался озорной женский смех. Австрия мотнул головой и, убрав от лица руки, поправил незаметный наушник в правом ухе.       — И откуда ты только знаешь такие слова, Элизабет? Я не могу поверить в то, что повторил все это за тобой.       Вновь послышался смех Венгрии.       — Зато теперь этот дурак еще долго к тебе не сунется. Ты ведь этого и хотел, да, милый?       Родерих кивнул, не думая о том, что Хедервари его не видит, а лишь слышит через микрофон, спрятанный под воротом рубашки.       — Да, именно так. Но мне все равно стыдно.       — Перестань, все прошло отлично. Хотя я бы все равно хотела, чтобы вы двое уже, наконец, потрахались без лишних слов, закончив с этими брачными игрищами.       — Элизабет… — выдохнул Эдельштайн.       Его бывшая жена все же неисправима, тут ничего не поделаешь.       — Ну, серьезно, сколько еще должно пройти столетий, пока вы, наконец, не придете к этому?       Венгрии явно было весело. Австрия замотал головой.       — Не будем об этом, дорогая. В любом случае спасибо за помощь, у меня есть хотя бы несколько спокойных дней без лишнего шума в доме.       — Всегда пожалуйста, милый. Если что, обращайся.       Родерих вновь кивнул и поспешил достать наушник. Он все еще не привык к новым технологиям, но радовался их наличию в жизни. Хорошие вещицы, а главное — полезные.