Упырёнок

Учёные люди говорят, есть на свете чудо-птица пеликан, что разрывает себе грудь клювом и кормит голодных птенцов своей свежей кровью. Хороший отец эта птица пеликан. Какой отец бы не выжал себя до капли, чтобы спасти дитя, тем более когда крови нужно совсем немного. Дочь умирала у сотника на руках, умоляя только об одном: не трогать Хому Брута. — Батько, он не виноват! не убивай его, — молила панночка сквозь слёзы. — пожалуйста, не трогай... Сотник, глядя опустевшим взглядом на дочку, гладил её чёрные волосы и огнём горевшие щёки. Дочь умирала, неизбежно умирала, и он же знал, всегда знал, что так когда-то будет — но не так же, не от руки какого-то проходимца, не в слезах, не на заре второго десятка лет! Нет... ни за что. Никогда, хоть до самого страшного суда. Страшно, больно было губить душу своими руками, но... душу и отмолить можно, а дочь ему никто не вернёт, если умрёт она теперь. Сотник вынул из-за пояса кинжал и быстрым ударом вскрыл запястье на левой руке. — Пей, голубка, — хрипло сказал он панночке. Сил у неё оставалось всё меньше. Сотник обнял её, прижал к груди, тихонько укачивая, поцеловал в макушку. Еле разобрал, что она шептала — всё то же: просила, чтобы не трогал он Хомы Брута. — Пей, — повторил сотник. Ради всего, что осталось на свете святого за столько столетий, ради судного дня, послушай же ты отца хоть раз. Панночка посмотрела на отца уже туманным взглядом — и, в последний миг обогнав смерть, припала к запястью сотника, жадно глотая горячую кровь. А, напившись, горько заплакала, затряслась от рыданий, прижалась к отцу. Сотник медленно, очень медленно выдохнул, опустил тяжёлые веки, и по его щеке скатилась слеза, потерявшись в седых усах. — Прости, дочка. — Ничего, это ничего... Он слишком стар, чтобы пережить ещё одно дитя. Слишком стар. А за навек загубленную душу дочки ему ответит этот Хома Брут. *** Петухи пропели уже дважды, но солнце не спешило вставать, будто боясь отмерить новый день после всего, что случилось за ночь. Хома был уверен, что умер, но слишком хорошо почувствовал, как его грубо схватили под мышки и потащили по церкви. Сапоги цеплялись за рассохшиеся доски пола, голова совсем не держалась. Хому усадили на пол, приложив спиной о деревянную опору. — Что ж ты, собачий сын, так рано сдаёшься? — услышал Хома злой голос, показавшийся ему и как-то весёлым. — Сам дел наделал — и исправить не можешь? Перед глазами всё плыло, а когда туман спадал, Хома их закрывал, только бы не видеть, только бы не увидеть ничего, что видеть он не должен, только бы не посмотреть, куда не следует. Дыхание его становилось всё мельче и реже, рук и ног Хома уже не чувствовал. "Вот и смерть за мной пришла", — подумал он отрешённо. — "Наконец-то". — Нет уж, пан философ. Не дождёшься, — всё с тем же злым весельем сказал сотник. Хома почувствовал, как тот схватил его за волосы, поднял ему голову — Хоме пришлось открыть глаза, чтобы увидеть прямо перед собой лицо пана. Страшно было это лицо. Даже ночью в церкви оно не казалось так страшно черно, не так глубоки были морщины, не таким адским пламенем горели серые глаза. — Жить хочешь, а? Хома, повинуясь вовсе не своей воле, кивнул. Губы сотника разошлись в жуткой улыбке, разрезавшей его лицо, как зиявшая пропасть. — Тогда пей. Пей мою кровь, сучий ты хвост, и будешь жить. Ни одной мысли не пронеслось у Хомы в голове, ни одного сомнения не зародилось в его несчастной душе, когда сотник вынул из-за пояса кинжал и быстрым ударом вскрыл запястье. Хома, как тряпичная кукла, подался вперёд, не удержал равновесия, почти упал на руки сотнику и, как слепой, губами дотянулся до вскрытого запястья сотника. Какая разница. Какая уже разница. Хуже точно не будет. Хуже только смерть и то, что будет после. Напившись, он остался лежать неподвижно, не в силах шевельнуть хоть пальцем. Сотник привычным движением положил Хоме руку на затылок и мягко потрепал, только после спохватился, отстранил его от себя. Хома удивлённо прислушивался к ощущениям в теле: кровь возвращалась к онемевшим пальцам, ноги восстанавливали способность двигаться. Теперь он даже смог бы встать и устоять на ногах — что тут же и попытался сделать, как только проморгался и осознал, наконец, кто перед ним. Упал бы, если бы сотник не впился ему в плечо узловатыми старческими пальцами: и больно, и не упасть. Мало было сотнику, что плечо у Хомы от его пальцев огнём горело — ещё и в волосы вцепился второй рукой, рванул к себе. — Кто я? — почти беззвучно прошептал сотник в самое ухо Хоме. Хома откуда-то точно знал, какого ответа от него ждёт сотник. Странное слово для Хомы. Нужно ответить, сказать вслух — и навсегда связать себя этим словом, как печатью, навесить его на себя как хомут. Язык не слушался. — Хозяин... — Громче. — Хозяин. — Не слышу. — Хозяин! — срывающимся голосом вскрикнул Хома, не в силах даже шевельнуть головой из-за хватки сотника. — Вы мой хозяин, мой господин... Сотник отпустил его волосы. Губы Хомы совсем по-детски задрожали и скривились, он упал на колени и заплакал от страха перед новым господином, прижавшись к полам его же жупана. Теперь одна дорога, всё одно — он теперь сотников, вроде игрушки, так хоть... Хома вздрогнул и съёжился, когда на его голову опустилась тяжёлая ладонь сотника, но на этот раз тот его только погладил. Сотник дал Хоме немного успокоиться, прежде чем сказал: — Ступай. Отлежись. Ты узнаешь, когда мне понадобишься. До тех пор — чтоб глаза мои тебя не видели. Хома растерянно посмотрел на сотника снизу вверх, явно не понимая, что от него хотят: куда же скрыться от хозяйского глаза?.. Сотник вздохнул и нахмурился. — Тьфу ты... упырёнок. Ступай, сказал! Ну, пошёл! Когда Хома на ватных ногах уже почти вышел из церкви, сотник окликнул его. — Чтоб ты знал... моей крови испробовали до тебя только двое. Старый Явтух когда-то — и дочь моя третьего дня. Сотник остался один в тёмной церкви. На лицо Хомы, едва он вышел на крыльцо, лёг нежный отсвет поднимавшегося солнца. — Зачем он тебе? — спросила панночка, подойдя неслышными босыми шагами. Сотник не ответил, только нахмурился сильнее. Дочь подошла к отцу ближе, обняла его сзади за плечи, положила подбородок ему на плечо. Тот невольно улыбнулся, погладил панночку по рукам, тихонько поцеловал. — Ну он же тебе нравится, — проворчал сотник. Панночка фыркнула. — Вот ещё. Он мне смелым нравился, удалым, весёлым. Будто мало таких, как он сейчас стал, на хуторе. Каждый меня боится, будто я из кого-то уже кровь высосала. — Прости, дочка, — сотник тяжело вздохнул. Панночка сняла с отца шапку и поцеловала его в седую макушку. Тот невесело усмехнулся. Не стал говорить дочери, что заставил Хому жить из-за глупой надежды: может, упырём он Господа найдёт, может, упыря и Господь послушает. Может, за сотню-другую лет на службе у сотника Хома сможет исправить, что он с панночкой сотворил — что они сотворили. Явтух же на спасение всё надеется. Хома, вопреки приказу сотника не попадаться ему на глаза, шатался по хутору точно пьяный. Этим утром все обитатели хутора, видно, сидели по домам от греха подальше, и улица была совсем пуста. Завидев шедшую от церкви панночку, Хома снова струсил и попытался спрятаться за чей-то плетень, для верности ещё и глаза закрыл. Когда тонкая рука сгребла его за шкирку, он задрожал только сильнее. — Ты тут что делаешь?! — возмущение звучало в голосе панночки. — Я... меня пан... — Знаю я, что тебя пан. Братик ты мой названный. Послали же черти счастья. Тебе пан сотник что приказал? — На глаза ему не попадаться... — Вот иди и скройся где-нибудь за мешками! Панночка оглядела Хому с головы до ног. И что она в нём нашла, что аж приворожить решила? Худой, глупый, ещё и боится её как огня. И из-за этого вот... парубка она теперь стала... — Хозяйка, что я теперь такое? — спросил Хома неуверенно. — Нашёл хозяйку. Сказала тебе: ты мне теперь вроде как брат. — Ты тоже... упырь? — Упырица. Хома опустил голову, и панночка заметила, что он снова на грани слёз. — Ты... прости меня, хозяйка, — тихонько прошептал он, глядя в землю. Панночка вздохнула. — Раньше надо было думать, теперь уже что есть. Ну какой же ты, Хома, дурак. Тебе отец сказал отлежаться? — Сказал. — Ну так иди и отлёживайся, успеешь ещё по хутору нашататься. Вон хата Явтуха, к нему ступай, он один живёт, место тебе найдётся. Хома, подумав немного, неловко поклонился. Панночка, увидев это, звонко засмеялась, а у Хомы ноги окончательно подкосились. Сколько ещё раз он сегодня на землю упадёт — одному господу ведомо. Панночка подошла к нему, мягко провела ладонью по щеке Хомы. — Иди, упырёнок. Скоро станет легче. Я знаю.