Cyclicity

Чуя ненавидит жару. Она превращает его в варёного рака - красного и вялого. Ненавидит солнце. Оно жжёт лицо своими отвратительно-желтыми лучами, рисует веснушки на носу. Их он тоже ненавидит. Как и тупого Дазая с его депрессивными эпизодами. Накахара выучил алгоритмы его нервной системы. Гребаные качели: вверх-вниз, вверх-вниз. На взлетах он неугомонный, болтливый и невыносимый. Они ругаются ежечасно. Кажется, Дазай задается целью доставать его нон-стопом. Ноет, что еда, приготовленная Чуей, невкусная, чтобы потом, когда Накахара взбесится и швырнёт тарелку в мусорку, начать дуться и игнорировать его до тех пор, пока он злой, как черт, не пойдёт в ближайший фастфуд за чем-то с ударной дозой углеводов. Вообще в такие периоды Осаму потребляет подозрительное для его тощей задницы количество еды. Чую, который со времён голодноватого отрочества пронёс во взрослую жизнь твёрдое убеждение в том, что все дети должны быть накормлены, это радует и совсем немного умиляет (исключительно из-за того, что Дазай походит на хомячка, когда со скоростью света потребляет картошку и бургер и, не желая ни на секунду отрываться от еды, нечленораздельно мычит, требуя, чтобы его ещё и колой напоили). Ещё Накахара заметил, что в такие моменты в Осаму просыпается какая-то внутренняя проститутка, страдающая нимфоманией. Он хочет секса всегда, и ему плевать, где им заниматься. Он может бесстыдно протянуть свои длиннющие, только для этого созданные ноги через стол к паху Чуи прямо в кабинете Мори и сидеть при этом с ангельским лицом, невинно хлопая глазками. Накахара прекрасно знает, что он хочет всего лишь вызвать реакцию, разозлить, заставить быть грубым. Хочет получить наказание в кабинке туалета, в лифте, в котором Дазай давно уже привёл в неисправность камеры, или в коридоре квартиры, потому что до спальни они никогда не добираются. Осаму может взять у него в рот в машине, которую Чуя ведёт. Ведёт, как всегда, чуть превышая. Они могут ехать по оживлённой трассе, и их могут видеть. Дазаю плевать. И Накахаре впору одернуть его, остановить, но господи-гребаный-боже, насколько крышесносно он делает это. Заглатывает полностью и зыркает из-под спадающих на глаза волос, удостоверяясь, что чужое внимание полностью захвачено им. Вообще Дазай в сексе был опытен. Если спросите Чую, чрезмерно опытен. Нет, Накахара не питал никаких иллюзий на этот счёт. Он не был первым для Осаму. Это стало очевидно в их первый раз, когда на чуино безапелляционное «нагнуть себя не дам» тот лишь кокетливо (читай как «абсолютно распутно») улыбнулся и толкнул его спиной на кровать. Сам расстегнул ему штаны, не заботясь о том, чтобы снять их, принялся дрочить ему, и господи-гребаный-боже его длинные пальцы были созданы только для этого. В свои шестнадцать Дазай умело обращался с чужими членами и седлал их с преступным бесстыдством. А Чуя в эти же шестнадцать сгорал от внутренней гомофобии и пресловутого стыда за то, что он находит двигающегося на нем Осаму венцом эстетики как концепции. С их первого раза прошло прилично. У них обоих были ещё партнёры. Они это не обсуждали особо, только Дазай иногда, пребывая в особо пакостливом настроении, называл всех чуиных женщин портовыми шлюхами. Накахара их честь защищать не стремился, хотя ни одна из них таковой, конечно, не была. У Осаму, наверное, были какие-то ещё мужчины, может, даже женщины были. Чуя, говоря откровенно, ничего об этом знать не хотел. Он не ревновал, нет. Просто еле сдерживался, чтобы не нанести разной степени тяжести телесные повреждения каким-то мудакам, что пялились на Дазая слишком откровенно, или хуилам, которые пытались нарушать его личное пространство. А таких было много. К Осаму в принципе люди тянулись - его бинтам, которые могли бы отталкивать, и его кровожадности, о которой каждая собака знала, не удавалось затмить его странную привлекательность. Что-то мрачное и манящее в нем служило маяком для людей. И людей этих Чуя не переносил. Но, нет, он не ревновал. В каком-то очередном мотеле со скрипучими кроватями и с пластиковыми стульями на балкончиках они, замотанные и грязные, снимали напряжение. Им обоим было это нужно. Чуе - потому что они влетели на бабки и за это непременно придётся оправдываться перед Мори; Дазаю - потому что Накахара запретил создавать шум, бесконтрольно стреляя во всех подряд, просто потому что в нем проснулся мясник. С одеждой расправились ещё около двери. Бинты болтались на тощем теле, и это был один из редких моментов, когда снять их - не являлось делом принципа для Чуи, который обычно хотел чувствовать мягкую кожу, все шрамы, самого Осаму. Накахара пытался сбросить штаны ногой, потому что руки были заняты: левая - тянула вниз чужое белье, а правая - больно сжимала мягкие каштановые пряди. Дазай в отместку кусался и впивался ногтями ему в плечи. - Блять, у нас резинки нет, - понимает Чуя, когда они уже опускаются с мерзким скрипом на кровать. Осаму замирает на секунду, а затем всматривается в лицо нависшего сверху Накахары. Карие глаза становятся почти встревоженными. - Можешь без неё, я давно не сплю с кем-то кроме тебя, - тихо и серьезно говорит он. Но, кажется, увидев какую-то перемену в чуином лице, начинает улыбаться блядски, обвивает своими длиннющими, только для этого созданными ногами чужие бедра и горячо и влажно шепчет прямо в ухо: - Если, конечно, ни одна из твоих потаскух не передала тебе гонорею. Возможно, у Чуи от этого совсем немного рвутся тормоза. Он переворачивает Дазая на живот одним движением. Тот глухо охает куда-то в подушку, когда в него входят два пальца, смоченные слюной. Бинты на спине чуть сползли вниз, оголяя лопатки. Накахара фокусирует свой взгляд на них, когда трахает Осаму остервенело и грубо, как никогда до этого. Слушает чужие стоны и сходит с ума от чувства обладания. С их первого раза времени прошло достаточно. Чуя захочет - не посчитает, сколько раз он был с Дазаем, сколько - с кем-то другим. Секс со всеми, кто не Осаму, магнитофон памяти зажевал, как старую пленку. А места, обстоятельства, позы, которые менялись уже с Дазаем, просто смешались, утратив всякую ценность. Значение всегда имело только то, что это были они. Такая вот в жизни Накахары главная константа. Ещё одна - всегда о том, что тело Дазая для него остаётся венцом эстетики как концепции, и годы изменить это не способны. И каждый их предыдущий раз не был особенным. На порядок лучше, чем с кем-то другим, но не особенным. Но сегодня что-то определенно изменилось. Дазай, сам того не зная, открыл какой-то гештальт в глубине чужой души одни крохотным, словно и не значащим ничего фантом о себе. Чуя не ревновал. Он хотел обладать Дазаем. Пусть чуть маниакально и определенно эгоистично. Но это действительно было важным, вероятно, все это время, правда сам Накахара не осознавал, может и не думал никогда. Быть единственным для Дазая оказалось необходимостью. После секса Осаму выглядел измотанным. Его бледное, покрытое испариной лицо подсвечивалось светом фонаря из окна и от этого казалось совсем болезненным. Только спустя десять минут и две сигареты к Чуе пришло осознание, что он сделал. Это не было чем-то ужасным, учитывая, что Накахара никогда не был нежным любовником. И Дазаю в общем-то другого было не нужно. Но сейчас он явно перестарался, сделал больно. Чуя ненавидит, когда Осаму больно. - Иди ко мне, - говорит тихо, а голос хрипит. В ответ мычат, выражая протест. Накахара вздыхает и тянет Дазая на себя. Тот поддаётся легко. Содействия не оказывая, сопротивления тоже. Просто укладывается Чуе на грудь и щекочет дыханием обнаженную кожу. Спокойный сейчас и родной до такой степени, что сердце щемит от нежности пугающе сильно. - Осаму, - запускает пальцы в мягкие, спутанные волосы, - у меня тоже никого не было уже давно. В их мире это что-то о любви. Дазай не отвечает, даже головы не поднимает. Только обнимает своей прохладной рукой. И Чуе достаточно. Их жизнь в такие моменты склеена из работы, бесчисленных поездок, капризов Осаму; поцелуев в пять утра, чтобы разбудить и потащить сонного и злого Накахару смотреть рассвет на крыше; ссор с криками, руганью и клишированным примирительным сексом. Их жизнь в такие моменты быстрая и немного сумасшедшая. Она привычная, способна заставить Чую забыть, что за подъемами всегда следуют падения. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Тогда Дазай становится вялым, молчаливым и невыносимым. Он почти не ест, не достаёт Чую, вообще, кажется, старается его избегать. Не лезет обниматься, когда ему холодно или просто захотелось внимания. Не заваливается в чужую квартиру, чтобы поспать или потрахаться. Не включает нелепую и раздражающую музыку в машине, молча смотрит в окно. Какие мысли у него в голове - представить трудно. Но Накахара почти физически ощущает потребность в его бессвязном трепе, тупым шуткам и кривоватой улыбке. В такие моменты Осаму жестокий. Убивает без азарта, но с пугающим хладнокровием. Без сомнений отдаёт приказы, результатом которых будут горы трупов, в том числе и своих людей. На попытки Накахары поспорить или отказаться выполнять указания отвечает неизменным: - Приказы не обсуждаются, Чуя. Можешь обсудить это с Мори. Чуя ничего не обсуждает. Просто напивается и злится, снимает женщин, обещает, что в этот раз он точно Дазая не простит. А потом видит его бледное, измученное бессонницей лицо, синяки под глазами, опущенные плечи и сдаётся. Его ненависти никогда не хватает надолго. Изменения в Дазае видят все. Их вообще невозможно не заметить - слишком разительно он отличается от привычного для всех клоуна. Но только Чуя придаёт этому должное значение. В такие моменты он очень за Осаму боится. Старается не оставлять одного, присматривать, не злится даже на «хватит таскаться за мной, как собачонка». Потому что знает: Дазай может снова попытаться умереть. Чуя привык прислушиваться к своей интуиции. Она подводила крайне редко, поэтому он мог, конечно, не слепо следовать ей, но достаточно доверять. А когда дело касалось Осаму, даже Накахара, знавший о нем каждую мелочь, мог рассчитывать в основном на собственное предчувствие, потому что прочитать Дазая невозможно. Этот день не был особенный. Какой-то душный и в духе мегаполиса пыльный вторник. Поведение Осаму тоже ничего необычного не являло. С утра был на совещании, затем скрылся у себя, к обеду не вышел. Чуя взял ему пару сэндвичей и кофе и хотел занести, но Дазай опередил. Пришёл в кабинет, принёс какие-то бумажки, что и назвал целью своего визита. А потом сел на край стола напротив Накахары, и уставился на него своими темными, нереальными глазами. Просто молча смотрел, и взгляд его был ещё более печальным. Чуя взял его руку, погладил костяшки, хотел что-то сказать, но Осаму снова опередил и, кинув короткое «мне пора», ушёл к себе. Вечером отказался от предложения Накахары подвести, ссылаясь на уже вызванное такси. Чую хватило минут на десять внутреннего беспокойства. Он бросил тупую бумажную работу и сорвался к машине. По пути нарушил все мыслимые и немыслимые правила. А сердце стучало бешено, словно хотело опередить скорость тачки. Дверь квартиры оказывается незапертой, и Накахара почти верит, что Дазай специально оставил ее. На пороге валялись ботинки, которые Осаму, вероятно, в спешке кинул. Шум воды разносился по квартире целой канонадой. Чуе страшно. Чертовски страшно. Он бросается к ванной. Бутылка виски опрокинутая лежит на кафеле. Дазай вздрагивает, когда дверь с шумом распахивается и резко отдёргивает руку с лезвием, шипит, потому что задевает порез. Испуганно смотрит на вошедшего, словно из транса выйдя, и начинает всхлипывать. Чуя смутно помнит, как вытащил нагого по пояс Осаму из ванны, как донёс его до дивана, как метался в поисках полотенца, чтобы перевязать выше пореза, как трясущимися руками накладывал жгут, перевернул аптечку в поисках антисептика. И все это под тихие всхлипы. Думать о том, что Дазай обычно скорее руку себе отрежет, чем покажет свои чувства кому-то. Пусть этот кто-то и Накахара, которому приходилось показывать себя всяким, приходилось доверять свою жизнь. Швы Чуя тоже накладывает сам - Мори научил ещё давно, а жизнь заставила прокачать навык. Порез оказался коротким и неглубоким, совсем немного задета вена. И все благодаря тому, что он успел. Осаму все это время молчал. Только продолжал всхлипывать. Успокоился, когда получил укол обезболивающего. Упрямо не отводил взгляд, пока порез зашивали. Закончив, Накахара забинтовал шов и завязал нелепый бантик на запястье. Затем подхватил Дазая на руки - он всегда негодовал, как это мелкий Чуя таскает, его как котёнка, на что получал ответ в духе: «Это просто ты глиста»; отнёс в спальню, укрыл одеялом по самый нос и прежде, чем уйти, потрепал по пушистым волосам. Пальцы его дрожали в этот момент. Уничтожающий стыд не успел вспыхнуть с новой силой, потому что глаза начали слипаться. Наверное, кроме обезболивающего ему вкололи снотворное или успокоительное. Чуя всегда так делал - незаметно давал ему транквилизаторы в критические моменты, потому что знал, что Дазай ненавидит любые попытки сделать из него психа. Пока Осаму спал, Накахара успел убраться, приготовить салат из скудных пожитков в чужом холодильнике, допить оставшийся виски и даже немного успокоиться. Каждый чертов раз, он волновался, как в первый. И, надо сказать не беспочвенно: задержись Чуя на пару минут, Дазай успел бы вспороть оба предплечья. И, господи-гребаный-боже, где хоть какая-то гарантия, что зашить порезы успели бы? Он правда хотел, чтобы это все не имело такого значения, чтобы здравый смысл одолел упрямое сердце. Но врать себе бессмысленно - это никогда не случится. Дазай незыблемая часть его жизни. Так было, кажется, всегда. С первых дней их знакомства он был рядом, был в мыслях. И не существует ничего более естественного, ничего более правильного. Однажды Осаму спросил его: - Ты бы отдал мне своё сердце? Накахара посмотрел на него, как на полного идиота. - Такому придурку? - спросил он. - Я себе скорее череп проломлю. - Злю-юка, - надулся Дазай. «Мое сердце уже в твоих руках, детка», - думал Чуя позже, когда Осаму сопел на соседней подушке, закинув на него свои длиннющие, только для этого и созданные ноги. Уже рассвело, а он так и не смог уснуть. Пил кофе на кухне и копался в телефоне, когда Дазай вышел из комнаты и, волоча по полу накинутое на плечи одеяло, подошёл к нему. - Ты паникёр, знаешь об этом? - начал он, уткнувшись лбом в чужое плечо, и пытался звучать мягко и кокетливо. - Пошёл ты, Дазай, - без всякой злости в голосе, почти равнодушно и очень устало ответил Накахара, отхлебнув из чашки. Послышался вздох. Очень виноватый вздох. - Прости, - прошептал Осаму, щекоча дыханием шею, а затем оставляя на ней невесомые поцелуи - это всегда работало. Чуя везёт его в Наха. Буквально в тот же день отпрашивает их у Мори, собирает вещи - свои и Осаму, и заводит машину. Включает кондиционер и музыку в духе роуд-мюзиклов, просматривает туристические места, поглядывает на Дазая, который выглядит очень заинтересованным мелькающими за окном пейзажами и наслаждается плейлистом, который в общем-то был составлен на основе его предпочтений. Спустя несколько часов Накахара все ещё вполне бодр, потому что он действительно наслаждается поездками на машине, особенно, когда на полупустых автострадах за чертой города можно ощутимо прибавить скорость и чувствовать прилив адреналина, электричество оседающего на кончиках пальцев. Осаму же заметно клюёт носом, поэтому на очередной остановке - Чуя заботливо не курит в салоне, потому что-то кое-кому не нравится запах дыма - отправляет его на заднее сиденье спать и накрывает пледом. В Наха они останавливаются в отеле, на который Накахара не поскупился, но почти все время проводят на улице. Чуя стоически терпит жару и упрямо не выпускает холодную ладонь Осаму из своей на экскурсиях, шумных рынках и оживленных улочках. - Ты, блять, единственный во всем мире человек, у которого в такое пекло ледяные руки, - ворчит он. - Может я просто вампир? - Дазай ещё не улыбается, но уже ёрничает, а это - хороший знак. Они оба здесь впервые. И, откровенно говоря, в Наха было хорошо. Возможно, из-за того, что контраст с их обычной жизнью казался разительным. Здесь, живя этой курортной какой-то жизнью, Чуя чувствовал себя более свободным. Осаму, он уверен, тоже. В целом, смотреть на пусть мелкие, но перемены в его настроении было радостно. Накахара не то чтобы рассчитывал, что его спонтанная и откровенно дурацкая идея выгорит, но результат оказался лучше, чем ожидалось. Они много времени проводят на пляже. Чуя отлично плавает, Дазай ненавидит воду. Он сидит на тёплом песке и греется солнечными лучами. К закату здесь обычно пусто. Слышаться крики птиц. Отражение солнца на водной глади напоминает разлитый вишневый сок. У них кожа соленая от моря, а губы сладкие от фруктов и припухшие от поцелуев. Осаму задумчиво смотрит на горизонт. Он любит все красивое. Чуя тоже, поэтому таращиться на чужой профиль. Дазай чувствует этот взгляд в какой-то момент и хмурится. - Я вечно доставляю тебе неприятности, да? - говорит очень тихо и рассматривает свои руки. Его левое запястье все ещё не зажило, поэтому Накахара берет его за локоть и тянет на себя, заставляя откинуть голову на своё плечо. Осаму головокружительно пахнет - солнцем, фруктовым соком, гелем для душа и самим собой. - Ага, - соглашается Чуя, переплетая их пальцы. - И зачем оно тебе? - спрашивает грустно-грустно. - Знаешь, жизнь не может состоять только из белой полосы. Всегда случается какое-то дерьмо. Но даже во время плохой части мы имеем право быть счастливыми. Ветер забирается под их хлопковые рубашки, треплет волосы, приносит запах соли прямо к лицу. Скоро должно стемнеть и станет ощутимо прохладнее. Чуя потащит его в отель, не обращая внимания на сопротивление, потому что Дазай не хочет шевелить ногами. А сейчас Осаму неуверенно спрашивает: - Ты счастлив? - Да, - отвечает, не раздумывая, и целует лохматую макушку. В их мире это что-то о любви. Чуя ненавидит жару. Но он готов потерпеть ее, пока Дазай перестаёт мерзнуть хотя бы на какое-то время. Ненавидит солнце, но переживет нахождение под ним, пока Осаму подставляет под него руки и лицо, довольно щурясь. Свои веснушки он тоже ненавидит. Они делают его лицо менее серьёзным и внушающим уважение. Но Дазаю нравится считать их, сидя на чуиных коленях и смешно морща нос, значит не так уж они плохи. Ненавидеть самого Осаму он так и не научился. А депрессивные эпизоды можно и переждать, ведь за падениями всегда идут взлеты. Вниз-вверх. Вниз-вверх.