mindless self indulgence

Секс с Разумовским — это нечто неосязаемое, настолько пространственно-трогательное, что ты чуть сожми талию, надави на худые бёдра, и он забьётся то ли в предоргазменной неге, то ли в агонии загнанной птицы. Волков стыдливо мечтает увидеть оба его состояния. Такое ранимое сокровище в его руках хочется осквернить, сжать в объятиях и броситься из Рая, что рыжий годами выстраивал вокруг себя, показать все круги ада, что они могут пройти. Разум такой блядски маленький, невинный в сильных руках Волкова. Вжимается мокрым телом в чужое, загнанно дышит и жмурится. А ещё почти никогда не смотрит в глаза. Тихо шепчет что-то себе под нос, умоляет, и эти фразы кажутся криком в мертвой тишине комнаты. Олег понимает всё, но злится, хрипит, кусает доверчиво приоткрытую шею в надежде выбить всю дурь из рыжей головы Разумовского. Челюсти раз за разом сходятся на животе, плечах, даже тонкие запястье усыпаны нервными укусами. Язык кружит по красным пунктирам следов, внутри восторгом орёт зверь, заглушает здравые мысли волчьим рыком. Одна ладонь заводит белоснежные руки над головой, фиксирует крепко, не позволяя дёрнуться ни на миллиметр. Волков должен полностью контролировать ситуацию, каждый судорожно-глубинный вздох, каждое дрожание тонких пальцев, истерично сжимающих его плечи. — Не смей отводить взгляд, — голос звучит мягко, обманчиво-ласково, растекается мёдом по сознанию, но припечатывает приказом к кровати. Волков убирает руку, но Разумовский и не думает менять позу. Протяжный вой Серёжи подчиняет разум, заползает под корку и догнивает там же, расползаясь по телу. Он переводит бездыханные всхлипы в гортанные крики и отпускает их, кусает потресканные губы до таких же отметин, какие расцветают по всему его телу. Волков сжимает пальцы, почти фантомно чувствует сотрясающееся крупной дрожью тело и толкается до упора, держит за тазовые кости, блядь, да почти продавливает отяжелевшими ладонями бледную тонкую кожу, будто старается вытянуть из Разумовского всю душу, вывернуть перед собой наизнанку. Искры разлетаются ебучим фейерверком перед глазами. Серёжа так скулит, почти задыхается, обвивает Олега всем телом и выгибается, откидывая голову назад, жадно ловит губами воздух. Это злит Волкова, поэтому очередная кровавая метка проступает где-то между ключиц. Разрезающее воздух «Гадёныш» судя по всему выводит Разумовского из призрачного состояния, он в паническом страхе открывает глаза, смотрит загнанно, не дышит совсем и будто ждёт удара прямо под выпирающие рёбра. — Я сказал смотреть в глаза, — на этот раз Волков почти рявкает на рыжего, сжимает мокрые у корней патлы и тянет, вонзается бесконечно тёмными глазами в испуганно-надтреснутые голубые и одним лишь взглядом впаивает в кровать; двигается размашисто, почти любовно сжимает тощие ягодицы, да так сильно, что синяки останутся точно. Разумовский сжимается вокруг него, тянется вперёд, мажет по челюсти и слепо находит чужие губы, врезается своими: искусанными, потресканными и с металлическим привкусом где-то на задворках сознания. Известным одному дьяволу урлыкающим звуком кричит в поцелуй, кусается и дёргается, изливаясь, пачкая живот. Волкову кажется, что этот всплеск голоса Серёжи он запомнит навсегда, раз за разом будет проигрывать в голове, постыдно срываясь в быструю дрочку. Разум творит с ним такие вещи, на которые не способен самый сносящий голову наркотик, потому что такой зависимости нет даже у героинщиков. Собственный оргазм оглушает на несколько секунд, выбивает из этого мира и вынуждает зажмуриться, лишь бы остаться в сознании. Серёжа под ним мурлычет сытым котёнком и вылизывает нежно шею, шепча что-то о любви. — Никогда не отводи взгляд, понял? — в ответ слышится тихий смех.