качели

Скрип родных качелей кажется уже совсем не раздражающим, даже немного мелодичным, заставляет непроизвольно вспоминать времена былые и изредка счастливые: всеобщую акробатику в виде удачных «солнышек», разбитые колени и новые светлые брюки в свежей синей краске, — детство, которого, если говорить честно, у них и не было. Олег шумно отпивает из коричневой литрушки прохладного «Жигулевского» и передает бутылку обратно Игорю. От горечи и пузырьков как раньше не морщит, Волков взрослеет и собой абсолютно доволен. — То есть, ты все-таки в эту свою академию решил? Олег все еще говорит недовольно, но не с таким напором, устало как-то. Смирившись, что ли. Для Волкова вопрос о будущем Грома оказался тяжелым и болезненным, едва ли не тяжелее и болезненнее, чем для самого Игоря. Игорь на этот счет не говорил ничего, в целом предпочитая отмалчиваться в такие моменты, и не только с Олегом. Однозначно ему доверялось больше, однозначно с ним обсуждалось больше, но в последнее время даже ему открываться стало непросто. Лучшим решением Игорь нашел молчание, и на то был повод. Когда Гром впервые заикнулся об академии МВД, о которой думал, кажется, несколько лет, Олег кинул ему какую-то ерунду в стиле «мусора — гандоны» и свалил в закат, показательно строя из себя обиженку одиннадцать дней. Не то чтобы Игорь считал, но ровно на двенадцатый день он смог, наконец, облегченно выдохнуть и снова привычным жестом потрепать друга по жестким вечно нечесаным волосам, когда тот подошел на большой перемене, глаза в пол, и наплел каких-то трогательных извинений. С души тогда будто упал огромный камень, мешающий продолжать собственное спокойное существование. На пятнадцатый день Гром понял, что проблема была, очевидно, не в академии. Проблема была в Олеге, в его ревнивом отношении ко всему родному и любимому, в его собачьей привязанности, в его прошлом. В эгоистичных глупых обидах был смысл. Игоря такое собственничество бы злило, если бы он не знал его причин. Но Игорь знал. Олег бы под дулом пистолета никогда никому не признался, как ему больно только от мысли о возможной разлуке, как хочется выть и на стены лезть, — но Игорю признался. Смог, перешагнул через себя, поистерил и даже узнал, что такое рыдать Игорю в плечо (не сдержался). Гром был рад, что они все выяснили, пускай и пришлось пожертвовать стенами, костяшками, голосом и сбором иван-чая впоследствии. — Решил. Волков какое-то время молчит и снова тянется к бутылке. — Ну это, — Олег делает глоток и несдержанно морщится: гадость, — Я, типа, рад за тебя. Что ты решил. Даже если это ментура. Мне все-таки кажется, что ты для этого создан. Усмехается. Слова даются ему явно тяжело, но Игорь ждет, пока договорит, не перебивает. Дальше будет что-то важное — он знает. — Я дебил, Иг. Это твоя жизнь, и я не имею никакого права так в нее влезать. Волков отталкивается от земли носком дранного кроссовка, медленно и слабо раскачивается, создавая протяжные режущие скрипы, и задумчиво смотрит куда-то на пятиэтажки. — Я просто хотел попросить: когда уедешь, не забывай про меня, ладно? Пиши там, звони, не знаю… Ну или сразу скажи, если не хочешь и не будешь. Я пойму. У Олега на последних фразах срывается голос. Игоря колотит от одного лишь взгляда на эту разбитость в человеческом обличии, Гром так много хочет сказать, так много мыслей крутит в голове, обдумывает каждое слово, но вслух выдает только то, что Олег и правда дебил. конечно, я буду писать. даже не сомневайся.