И таблица умножения превращалась в стихи

       Лето давно назойливо стучится в старое школьное окно тёплым ветром и нещадной духотой, в последнее время всё же сошедшей немного на нет. По стеклу размеренно стучит майский дождь, а вдалеке раскатисто грохочет гром, предвещающий нескорое завершение дождей, затянувшихся в Северной столице почти на целую неделю. В воздухе, по душному помещению через приоткрытые створки дверей и окон, растворяется пьянящий и клонящий в сон запах озона и мокрого асфальта. На доске мелом начертано число — двадцать восьмое мая — и тема занятия — любовная лирика. Есенина, разумеется. Есенина, обожаемого всеми девчонками класса и, чего уж греха таить, самой учительницей, уже двадцать минут восторженно распинающейся о биографии, жизни и несчастной любви сребровекого поэта.        Игорь на это лишь глаза закатывает и подпирает щёку забинтованным кулаком в скуке. Ему ближе Маяковский с его революционной «лесенкой», запоминающимся слогом и рассуждениям о возвышенном и приземлённом одновременно, а Есенин… Он слишком Есенин со своими складными четверостишьями и рассуждениями, не Игорев профиль совершенно. Вот Димин — да, Диме лирика Сергея Александровича всегда нравилась очень, всё то время, что они с Громом были знакомы, а может даже и раньше. Сколько сам Игорь помнит, всю старшую школу они с Димой, как только заходил разговор о литературе, а особенно о серебряном веке поэзии, начинали серьёзно и нередко на повышенных тонах спорить, правда позже, в кабинете недовольного директора, были совершенно не в силах вспомнить с чего конкретно началась их очередная словесная перепалка, после которой у доброй половины школы начинала болеть голова.        Но что тогда, что сейчас, Игорь отдал бы всё, чтобы послушать чужое чтение четверостиший, ямбов и «лесенок», а потому, когда учительница предложила вслух почитать стихи, привычно встрепенулся, искренне надеясь, что почитать доверят именно Дубину и можно будет ненадолго отключится от этого мира, слушая мягкие переливы Димкиного голоса.        В этот раз везёт — учительница сама вызывает Диму, что-то плетя про его умение красиво читать, но Гром смело пропускает это мимо ушей, тем не менее подбираясь в относительно похожую на слушающего человека массу и прикрывая глаза, растворяясь в слащавых четверостишьях, произносимых самым прекрасным голосом в мире (по скромному мнению Игоря).       Дима — маленький, светловолосый, мягкий — читает Есенина, почти наизусть, читает чисто, с расстановкой, выражением, как будто поёт. Игорь же со своей четвёртой парты ловит каждое слово, незаметно себе подаётся вперёд, неслышно стучит пальцем по дереву в такт и его маяковская натура вновь прячется под натиском чужой лирики. Ловя себя на этом, Гром ухмыляется — от романтики он всё же был слишком далёк, но иногда так хотелось сказануть что-то возвышенное, красивое, п р е к р а с н о е, под стать Дубину.        Но пока ему позволялось лишь внимать чужому голосу, совершенно не улавливая сути читаемой лирики.Своё мнение по поводу содержания стихов он выскажет, обязательно выскажет, просто позже. Не сейчас.

***

— Ты опять слушал с открытым ртом, — Дима не спрашивает — утверждает, попутно с этим накидывая себе на плечи потрёпанную олимпийку и доставая откуда-то из недр школьной раздевалки старый скрипящий зонт. — Да, — Игорь знает, что отпираться бесполезно, а потому лишь кивает головой, соглашаясь с Димиными словами. Они слишком хорошо друг друга знают, чтобы не замечать подобного. — Теперь снова будешь говорить, что стихи Есенина — слащавая блевота? — Дубин тянет Игоря за собой к выходу и, только выйдя на улицу, раскрывает над ними зонт, жалобно скрипнувший всеми своими внутренностями, но зато давший какую-никакую, но защиту от противной тёплой мороси. — Нет, — Гром ляпает не подумавши, но его всё вполне устраивает.- Слишком устал, да и в сон клонит, тут бы до дома дойти, а не с тобой ругаться и спорить. — Тогда ко мне? — Дима, тоже не думая, просто предлагает единственно-верный (по его собственному скромному мнению) выбор. Игорь на это лишь смешливо фыркает, поправляя на плечах куртку и внезапно для обоих оставляя на Диминой щеке звонкий поцелуй, столь любезно скрытый полами зонта, с которых всё активнее струилась вода. — Как будто у меня есть выбор, — Гром улыбается, ерошит свои чуть отросшие за прошедший месяц кудри и желание спорить о чём-либо пропадает окончательно. Дубин улыбается в ответ солнечно, у него щёки рдеют румянцем, а бледных веснушек как будто становится ещё больше и каждую из них хочется мягко сцеловать, останавливает лишь то, что они оба находятся на улице, пусть и пустынной.        Дима знает — когда они дойдут до дома, там никого не будет — родители с сестрой на даче, а у Димки ЕГЭ, как же не повезло. Игорь же прекрасно понимает, что пусть они клялись и божились перед учителями закрыть оставшиеся долги по учёбе, дойдя до хоть какой-то ровной и желательно мягкой поверхности, они всё равно будут лежать на нерасправленном диване, лениво целовать друг друга в щёки и болтать обо всём на свете. А потом Гром обязательно попросит Диму почитать что-нибудь вслух и вскоре начнёт дремать — у Дубина на груди, вплавленный-расплавленный в неё стихами Сергея Александровича, под натиском которого его маяковская тёмная натура иногда сдавала, растворялась в переливах слов и искрах мягких рифм.

***

— Дима, я дома! — Штукатурка от оглушающего хлопка двери несколько осыпается Игорю на голову, который снова ставит у себя в голове галочку сменить её уже наконец. Впрочем вскоре уже совершенно не до дел ремонтных, потому что по полу уже слышится тихое шлёпанье босых ног, а ещё через мгновение Громовские губы накрывают чужие — тонкие, мягкие, отдающие гигиеничкой с вишней.       Дима, в огромной растянутой футболке, в таких же штанах, улыбается в поцелуй, вскоре отстраняясь и сияя ярче солнца, которое в дождливом Петербурге было нечастым гостем. Гром мягко улыбается ему в ответ, оставляет звонкий поцелуй на лбу и наконец снимает с себя извечные кожанку и кепку. — Сильно промок? — Дима почти на лету перехватывает брошенную в сторону вешалки куртку и шлёпает в глубину квартиры — повесить над ванной, чтоб пообсохла и стекла немного. — Нет, не особо, — Гром уже успел скинуть с себя обувь и тоже копошился где-то в углу, выискивая домашние штаны и, желательно, футболку. Через пару минут он всё появился перед Дубиным снова, уже полностью переодевшийся в сухое и уткнувшийся со спины носом в родное плечо. Дима на это только забавно фыркает, разворачивается к Игорю лицом, быстро целует и, понимая чужую усталость, тянет Грома в сторону дивана. Сам Игорь молчит на это, только улыбается полусчастливо полуустало и, уже лёжа, привычно кладёт голову на чужую грудь, прикрывая глаза и бурча что-то про сложный день и отвратную погоду.        Они оба знают, что ближайшие пару часов так и проваляются — Игорь попросит Диму что-нибудь почитать вслух, а Дубин будет не в силах отказать ему, до вечера по памяти рассказывая ему стихи поэтов серебряного века, а у Игоря снова будет кружиться в голове мысль, что у Димы, его солнечного Димы, если попросить и услышать, то и таблица умножения обязательно превратится в стихи.