* * *
Пират не издал ни единого звука, лишь мешком осел на пол. Инеж осторожно опустила шприц с сонным ядом и, нагнувшись, сдернула связку ключей с пояса своего противника. Она его не убила, но отрубила надолго. Это надежнее, чем пытаться убить. И тише. Ни к чему проливать чужую кровь без хорошего аванса или иной не менее веской причины, как любил говаривать Каз. Она без лишних слов распахнула дверь, и обвела комнату взглядом, благоразумно не спеша войти. Целый ряд человеческих голов обернулся почти одновременно. В основном, сильные мужчины, но встречались и женщины. Детей держали где-то отдельно. — Вы свободны, — отрывисто и коротко произнесла она. Никто не шелохнулся. Инеж нетерпеливо извлекла из-за пояса кинжал, кто-то попятился, но она протянула его ближайшему рабу рукоятью вперед. — Перерезайте веревки! Быстрее! Тот улыбнулся и поднял свободные руки, сделал какой-то непонятный жест, словно сжимал чье-то горло, а затем как будто попытался поклониться ей. Инеж сделала осторожный шаг назад. Огромный сулиец шагнул к ней через дверный проем и замер, внимательно разглядывая её с высоты своего роста. И протянул ей руку. На его громадной ладони её кинжал-заколка казался совсем крохотным. Не верилось, что он мог быть для кого-то смертельным. — Талахаси, — вымолвил он и неожиданно склонил голову. — Ты прийти! Инеж не поняла его, но рискнула протянуть руку и забрать кинжал обратно. — Надо уходить! — повторила она. — Среди вас есть те, кто в состоянии сражаться, если потребуется? Несколько мужчин и женщин, включая сулийца, подняли руки. И Инеж довольно кивнула. — Выходите! Быстро! — скомандовала она. — Заберите оружие у этого, — она кивнула на мертвого пирата, — и там за углом ещё двое! Двигайтесь выходу, и бегите в порт! Там вас ждет корабль, передний парус у него алый! — А вы, госпожа? — обратилась к ней какая-то женщина на керчийском, пока мужчины без лишних слов бросились разбирать оружие. — Мне нужно освободить других людей, — отозвалась Инеж. — Вы знаете, где они держат детей? Женщина покачала головой. — Я знать! — вмешался сулиец на плохом керчийском. — Я пойти с тобой, талахаси! Показать! Мы пойти! — он показал ещё на нескольких мужчин, преимущественно керчицев и сулийцев, хотя один тряхнул копной ярко-рыжих волос. Инеж коротко взглянула на него и кивнула. — Хорошо. Остальные пусть идут в порт! Если выберетесь из с рынка, то в порту вас уже вряд ли тронут! Защищайте слабых и отбирайте у врагов оружие, если сможете! — Две винтовки у нас уже есть, — светловолосый парень с характерным керчийским загаром моряков воодушевленно помахал ей рукой. — Мы справимся, капитан Гафа! Можете положиться на нас! Спасибо, что приплыли за нами! — Ты знаешь меня? — удивленно взглянула на него Инеж. — Конечно, вы же легенда! — парень серьезно кивнул. — Для меня честь сражаться под вашим началом! — Как тебя зовут? — Оскальд, госпожа! — Ты запомнил дорогу в порт? Оскальд вновь кивнул. — Хорошо, Оскальд, тогда веди людей! Я полагаюсь на тебя! — произнесла она. — Освободите по дороге, кого сможете! Да пребудут с вами святые! С этими словами она махнула рукой сулийцу и тем мужчинам, что решили пойти с ней, и поспешила вперед по коридору. Здесь должно было быть ещё несколько камер с людьми. И архив, который необходимо было изъять. Работорговцы редко уничтожали подлинные документы рабов, несмотря на убедительные заверения в обратном. Инеж обычно брала на себя освобождение детей и розыск архива документов, с остальным рабы должны были справляться сами. Брать в руки оружие и отвоевывать свою свободу. Шпект однажды сказал странную вещь, которую она запомнила: “Ты должна дать им шанс, но забрать его они должны сами”. Сначала ей казалось это неправильным, но чем больше опыта она приобретала, тем чаще вспоминала советы Шпекта. Это была давняя практика: первыми освобождать боеспособных мужчин, выделять из них лидера и отправлять их с основной массой людей пробираться в безопасное место. Еще нескольких работорговцев ее спутники прикончили на месте. Инеж ушла вперед, предоставив им выбивать двери и высвобождать пленников. Барак был небольшим и ей показалось странным, что здесь почти не было молодых девушек. Впрочем, она их не видела и в той группе, которую встретила на пути сюда. Там, на дороге. Инеж толкнула очередную дверь и по скудной, но комфортной обстановке поняла, что попала в место ночевки надзирателей. Весь архив на этот раз помещался в небольшой ларец, стоявший в изголовье одной их длинных лавок. Инеж, одним ударом сбила хлипкий замок, поворошила хрупкие желтые листы и решительно захлопнула крышку. Ларец она, не церемонясь, закинула в сумку. Теперь дети. Нужно найти их и вывести отсюда. Здесь немного рабов, и это нормально. Их редко собирают количеством большим, чем десятков пять-шесть, иначе велик риск бунта. Да и незаметно прокормить такую ораву куда сложнее. Проще перевозить по десятку человек за раз, и получать по нескольку тысяч крюге за каждого. Транспортировка вполне окупается. Слава святым, эпоха рабовладельческих рынков, где количество поставляемых рабов считалось сотнями, канула в прошлое. Их расцвет пришелся на время Шуханской империи, которая захватила Равку, половину Фьерды и, в конце концов, оскалила зубы на Керчию. Керчия тогда купила свою свободу дорогой ценой. Тот редкий случай, когда мирные торговцы вступили в войну и сражались как черти, не оставляя врагам после себя ничего. Они не позволили захватить себя и бились настолько отчаянно, что Шухан, ощутив катастрофическое ослабление своей экономики и торговли, сам пошел на мирные переговоры. Они закончились возведением моста, соединяющим две страны и налаживанием торговых путей, однако отношения с шуханцами до сих пор не поощрялись. Даже Каз брезговал иметь с ними дела, хотя та война была так давно, что участвовать в ней мог разве что его дед. Потом, как рассказывала мать, к власти пришел генерал Кириган, тот самый Черный Еретик, как выяснилось впоследствии. Под его руководством Равка восстала и сбросила с себя власть иноземных захватчиков. Шухан уполз обратно в свою нору зализывать раны и с тех пор вел себя относительно мирно. Впрочем, последнее время он вновь начал набирать силу. Хергуды были дерзкой выходкой, и Инеж была уверена, что Торговый совет Керчии ещё долго не забудет Шухану этой диверсии. Время поджимало. Сквозь маленькие окошки Инеж видела, как то тут, то там вспыхивают отблески взрывов. Заряды, которые она разложила, работали как надо. Ортега тоже не терял даром времени. Но скоро земенцы поймут, в чем подвох, и тогда уже медлить будет нельзя. Где же дети? Их ведь не могли поселить отдельно? Этот барак был единственным крепко сколоченным зданием на всю округу. Сдавленный скулеж и плач она различила в этом шуме не сразу. Он доносился как будто откуда-то снизу… Неужели?.. Инеж бросилась к сулийцу. — Подвал? Погреб? Колодец? Ты знаешь здесь что-то похожее? Ответь! Он покачал головой. — Не понимать тебя. И тогда оно вернулось само, просто пробудилось в ней спустя столько лет забвения. — Таманэ? Калхар даэне кутак! Танжи! — сулийское наречие само лилось из её рта, привычно напрягая гортань на выдохе. — Таманэ ламар, кыале! И он заговорил, быстро, перебивая сам себя, захлебываясь словами. Инеж понимала не все, но смогла уловить главное. Детей заперли в подвале, чтобы сделать побледнее (чем бледнее и белее кожа, тем больше дают земенские купцы) и не дать их украсть. Сулиец видел, как их уводили, он знает, где здесь лестница, ведущая вниз. — Веди! — выдохнула она. — Скорее! Они бежали по коридору, и Инеж судорожно считала минуты. Замок на подвальной двери сулиец сбил прикладом и распахнул её настежь. Дети шарахнулись от двух фигур, возникших на пороге. Они даже не пытались сбиться в кучу, остались на своих местах, только прикрыли головы руками и что было сил вжались в стены. — Я не причиню вам вреда! — Инеж вошла первой и успокаивающе подняла руки. — Мы пришли вернуть вас домой! Мы не работорговцы! Детей здесь было около десятка, у всех были связаны руки. Инеж видела их глаза, и в душе просыпалась какая-то доселе неведомая боль. Она достала Санкт-Петра, вручила его сулийцу, а сама вытащила Санкт-Елизавету и присела на корточки перед первой девочкой, принявшись перепиливать веревки. Девочка смотрела на нее испуганно, но ясности в её взгляде не было. Инеж бесцеремонно приподняла её подбородок и вгляделась в зрачки, для верности глубоко втянула носом воздух. Помимо вони в тяжелом воздухе отчетливо различались слабые травяные ароматы. Так и есть, слабый наркотик. Детей опаивают им, чтобы не плакали и не кричали. Это было плохо, хотя и привычно. Дорога до корабля займет не меньше двадцати минут, если идти быстро и сосредоточенно. Но опоенные дети редко бывают сообразительными, и уже благо, если они могут идти самостоятельно. Они с сулийцем быстро освободили всех детей, и сулиец выстраивал их по росту у двери. А Инеж подступила к последней лежащей на полу девочке, которая даже не повернула к ней головы, так и продолжила безразлично смотреть в потолок. Из глаз ее катились прозрачные слезы. Инеж пощупала ее лоб и без особого удивления ощутила жар. Обратила внимание на сбитую порванную юбку и державшийся на одной нитке лиф платья, и только сильнее сжала челюсти, сдерживая полыхавший гнев. Эти люди недостойны ни прощения, ни жизни. Каз, наверное, оставил бы девочку здесь, Инеж с трудом подняла её на руки. Подошедший сулиец без слов забрал её, и Инеж с благодарностью кивнула. В его могучих медвежьих руках девочка словно утонула, а сулиец будто вовсе не чувствовал её веса. Он протянул Инеж нож. Второй раз за это краткое время он возвращал ей её оружие. — Менах, — он показал пальцем на себя. — Меня зовут Менах. Спасибо, талахаси! — Я Инеж Гафа, — мягко поправила его Инеж. — Мы выберемся отсюда! Я обещаю. — Талахаси, — вновь повторил он и улыбнулся. — Сули амено танаар! Сулийский народ един. Он говорил на старинном, почти позабытом и вытесненным современным равкианским сулийском наречии. Инеж понимала его скорее интуитивно. Она улыбнулась и обернулась к выстроенным детям. — Сейчас нам придется идти очень быстро! — сказала она громко и твердо, стараясь говорить просто и внятно, чтобы её слова дошли до их затуманенного сознания. Дети слушались её, точно безразличные ко всему куклы, и шли, держась друг за друга и стараясь не спотыкаться. Инеж вела их по коридорам, Менах замыкал цепочку. Освобожденные рабы присоединялись к ним по дороге. Многие забирали самых слабых детей на руки. Они беспрепятственно вышли из барака и организованной колонной почти дошли до выхода. На них никто не обращал внимания. Ортега, Шаган и Лайен поработали на славу: на рынке царил хаос. Всюду вздымались столбы страшного, вонючего дыма, слышались выстрелы и взрывы, люди метались, не понимая, куда бегут. Инеж постаралась обвести их по краю. Они устроили славную суматоху. Зарайя не скоро забудет такое потрясение. Инеж никогда не церемонилась с работорговцами, и сегодняшнее покажет всем, насколько серьёзны её намерения. Несколько темных фигур выступили из дыма и почти синхронно вскинули винтовки к плечу. Колонна остановилась, попятилась, ощетинилась имеющимся оружием, почти бесполезным на таком расстоянии. Рука Инеж скользнула к поясу. У нее было кое-что, что она обещала Уайлену никогда не использовать без нужды. Несколько прозрачных шариков скользнули в её ладонь. Земенцы продолжали наступать, Инеж распрямилась, крепко сжимая в руке мучительную смерть. Свою прежде всего, если она случайно сожмет кулак чуть сильнее. Первый выстрел прозвучал одновременно с тем, как она прыгнула вперед, замахиваясь. Пуля просвистела где-то совсем рядом с её ухом, плечо обожгло болью, и Инеж упала на землю, неловко подвернув руку и ударившись головой, а в следующий миг перед ними воздвиглась огненная стена, стремительно расползающаяся вокруг них широким кольцом. Запах горящей плоти заполонил собой все. Инеж зажмурилась, чувствуя, как пламя подбирается к ней самой, и понимая, что сбежать она уже не успеет.* * *
Огонь ярким красным заревом заливает все вокруг, ослепляет невозможной яркостью. Глаза жжет от нестерпимого света, кожа на щеках трескается от близкого жара, и боль вонзает в неё свои острые когти… Инеж распахивает глаза, со сдавленным стоном приподнимается на постели, чтобы обнаружить, что никакого огня нет и в помине, а комнату заливает своим пронзительным светом утреннее керчийское солнце. И комната эта… не её. Она спала в одежде, поэтому первое, что делает Инеж, отвернувшись от особенно назойливого луча, вытаскивает из-под себя сбившийся за ночь ремень, пряжка которого, судя по ощущениям, уже успела проделать в ней нехилую дыру. Утреннее солнце заливает чердак рассеянным светом. Инеж спускает ноги с постели и оглядывается, силясь сдержать совершенно неуместную, дурацкую улыбку. Она спала здесь, в его комнате, на его кровати. Она чувствовала запах его волос, его одеколона, она касалась его вчера. Он касался еë. И как касался… Воспоминания о произошедшем у Хелен заставляют щеки залиться горячей краской. Простым радостным смущением, совсем не похожим на тот грязный стыд, в который еë погрузила вчера Хелен. Она словно излечилась от какой-то тяжёлой болезни. Душа готова радоваться новому дню так же, как когда-то в детстве. Это он. Он вылечил её, даровал своё прощение, вновь заставил вернуться ту Инеж, что когда-то ещё девочкой влюбилась в него. И сейчас, этим туманным ранним утром, она готова признать это. Она любит его. Любит так, как никогда бы не смогла полюбить та маленькая Инеж Гафа, которой она была до своего похищения. Искренне, преданно и верно. Зрело. Даже если Каз никогда об этом не узнает. Быть может, оно ему и не нужно. Да и к чему лишние слова, когда можно сказать все делом. Инеж легко поднимается на ноги и тщательно убирает за собой постель. Надо найти хозяина этого волшебного места, что сегодня приютило еë. Каза она находит за рабочим столом. Он спит, уткнувшись лицом в собственный локоть. На подбородке красуется чернильное пятно. На листе перед ним вычерчен красивый зигзаг, прервавший ровную строку. Перьевая ручка выпала из ослабевших пальцев и укатилась куда-то на середину стола. Инеж замирает на пороге и смотрит на него, зачарованная этим зрелищем. Если когда-нибудь ей придется уйти, она хочет запомнить его таким. Заработавшимся, мирным, спокойным, доверившимся ей. Совесть колет очевидным упреком, что это из-за Инеж Каз не спал нормально в эту ночь, но Инеж унимает еë резонной мыслью: если бы Каз не был к этому готов и не хотел этого, она бы не задержалась здесь ни одной лишней секунды. Ни к чему обесценивать его поступок бессмысленными угрызениями. Она подходит и осторожно вынимает из-под его локтя острый край папки, вытирает разбрызганные по столу чернила и осторожно касается его плеча. Каз что-то ворчит и пытается спрятать лицо поглубже под рукав от беспощадно проникающего повсюду света. — Каз, проснись! — шепчет она ему на ухо. — Тебе надо лечь. Нельзя так спать. Пойдем! Он отвечает ей недовольным мычанием и спустя некоторое время нехотя поднимает голову, осоловело моргая и щуря отвыкшие от света глаза. — Уже утро? — Ещё очень рано, — тихо говорит Инеж. — Ты можешь ещё пару часов поспать. Только лежа. Каз зевает и медленно потягивается, пытаясь разогнуть закостеневшие руки. — Раньше встанешь, больше народу обворуешь, — сквозь зевок произносит он. — Лучше уж встану. — Весь богатый народ ещё спит, — хмыкает Инеж за его спиной. — Грабить некого, уж поверь. Тишина какая, сам послушай. Каз внезапно заводит руки за голову и привлекает Инеж к себе за талию. Она от неожиданности лишь покорно делает шаг к спинке его стула, позволяя Казу упереться макушкой ей куда-то в солнечное сплетение. Инеж смотрит сверху вниз в его перевернутое сонное и отчего-то довольное лицо и чувствует, как в груди сердце замирает от восторженной тихой радости. — Да, совсем тихо, — соглашается он и щурится будто довольный кот, и даже не думает отпускать её. — Даже моря не слышно. Его пальцы поглаживают её поясницу, медленно, изучающе, словно Каз ещё сам не до конца понял, что только что сделал. Инеж поднимает руку и осторожно, точно боясь спугнуть, касается костяшками пальцев его волос. Робко, неуверенно, готовая в любой момент отдернуть руку. Каз лишь жмурится и словно сам льнет к еë руке, позволяя касаться завитков его волос, чуть запускать в них пальцы и осторожно, постепенно смелея, гладить его по голове. Они застывают в этом странном взаимодействии, и, кажется, весь остальной мир растворяется где-то в небытии, пустой и абсолютно неважный. Инеж не замечает, как сама склоняется все ближе к нему, и Каз не отстраняется. Он не отпускает её взгляда и едва заметная улыбка играет на его губах, лукаво прячется в темных глазах. Он чуть напрягает руки, слегка надавливая ей на талию, словно побуждая наклониться ещё ниже, и изгибает шею, отклоняя голову в сторону. А затем его рука скользит ей на шею, и он привлекает её ближе, так что их губы почти соприкасаются. Его глаза так близко, что она может разглядеть все узоры на радужке и неестественно расширившиеся зрачки. Она чувствует его теплое щекочущее дыхание у самого рта. Инеж прикрывает глаза, предоставляя ему самому принять решение. Он касается её губ осторожно, словно пробуя на вкус, прислушиваясь к ощущениям. И ещё раз. И ещё. Инеж не может сдержать тихого всхлипа. Этого мало. Слишком мало, слишком мимолетно. Она так нуждается в нём, в его дыхании, во влаге его губ, в прикосновении его рук. Она чуть размыкает губы и при следующем его прикосновении обхватывает его нижнюю губу своими, углубляя этот нежный трепетный поцелуй. И что-то в Казе меняется. Его руки ослабляют хватку, делают её нежнее, а губы размыкаются в ответ. Он целует еë. По-настоящему. Он ласкает её губы своими, так осторожно, словно оба они сделаны из хрусталя и могут рассыпаться от малейшего неловкого движения. И в этот момент Инеж готова забыть обо всем мире, она растворяется в нем, она тонет в Казе Бреккере, она сдается ему без боя. Она готова отдать ему все, что у неё есть и чего нет. Ради таких мгновений стоит жить — чистого искреннего безмятежного счастья. Они — не старики, внезапно понимает Инеж. Они молоды! Они юны! И у них впереди вся жизнь! Они проживут столько, сколько им отмерено, и ни секундой меньше. Каз отрывается от еë губ и запечатлевает поцелуй на еë щеке. Инеж вновь ловит его губы своими, и они смеются, не в силах оторваться от этого неторопливого познания друг друга. Они ещё в самом начале пути. И это окрыляет и придает жизни огня и веры в будущее. Они справятся с любыми невзгодами, если у них будет это счастье. Спустя бесконечное количество времени они разрывают последний поцелуй и долго смотрят друг другу в глаза. В глазах Каза неверие и восторг, в глазах Инеж — неистощимая вера в него, в себя, в них обоих. — Это сон, да? — тихо спрашивает он. — Ты снишься мне? Она никогда не видела у него такого беззащитного взгляда. — Это настоящее, — шепчет она. — Это наше настоящее. Он улыбается. Растерянно, неуверенно… счастливо. Так открыто, как не улыбался никогда. Так, словно ему открылось какое-то новое поразительное знание. — Сваришь мне кофе? — шепчет он. — В доказательство… Инеж задумчиво смотрит на него, прикидывая, что если он уже дорос до поцелуев, то как он отреагирует на заслуженный подзатыльник? Должен выдержать, по идее. Но она лишь улыбается и выпрямляется, сразу же чувствуя себя не такой уж и молодой. Спина весьма ощутимо начинает ныть. — Если покажешь мне, где он лежит, — весело откликается она. — Как будто ты не знаешь, — хмыкает Каз. — В шкафу на полке, турка там же. Конфорка… — Коптит и у неё нет одной ножки, знаю, — перебивает его Инеж. — Ох, Каз, когда-нибудь ты спалишь это место дотла! — Только если вместе с тобой, — усмехается он и откидывается на спинку стула, пытаясь расслабить затекшую шею. — Я редко ей пользуюсь здесь. К тому же она напоминает мне меня! — Эгоцентризм не доведет тебя до добра, — Инеж укоризненно цокает языком и высыпает молотый кофе в турку. — А где волшебное слово? — Сокровище моего сердца, свари мне, пожалуйста, этот волшебный напиток, способный убедить меня в реальности этого мира! — на одном дыхании выдает Каз, не открывая глаз. Инеж только качает головой и разжигает огонек в старой, видавшей виды, колченогой конфорке. Прошлое больше не пугает её. Оно, точно чудовище из каньона, рассыпалось в прах в лучах солнечного света. Этот рассвет принадлежит лишь им двоим, что бы ни принес грядущий день.