Выселение.

      Я пишу эти строки в надежде, что когда их найдут, вы поймете, насколько ужасной может быть работа опера. Я молюсь всем богам, существующим и не очень, что когда меня найдут, то будет, для них разумеется, слишком поздно. То, в чем я принимал участие, в чем меня подталкивали принимать участие — это не может выдержать простой человек, как я.       Это произошло в ноябре две тысячи пятнадцатого года. Стояла мерзкая осенняя погодка, от которой даже плотная куртка не могла особо спасти. Зябкость и холод, вот что можно было сказать. Я заступил на службу месяц назад. Был простым постовым ментом, не хватавшим звезд с неба, но честным. До сих пор корю себя, что не взял денег, а пошел на принцип. Но что сделано, то сделано. Нарушитель оказался очередным молодым сыном какого-то чиновника из местного округа, возомнил себя хозяином жизни. В итоге сбил трех человек, нанюхавшись какой-то дряни, следы которой нашли на приборной панели в салоне. Этот идиот даже не подумал стряхнуть их. Знал, что папа отмажет. В итоге его «случайно» уронили со шконки вниз головой в СИЗО, когда выяснилось, что двух людей он задавил насмерть. Справедливость настигла ублюдка. Но последствия бывают у всего, даже у такой мелочи, как простой принцип. Начальство похвалило меня за это, но сказало, что теперь меня переводят в другой город. Куда? Зачем? Думать нет времени. За что мне это было? Я не хотел пережить то, что произошло потом. Я знал, знал, что возможно за мной идет охота. Потому что для родителей даже такие монстры, как Спесивцев остаются милыми детишками, ни в чем не виноватыми, что дает понять только одну вещь — монстров может воспитать только монстр. Не общество, которое за малейшие отклонения будет тебя уничтожать, не телевизоры или компьютеры, а те, с кем ты с самого детства каждый день, двадцать четыре на семь. Мне страшно каждый раз, когда я иду с магазина последние пару месяцев, я шарахаюсь, когда вижу темную подворотню, ведущую через супермаркет к моему подъезду многоквартирного дома. Я вижу что-то, каждый раз, я вижу, как тьма пытается найти меня и наказать. Я не герой, я простой человек, что не справился с ответственностью. Никто бы не справился с этим, не будь он бесчувственным.       Перевод мне сразу не понравился. На старом месте пусть и были свои тараканы в виде пьющих с бывшими зеками ментов, но там ко мне относились как к человеку. Наш начальник, который покончил с собой при странных обстоятельствах, был хорошим человеком, видавшим времена, когда милиция была милыми лицами, а не сворой собак нынешних царьков. Сразу стало заметно отличие полудеревенской окраины от города, поделенного на районы. Полгода на новом месте — город со своими десятиэтажными блеклыми домами из серого бетона и осыпающейся на глазах керамической мозаикой были словно гниющие кости былого титана, который некогда диктовал всем условия жизни. Меня не хвалили за то, что я делал на старом месте. Меня считали сельским выскочкой, который просто пришел на работу. Никому я как человек не был нужен. В новом городе у меня даже знакомых не было. Одиночество точило мой дух, но я и не мог найти другую работу. Своего рода удовольствие от исполняемого долга держало меня от бутылки подальше, а то и от чего похуже в те годы. В те, но не сейчас, когда я пишу это в кумаре от пакетика с кристаллическим порошком, который я вколол себе стеклянным шприцем. Косило меня так же презрение к моей профессии от людей, особенно от детей, которые бросались в мою служебную машину камнями и бутылками, когда мы с напарником отходили по делам. Правда, мой напарник, чье имя я не запомнил, постоянно их ловил, и оказывалось, что мы не можем посадить их просто в КПЗ, за ними всегда приезжала истерически настроенная мать или строгий папаша в деловом костюме за сумму с тремя нолями и тремя цифрами спереди. А школьники специально злорадствовали, что они могут убить кучу народу, и им ничего за это не будет. Смехотворно, один молодой парень тоже так думал. Мой коллега по службе всегда осаждал таких. Как же его имя? Нет, не запомнил. А может и запомнил его имя — я многое забываю в последние времена, с памятью стало плохо, но я бы хотел забыть те события, о которых я вспоминаю, когда ложусь спать.       И один год спустя нас с напарником вновь позвали на ковер. Я запомнил, как полковник заполнял бланки, шурша листиками бумаги, а слева от фото президента висели настенные часы и громко тикали, пока за окном шел дождь, установив в кабинете одинокую атмосферу тяжелого труда, от которого не получишь освобождения просто так. Полковник сказал нам: «Вам нужно проехать по адресу и задержать все здание», — вы бы сказали, что это за чудовищный ужас, но на самом деле здание было настоящим клоповником, из которого городская администрация в виду его аварийности хотела выселить всех жильцов. Обычная пятиэтажная халупа с осыпающимся бетоном, обнажающим арматурное нутро. Внутри таких гадюшников я не раз и не два бывал. Однажды я в таком жил, но это было в студенческие годы и то было простое общежитие. Изнутри окрашенные баллончиками стены с похабными рисунками членов и надписями незатейливого содержания. Потом армия и вот я тут. Задержать подобный гадюшник не всегда означало вломиться в квартиру и скрутить жильцов. Многие просто физически не могли уйти оттуда, некоторых да, приходилось крутить, и оказывалось, что за ними стоит не одна статья и дальнейший срок в крытой зоне. Я надеялся, что все обойдется. О, как же я ошибался!       Мы с моим напарником приехали на неприметной машине в отдаленную местность, где даже дорожные работы были проведены последний раз еще при живом союзе, не говоря о наличии слуг закона. На улице никого не было. А дождь подтверждал, что никто и не выйдет. Из земли торчали турники, которые уже покосились от эрозии почвы. Канализационные люки, разумеется, давно украли, и на их месте гордо красовались деревянные поддоны, уже начавшие разваливаться от времени. Из машины выходить совершенно не хотелось. Вдыхать этот уличный смрад окраин своего участка не хотелось. К тому же был нестерпимый дождь. Он был пронизывающим, вкупе с ветром, от которого не укрыться ни за одним зданием.       Я смотрел на объект. Все, как и я представлял себе. Потрескавшееся здание, у которого даже лифта нет. А из современного — только дверь с домофоном, работающим через раз. Разумеется, ни у кого нет внутри этого домофона. Он, как сказал мой коллега, никому тут не нужен. И он так же сказал взять оружие, и держать руки на кобуре. Мне это сразу не понравилось, но то, как на меня посмотрел мой коллега, дало понять — если я не послушаю, то мне конец. Лучше бы он меня пристрелил. Все усугубляло то, что мы были в штатском. Особые инструкции от начальства. Как мне потом объяснял мой напарник: «В таких районах, если тебя встретит толпа, а ты будешь в погонах и с ксивой — сразу получишь пером в бок, еще и в фурашку нагадят. Фуражку жалко, ее будет другой носить», — это была цитата, от которой я нервно рассмеялся, а потом осознал, что он говорил совершенно серьезно.       Мы подъехали к подвальной двери. Я застегнул куртку, и спросил, брать ли документы с ордером, в ответ получил лишь усмешку и приказ взять дополнительный магазин к пистолету. Говоря о пистолетах — у меня в руке был не ментовской ПМ, а ПБ: «Чтобы соседей не будить, если будут сопротивляться» — я стоял еще минут пять, переваривая его слова, пока меня не растормошил напарник и не потребовал следовать за ним, и не светить пушкой, потому что с его слов, такой трофей для местных будет прекрасным товаром. Я послушался.       Затхлое помещение, в котором даже бродячие кошки не стали бы ночевать — вот, что из себя представлял подвал, я стукнулся два раза о низкую перегородку, ведущую к пожарному входу в подъезды. Всюду были шприцы, мертвые крысы, от которых в подвале стоял мерзкий запах разлагающихся грызунов, знаете, такой сладковатый с примесями. Лежало дерьмо, а лампочки давно выкрутили, из-за чего я даже достал фонарик, на который мой коллега среагировал бурно и отобрал, сказав, что дойти до двери хватит и окон в подвал. Дальнейшее зрелище было мне хорошо знакомо. Запах туалета начал бить в нос бук-вально с входа внутрь подъезда. И если в подвале одно омерзение было от фекалий с разлагающимися грызунами, то тут я почувствовал знакомый до рези в ноздрях запах туалетной воды. Этот металлический запах смытого из унитаза, который въедался в одежду, и вывести его потом было той еще задачкой. Мой напарник словно привык к нему, и ждал меня у первой квартиры. Почему не с верхних этажей, спросил я его тогда? Он лишь усмехнулся и показал жестом молчание. Кроме запахов я слышал звуки.       Да, на улице стояла почти тишина из-за ливня, что барабанил по грязным ручьям, превратив улицу в сплошной белый шум, но в самом подъезде было совсем по-другому. Слышалась ругань, крики детей, визги от жертв живодеров, и мое негодование заметил мой напарник, сказав, чтобы я снял пистолет с предохранителя и передернул затвор, как сделал он на моих глазах. Зачем? Что мы будем делать? И почему мой коллега так странно улыбается?       Я молю Бога о прощении, пока пишу это письмо, за то, что мы натворили дальше.       Мой напарник, чье имя, к сожалению, я так и не смог вспомнить, постучался в дверь квартиры. Звонок попросту не работал, вместо него красовались куски проводов, обтянутых синей изолентой не первой свежести. Как раз черным маркером и было написано, чтобы стучались в дверь. За изъеденной временем и порезанной дверью послышалось шуршание и пьяный возглас по фене, какого черта мы тут делаем. Но ключ в замке был повернут. Я не светил своей пушкой, как мне и сказал товарищ по службе. И я хотел было показать удостоверение, но мой напарник показал жестом, что делать это тут не стоит. А я слушал, пока он договаривался звуки этого дома. Давящие звуки, носившиеся по обшарпанным и облезлым ступенькам со следами плевков и мочи. Вопли и крики дерущихся сожителей, избиение животных с такой жестокостью, что я понимал, что придется крутить людей и вызывать наряд. Как же я ошибался, что дело обойдется только этим.       Отвлекшись на звуки, я лишь услышал сухой щелчок ударного механизма синхронно со скрипом открытой двери. Потом звон гильзы о лестничную площадку. И запах бездымного пороха от патрона. Я потом заметил, как коллега вошел в квартиру и услышал звук телевизора, передавали прогноз погоды на завтра. Вскрик и мат, начался резко и тут же оборвался, а я услышал еще один звон гильз. Я прошел в квартиру и увидел, как покрытый посиневшими наколками мужчина в засаленной клетчатой рубахе лежал лицом вниз, а из его головы текла кровь. Я видел подобное, когда при мне сбили пешеходов. Крови было больше. Но это. Я работаю в полиции, я знаю, что оружие применять надо, но я не слышал, что моему напарнику сопротивлялись. Я лишь слышал, как он мягко убедил, чтобы открыли дверь. Я вошел в эту халупу, иначе не назовешь квартиру с полуободранными обоями и скверным ароматом сигарет, плотно въевшимся в давящие стены хрущевки, и на кухне было еще два трупа, над которыми стоял мой коллега, помахав мне рукой. Его слова прочно въелись мне в память: «Че смотришь? Найди документы. Они давно в розыске были» — в смысле найти документы? Мы только что убили трех человек, совершив должностное преступление. Я мог бы щас убежать, или сделать что-то подобное. Но во мне словно забило тревожное чувство — сделай это и станешь четвертым. Там были мужчина помоложе и женщина. Из документов я узнал, что это была семья. Сын, мать и отец семейства. По найденным «машинам» и пакетикам с початым порошком я понял, что вся семья готовилась ко встрече с фиолетовым драконом. Вся семья на героине. Мне стало гадко от этого. Еще гаже было, когда я понял, что их убили. Но документы я все-таки принес. Их было несложно найти, если знать, где смотреть. Такие люди, хоть и не были чистоплюями или педантично относились к жизни в клоповнике, в котором лежал разлагающийся щенок, привязанный к батарее на толстую цепь, но документы у таких всегда лежат на видном месте и всегда в шкатулке, неприкосновенной по непонятным мне причинам. Все, вплоть до просроченных медполисов. Мой напарник, улыбнувшись мне, сказал, что теперь моя очередь наносить визит. Я переспросил. Он из улыбчивого человека, стал серьезнее, и подошел вплотную ко мне: «Ты всерьез думаешь, что тут мусора послушают? Да, тебя убьют только ты ксиву покажешь, сколько ж раз я тебе должен это говорить, вроде уже год с нами в отделе. Я в такие районы ее вообще не беру. Сам дом неплохо бы поджечь, но чинуши за паспорта нас потом загрызут, сколько ж потом мороки будет. Так что ствол в зубы блять, и хочешь выноси дверь, хочешь договаривайся как я, но чтобы этаж был чист как котовы яйца, усек?» — я достаточно насмотрелся на трупы, которые он начал оттаскивать из входа в гостиную и пошел к двери напротив.       Я никогда не убивал прежде. Да, мог дубинкой отходить по зубам, благо я не жаловался на свою физическую подготовку. Я приближался к двери, где доносилась громкая ругань на ребенка и детский плач. Дверь была с щелями и даже нельзя было сказать — она всегда тут стояла или ее утащили из какого-нибудь старого амбара, и приделали сюда. Но играть в спецназ не хотелось. Я просто открыл дверь, которую даже не заперли. И меня чуть не вырвало, когда я увидел ребенка с окровавленным ножом в одной руке и кошачьей головой в другой, а то, что я принял за плач, было мерзким истерическим и звонким детским смехом от прерванного веселья.       Отец же отчитывал его, как будто этот малолетний будущий маньяк просто разбил лампу в парке. Я передернул затвор, как меня и просил мой напарник, прервав гневную тираду металлическим лязгом оружия. Меня заметили, а я машинально навел ствол сначала на отца, а потом на сына. Два тела упали почти одновременно, только моя рука дрожала, и ребенку я попал не в голову, а в плечо. Он заорал, и пришлось его добить, свернув ему шею. Она хрустнула так легко, что мои руки даже не напряглись. Как вообще можно воспитывать в таком месте детей. На шум прибежала мать семейства на сносях. Боже, она была готова родить еще одного несчастного в подобном клоповнике. По ее застывшему от шока лицу можно было прочесть только ужас. Я взял нож, и нанес ей точный удар в висок, пробив череп. Он несколько раз дернулась у меня в руке и опала, опорожнив мочевой пузырь на пол. В доме стоял запах крови. Он шел от кухни и туалета. Туда я поклялся себе не заходить. Не хочу знать, что испускало такой аромат. Не хочу это видеть. Моя психика уже дала сбой. Я голыми руками убил ребенка и молодую девушку. Красивую, если не брать в расчет немытые волосы.       Руки дрожат до сих пор, когда я вспоминаю, насколько я хладнокровный убийца. Я ведь не хотел этого делать.       Мой напарник вошел ко мне и присвистнул, когда увидел трупы. И сказал, что слишком грязно работать не надо. Работа. Да, пожалуй, он прав. Для убийцы с документами это работа. Он не боялся меня. А стоило бы. Но у него был ствол в руке, так что это считается, как оберег от страха. Он сказал, чтобы я сложил трупы в сторону, хотя бы в гостиной, пока он будет искать документы. Я лишь сказал ему, чтобы он не заходил на кухню и в ванную. Он кивнул.       Мы поднялись на этаж выше. История повторилась. На квартире варили кустарным образом дезоморфин. По этажу шел запах гниющего мяса. Квартира выглядела даже хуже тех, что мы посещали. Ни обоев, ни мебели. Только зассанные матрасы, и плитка электрическая. Даже газовой плиты нет. От запахов отвлекли только сухие перестуки от выстрелов из пистолета с глушителем. Один, покрытый язвами на руках и ногах, наркоман понял, что происходит, и налетел на напарника с вилкой, но тот быстро осадил его ударом колена в живот, и ударом рукоятки по затылку. И вновь выстрелил. Вот почему мы взяли ПБ, а не ПСС. ПБ тяжелее. Им можно приложить по голове, хотя он не такой бесшумный и незаметный. ПСС бы от такого удара разлетелся или того хуже — выстрелил. Документов при себе у этих не было: «С наркоманами, перешедшими на крокодил, всегда беда — у них документы в залоге у кого-нибудь, потому что на дозняк всегда бабок нет, а ширнуться хочется».       Настроение падало. Хотелось побыстрее расправиться с этим домом. Я переспросил по поводу других подъездов, на что коллега посмеялся и сказал, что все подъезды давно «выселены», остался только этот. Не слишком внушало облегчения то, как он это говорил. И говорил так, словно ему это доставляет удовольствие. Рядом со мной убийца. Но я не лучше. Я даже хуже — я детоубийца.       В следующей квартире пришлось выбивать дверь. И я понял, что запах разлагающегося тела шел не от наркоманов, а от месячного трупа, судя по одежде — старой бабки, которая умерла прямо перед телевизором в пустой комнате в тени. И никто не пришел узнать, что с ней. Труп был омерзителен. Из глаз лезли тараканы, пока во рту копошились черви. Я не выдержал и убежал в туалет. Лучше бы не открывал дверь. Там был еще один труп, в этот раз он был с бородой. Они что оба умерли одновременно? Нет. Этот свежее. Старик был недельной давности. Видимо не принял смерть своего дорогого человека и жил с телом все это время. А потом осознал, что тщетно. Я заметил глубокие продольные порезы на руках, и корку из засохшей спекшейся крови. Меня вырвало на труп. Хорошо хоть их не пришлось убивать. Но от того, что по ним никто не беспокоился — угнетало. Мой напарник шарил по темным углам, кашляя от гнилья. Окна открывать не стоило. Я прекрасно осознавал, что если нас заметят, то нам несдобровать.       Нам осталось еще три этажа. Два этажа мы спокойно зачистили. Одного из убитых я даже помнил по фотороботам на входе в часть. Два убийства с отягчающими, изнасилования. По таким даже родная мать вора не станет плакать. Я лично вогнал ему три пули в грудь. И я начал присматриваться к своему напарнику. Такой человек не стоит доверия. Спиной поворачиваться к нему нельзя. Я не знал, что делать. Убить его после, или сейчас, пока он обыскивает дом на наличие паспортов? Я решил, что он должен умереть, но убийство должно быть обставлено, как самооборона от жильцов. Я не хочу стать тем, чей паспорт будет доставлен товарищу полковнику. Но пока он на моей стороне.       На последнем этаже нас застигли врасплох. Сначала была вспышка, от которой куска головы моего улыбчивого напарника не осталось. Я чудом уцелел, когда мимо просвистела картечь. Раздался громкий мат, и меня назвали убийцей и другими словами, с аллегориями на мою профессию и одного нелетающего пернатого. Я сбежал на предыдущий лестничный пролет, чтобы убийца моего напарника пошел за мной. Я понимаю даже когда пишу эти строки в кумаре амфетаминов, он был слишком глуп, и возможно пьян до белой горячки. Я увидел как человек без майки, в одних грязных трусах шел по лестнице. Я заметил его ноги со следами уколов. Тут есть хоть кто-то, кто не колется? Хотя достаточно посмотреть на окружающий пейзаж, располагающий к наркомании и алкоголизму. Реальность жестока, я вижу это по тому, как мой коллега лежит без куска головы, а кровь из оной уже течет ко мне, с пистолетом на изготовке. Именно тогда мой рассудок окончательно вытек из мозга, как кровь. Кровь повсюду, я вижу ее, она стекает, как канализационные отходы бурыми потеками по всем стенам этого премерзкого здания. И даже тогда моя рука не смогла дрогнуть. Когда истекающий слюной изо рта, сошедший с ума благодаря фиолетовому и зеленому змиям, повернул голову в мою сторону, то он машинально нажал на спуск, не наводя на меня пушку. Я был быстрее, и он нажал на спуск еще раз, когда пуля вошла ему в глаз, и прошла навылет, забрызгав кровью стену с надписью «Группа Крови». В этот раз он выстрелил в потолок. Но эти выстрелы я почти не слышал. В замкнутом пространстве «вертикалка» действовала как светошумовая граната, хотя и более щадяще. Кровь из ушей не шла, но вот звон был вплоть до того, как я поднялся, к нему в квартиру.       Это была нарколаборатория на кухне. Банки, скляночки, подобие самогонного аппарата, в который сливались не дрожжевые культуры, а химикаты. В иной ситуации я бы получил премию, а то и заслужил бы повышение, но сейчас. Именем всех богов, я в другой ситуации, и это меня лишь удручило. Соседей тут не было. Это была последняя квартира. Я справился? Я ведь помню, что я должен выселить жильцов. Я выселил их. Я тогда сел на пол, и стал заливаться смехом. Никто меня не слышал, когда я лег в позе эмбриона, и стал истерически хохотать. Все трупы, что были внизу — я порой думал, что они слышат меня и потешаются. Но спустя пару часов мне пришлось встать и забрать то, зачем мы с напарником пришли. Все документы были в окровавленной папке. Что же делать с телом? Я лишь забрал его документы, оружие и какие бы то ни было дорогие вещи.       Когда я вернулся, я уже не помню. Я помню, что стукнул пару детей коленом в нос, что пытались вскрыть машину. К тому времени дождь уже кончился, это последнее, что удалось запомнить. Я взял отпуск. Отпуск, после которого я понимал, что меня так просто не оставят, я слышал, как у моей двери копошатся люди. Когда я вышел из дома, то мою дверь облили краской и вырвали звонок. Мой подъезд, в котором я жил. Мой хороший и относительно спокойный подъезд начали заполнять запахи, присущие клоповникам. Или это мне казалось? Нет, мне не кажется. Но я единственный в этом доме замечаю, как он превращается в то место, откуда в один день придут выселять, такие как я. Я понимаю, что я схожу с ума. Я слышу шепоты во сне. Ощущаю, как надо мной кто-то стоит. Но когда просыпаюсь, то вижу лишь непроглядную темноту в своей комнате. Я уже не выношу.       С меня хватит. Я смотрю на свою законченную записку, и слышу скрежет отмычки в замке. Они не успеют. Табельное оружие всегда со мной.       Какое же все-таки мерзкое на вкус ружейное масло.