игрушечная болезнь

— Гореть бесполезно и ярко — это, сука, так по-новогоднему. Просто большую часть своей жизни Ойкава проводит только со своей шизой и Ива-чаном. На дне кружки засыхает недопитый гиннесс — тот, что с капсулой, — на тарелке куча корочек от апельсина и форточка распахнута так, что их продувает даже у раскаленной батареи. Они сидят под окном и разговаривают с людьми, которых не существует. Этот стык декабря с январем ничем не хуже, чем любой другой день. — Всякий происходящий пиздец становится забавнее под in bloom от nirvana. Всякий, без исключения. Ойкава любит не спать ночью. Еще широкие жесты, молочный хлеб, ягодную жвачку, оверсайз и цитировать невпопад. Обычно это либо классики (которых Тоору безнадежно коверкает), либо люди, о которых никто никогда не слышал. Хаджиме не уверен, что Ойкава не выдумал их сам. — Пока я рос, мои кости болели. Но они уже не подростки, и эта строчка совсем не к месту. Как-то раз Тоору заявляет: «Ненавижу этого автора, после его работ возникает только две мысли: зачем я это нашёл и перечитаю-ка я еще раз». И реально перечитывает. Хаджиме заглядывает за чужое плечо и думает, что делать нечто подобное — заниматься самосожжением, но они вроде и так страдают этим всю свою жизнь. Март. Годы не считаются. В руке Ойкавы зажата подпорченная временем и газировкой дешевая литература в мягкой обложке и он говорит что-то о том, что фильм априори не может быть лучше книги. Хаджиме говорит, что притащиться в сраный кинотеатр — это была лично его, Ойкавы, идея, и пусть он теперь только попробует начать жаловаться, Ивайзуми его прибьёт. Кто-то с заднего ряда говорит, что они слишком дохуя говорят. Хаджиме мысленно соглашается. Вежливо попросить незнакомца заглохнуть ему это, однако, ничуть не мешает. Апрель за окном боится жить и покупает билет в Освенцим. — Не стоит винить человека за ложь, ведь иногда мы лжем сами себе. Незначительные детские травмы перестают быть незначительными, когда тебе двадцать и ты понимаешь, что они не детские. — Когда ты перестанешь вести себя как инфантильная школьница? — глуша остаток энергетика, почти риторически интересуется Хаджиме. Нескончаемый запас. — Не убивай себя сам, Ива-чан, я ревную, — ухмыляется Ойкава и забирает у него банку, не отрываясь от какой-то книжонки в телефоне. Снова читает и снова херню. А потом тянет отчаянное «неееет» прямо в погасший экран, потому что батарейка садится на самом интересном моменте. Живи с этим, очень тупо хочет сказать Ивайзуми. Только у Ойкавы и до этого жить не особо-то хорошо получалось, и наверное не стоит. — Живи с этим, — всё равно зачем-то бросает он. Тоору выдыхает и подпирает подбородок рукой обиженно и до ужаса по-киношному. Хуже от одной фразы никому не становится. Лучше, правда, тоже. — Не волнуйся, морг примет нас такими, какие мы есть. В июне крошки от печенья в его чае медленно идут на дно. Маленькие титаники. Хаджиме хочет стать этими крошками. Хочет стать титаником. Чтобы когда он умер, вокруг поднялась такая шумиха, такая драма, словно мир не продолжил вращаться так же спокойно и размеренно, как до этого. Словно и правда случилось… что-то. Мысли про смысл бытия аннулируются в то же мгновение, когда в трубке слышится бодрый голос Ойкавы: — Пойдем ловить июньских жуков. В итоге они не ловят ничего, кроме трех красивых гусениц. Ойкава зачем-то тащит их к себе домой и записывает какой-то бред в заметках телефона. — Если ты считаешь эту абстрактную хуйню глубокомысленным текстом, я тебе очень соболезную. — делится с ним Ивайзуми, заваривая кофе. Гусениц они засовывают в коробку из-под зефира. Ивайзуми всё еще считает это провальной затеей. — Как грубо. — Тоору поджимает губы и вырубает телефон. Хаджиме добавляет в дымящуюся кружку порошок корицы и кусочек шоколада, а потом долго и вдумчиво мешает эту жижу ложкой, пока Ойкава увлечённо рассказывает ему о том, как вырастит трех бабочек. Хаджиме почти уверен, что ни одна из гусениц не доживет даже до завтра. — Вырастет моль, — вместо этого говорит он, смотря на барахтающихся в травяной подстилке насекомых. Потому что где-то читал, что чем красивее гусеница, тем страшнее бабочка. И наоборот. А затем морщится под возмущенный возглас Ойкавы, потому что первый глоток кофе царапает горло желанием поблевать, ведь корица не растворилась, а шоколад вообще не к месту. И на что он рассчитывал? Август. Всё циклично. Ойкава как стикер, или как инструкция по выживанию выжиганию себя. Или по тому, как отбиться от рук и поехать крышей. Хаджиме коробит на этом так безнадежно, что он теряет нить времени. Когда, что, почему. Ойкава выдыхает мятный дым палёного айкоса и зовет его в какие-то ебеня погулять. Они чешут на вечерней электричке на окраину города уже через два часа, и если это не конец света, Ивайзуми не знает, что. — А что, если черновик в итоге окажется чистовиком? Через неделю Тоору разбивает бутылку боржоми, и это так смешно, что хочется плакать. Стекло разлетается по всей кухне. Пока они подметают пол, Хаджиме успевает порезать ладонь в двух местах. Потом еще долго смотрит на нее в ванной, раздумывая, промывать рану или нет. Или да. В итоге он просто решает, что не хочет умирать от попадания осколка в кровеносную систему. Слишком больно, малоэффективно и нереально — заражение крови имеет несравнимо больше шансов на успех. … и Хаджиме просто обожает свою жизнь. Сентябрь. В плеере совсем уж кислотное музло, нашивки на джинсах глупые и браслеты на запястьях ничем от нашивок и треклиста не отличаются. У Ойкавы ветер в волосах, мармелад под языком, вакуумное отсутствие планов на жизнь и их перманентное наличие на вечер. Ойкава не боится смотреть триллеры перед сном (на самом деле боится), и тормошит его всякий раз, когда темные провалы будущего грозятся затянуть их обоих на самое беспросветное дно. Тоору как жизнь. В четко распланированную бессознательность Ивайзуми он вписывается донельзя кстати. — Мы живем на планете, где никто друг с другом не говорит. Ты знал, Ива-чан? — А мы что сейчас по-твоему делаем, Дурокава? — вздергивает бровь Хаджиме, хотя и понимает, что тот совсем другое имел в виду. Просто он бы проникся, но почти уверен, что и эта фраза — очередная вшивая цитата. Только он без понятия, откуда. — Это там, наверху разберутся. Тоору обожает мостики от темы к теме, а особенно не строить их, а игнорировать. — Люди прикованы к прошлому, — одним холодным осенним вечером заявляет Ойкава, ища какие-то старые записи в ящике, полном пыльных кассет. Перед этим Ойкава полтора часа затирал ему о какой-то богом забытой книге, но Хаджиме морщится совсем по иной причине: — Это ты так Ницше коверкаешь? — Зануда, — резюмирует Тоору и показывает ему язык. Хаджиме смотрит на него, как на идиота. — Да. А еще Ницше говорил… — Что «чем больше человек молчит, тем больше он начинает говорить разумно», — заканчивает он вместо Ойкавы. — Но ты можешь продолжать чесать языком, тут нет никаких противоречий. Ну не признаваться же ему, что чуть хрипловатый от табака и постоянного трёпа голос греет Ивайзуми эфемерным теплом как снаружи, так и изнутри. Слишком сопливо звучит. И запредельно много зыбких слов елозит по стенкам черепной коробки. Юный октябрь грезит о вечной молодости и торопится умереть. — Интересно, каким будет конец света? В подъезде так много знакомых, но Хаджиме не помнит ни одного лица. Они выходят из дома и бредут по дороге в неизвестность. Кап. Скользкий поребрик. В лужах на асфальте отражаются мириады упущенных вселенных и неоновая пустота. — Мы его не увидим. Ойкава не смотрит под ноги. Ойкава-Ойкава-Ойкава. Хроническая зависимость. В темноте едва ли различимы чужие черты лица, но Ивайзуми всё равно успевает словить его за предплечье и поворчать по привычке. На языке горчит. Перед ним человек-полет-мысли. — Ты не умеешь принимать спонтанные решения, Ива-чан. Условные рефлексы выходят на новый уровень… — Я тебя люблю. Насколько спонтанно? …И время каменеет. Тоору в ответ хочет вкинуть какую-нибудь постироничную шутку, и пусть потом Ивайзуми сам разбирается, что бы это значило, но по итогу только говорит: — Хуйня. Я могу спонтаннее. У Ойкавы за спиной горы неисправимых ошибок, сомнительные перспективы на будущее и целый год недосказанности. Чужие губы отдают дождем и надеждой. Ноябрь просыпается.