Остров

      В окно над клиросом будто ударилась птица. Илья поднял голову — в вечерней полутьме не заметил ни существа живого, ни природного явления. Стихия пришла землистым ароматом, что перебил собою душистый восковой; и с раскатом грома, когда, перекрестившись троекратно, молодой священник покидал алтарь. Церковь залило белым и сжалилось, погрузив во тьму. Стихли давно голоса певчих, по своим домам разошлись прихожане, убранный бабушками канун не освещал распятия.       — Шельма!.. — раздалось вдруг у паперти, сквозь перезвон женских голосов иного было не разобрать. Илья зашагал к выходу: там как будто дрались, кто-то плакал, а то и подвывал — жалобно, с тревогою. Илья толкнул дверь плечом, огляделся попутно, куда бы отложить книги. Евангелия и маленькую Псалтирь накрепко прижал к телу, по дороге зато обронил ключи. «Вернусь же», — подумал он, так и оставил связку на дощатом полу.       И в самом деле, на паперти дрались, как могли, его помощницы. Мелькали круглые головушки в платках, волновались юбки.       — Это что... — сказал Илья густо, и те кончили браниться, расступились, выставив на обозрение девчонку в клетчатом пальто. Девчонка терла глаза ладошкой, свободной рукою прижимала к груди воротник.       — Вот, батюшка, воровка! — вздохнула Мария Фёдоровна, женщина в мирских делах сведущая, занесла кулак с зажатой в нем серебряною ложкой и рассекла, словно молнией, воздух. С чего бы ей, доброй прихожанке, клеветать? Илья кивнул сам себе, сокрушаясь: не быть вечеру тихим, и оглядел гостью.       Та не препиралась, тёрла и тёрла глаза, тихонечко отступая к ступеням, пока кто-то не схватил ее за рукав. Открылось лицо с тонким иконописным носом, изогнутой бровью, поджатой губой. Испугалась, наверное — не румяней просфоры была.       Илья шагнул из-под крыши, подошёл вплотную к женщинам и велел торопиться, пока тяжкую тучу не проволокло над сёлами к их родному Крытому, пока не размазало дождем дорогу от церкви домой.       Женщины послушались, засеменили по ступеням. Их оживленные речи мешались с шелестом молодой листвы, пока не сошли на нет, и только Мария Фёдоровна, озираясь, вопрошала: «Как же так? Вот так запросто отпустишь?»       Илья строго посмотрел, принял из ее руки едва не украденную лжицу и переложил ею страницы Писания. Уходила женщина неохотно, безо всякой нужды вспоминала о краже, коей Илья свидетелем не был, и просила звонить.       — Ступайте, — попросил он в ответ, и его негромкий голос утонул в громовых раскатах. — Здесь чего? — спросил он у гостьи. — И тебе пора бы домой.       Девчонка возвела глаза к небу — такие же серые и мутные, как оно само; поток пригладил ей волосы, потек под ворот.       — Здесь чего, — повторил Илья с должной заботой в голосе. Хотел было направить ее под крышу — не мокнуть же — как вдруг из-под ворота этого показалась собачья морда. Блестящий нос, глаза шустрые, кудрявые уши.       Пёс был ребёнком, ребёнком была и его хозяйка. Пёс вольготно сидел на округлившимся ее животе.       Обомлел Илья: не каждый день такое увидишь. Положил ладонь на девичье плечико и направил под крышу всю необычную компанию. Отошёл к двери, придержал, чтобы не упали, прижатые к рёбрам книги.       Говорить теперь он не мог, мало что оробел, за собою теперь не видел такого права — быть наедине с чужой женой.       Ливень за её спиною превращал в болотце церковный двор.              Жил Илья здесь четвёртый месяц, прямо во дворе и жил — в вагончике, где днём переодевались рабочие, и трудился с ними наравне. Приход небольшой, из двух крепких семей — человек двадцати со всеми дядьями и тетками, семей поменьше, бабушек, коих в Крытом было с половину ото всего села. Работал Илья на совесть, по-холостяцки не имея других забот, и платили ему за старания тысяч пятнадцать… Не много, да и столько одинокому хватало с избытком, так, чтобы и на церковные потребы выкроить, и тому, кто в нужде, помочь, и отложить на семейное будущее. Когда бы оно ни случилось.              Девчонка сперва помолчала. Придержала пса, перебросила через плечо полотно каштановых волос, прямо как хвостом взмахнула гнедая лошадь.       — Семья твоя где? — спросил Илья, храня спокойствие. Ему, как священнослужителю, не пристало волноваться.       — Дома, — она пожала плечом, сунулась личиком под воротник, собачонок живо принялся лизать ей нос. Девчонка засмеялась, увлечённая другом всецело, не то что кем-то другим.       — Это где твой дом? — спросил Илья.       — Далеко, не важно.       «Да что это я», — подумал он, поправляя книги.       — Голодные?       Девчонка осмотрела его безо всякого стеснения, затем и церковные убранства, а отвечать не спешила.       — Скорее, — позвал он и пошел за ключами. Девчонка не торопилась, ей, видимо, не так уж и плохо было стоять, привалившись к стене лопатками, и миловаться с собачонком, чьи глаза переливчато блестели, стоило ему отвлечься от благодетельницы и повернуть к иконостасу смешную головенку.       Илья подобрал связку, устроил книги удобно за пазухой, нашёл чистый сложенный платок на дне общей коробки и протянул его гостье.       — А зонтика-то, понимаешь, нет, — быстро заговорил он, имея в голове какой-никакой план, — так что сейчас быстро по лестнице и вдоль стены по кочкам. По земле не ходи! Двор ещё грязноват... — добавил он с сожалением, запер на ключ входную дверь и указал дорогу ладонью. — Вон, впереди зелёная дверь, справишься, добежишь?       Девчонка набросила платок — пурпурный, шитый золотом, и ступила на порог.       «Цыганочка, — вдруг понял Илья и прикинул: — А и взять-то особо нечего». Разозлившись на себя за малодушие, пребольно закусил губу. Шёл за красавицей в ее пестром одеянии, коротко поглядывая то на ботинки с аккуратным каблучком, то на толстый шерстяной носок, слоисто сползший к ботинку, то на колготы шитые-перешитые…       Молнией шарахнуло раз и другой, озарило дверь его скромной обители, богатство платка, а затем и лицо девчонки с крошками несмелых веснушек на носу. Сейчас, при полном освещении, вся ее сокрытая одеждой поклажа казалась огромной, не в пример хрупким плечам и щиколоткам.       «Не пришлось бы дитя принимать», — Илья взволнованно глянул на море, заливающее двор и не знающее берегов — серый дождь волною падал с крыш и мешался с жирной землей у ворот, бурлящий и бойкий, уносился вниз, к домам притихших сельчан.       — Какая радость, — сказала девчонка псу и почесала ему за ухом, пёс был согласен и не скрывал этого, довольно урча.       — Радость, — согласился Илья и поспешил отпереть им дверь. — Будет солнце, цветы в рост пойдут, тут у нас и ирисы, и нарциссы. Розарий красивый будет… Не закончен ещё ремонт, но пусть будет сразу хорошо.       Он пропустил гостей. А войдя, первым делом сложил на тумбочку у кровати ключи и книги. Нашёл в шуфлядке спички, зажег свечу. Пояснил:       — Не станем электричество, гроза.       — Он уже уходит, — сказала гостья.       — Дождь? — переспросил Илья. Ответом ему послужила кроткая улыбка.              Дитя было прелестное, но наверняка голодало. Ни одной девчонки не мог он припомнить со схожей худобою, среди певчих не мог, среди мирянок... Предложил ей место у стола, поторопился уставить его съестным. Подумал: «Гроза, конечно, грозой, а воды вскипятить надо».       Чай пили с удовольствием.       Собачонок норовил угоститься из девочкиного блюдца, а та позволяла, поглядывая с мудростью совсем не детской — как за ребёнком мать. Он возвращал ей тепло, поскуливая и переминаясь с лапы на лапу, благодарно облизывал худые руки, когда в них оказывался кусочек домашней выпечки с домашним же маслом — всё, чем Илья был богат к ужину. Было ещё и варенье из яблок, до того славное, что походило на абрикосовый мёд, и мёд этот девчонка с курчавым не делила, брала деликатно ложечкой сама. Должно быть, кормила другое своё дитя.       — Так где же семья-то? — не выдержал Илья. — Супруг?..       Сидел он, недвижимый, вполоборота к ней, и волнения не выдавал никак, разве только дыханием. Настенька, Марии Фёдоровны младшая дочь, трещала без умолку — чего ее бояться. А тут — целая женщина, мужняя жена…       — Где супруг? — повторил Илья, пугаясь паузы больше, чем ответа. — Провели связь, позвонить можем, — сказал он мягче, — семья же беспокоится.       — У папы три сына, — заговорила гостья, играясь собачьим ушком. — И дочь. У каждого сына по жене, три невестки, как три дочери. Каждая невестка у нас — это родная дочь. Каждая дочь, бежавшая из дому — чужая кровь.       Илья скосил глаза, словно сквозь стол посмотрел на живот. Спросил:       — А папа… что?       — Русский.       Гостья снова пожала плечом, будто незамысловатый жест мог служить пояснением, и прижала собачонка к себе, склонив голову набок, отчего ровной полосою теперь светлел пробор, разделяющий гладкие волосы, и виден был кончик ее носа — остренький, порозовевший.              За окошком вагончика бушевала стихия, ограждая хозяина ото всего остального мира и привычных забот, давая немного времени на заботы неизведанные: постелить не себе, девчонку к удобствам проводить, ожидая неподалёку, радоваться ливню, поглотившему шорох одежды, едва не подскочить, когда хитрая цыганочка прихватит под локоть… Потирать его украдкой, словно обожженный, когда виновница его смятения изволит укладываться спать, пожелать ей доброй ночи и убраться поскорее в церковь. Не сомкнуть до утра глаз, то воображая чего, а то и молясь о крепкой вере.       «Ведь будет же когда-то матушка, — думал он, устраивая плечи на жесткой скамье. — Как у отца Владимира из Старой Усмани — и жена, и хозяйка, и мать. Крепкая, веселая. Всем селом на руках носить готовы — в добром деле помочь, любого заблудшего мудрым словом направить — как не полюбить такую? Как не гордиться? И ведь росли они вместе, жили бок о бок, соседями. Погодки… Нет разницы в возрасте — понимания больше? Понимания, уважения. Она ему — «немощнейший сосуд», он ей — опора, защита. До старости счастливо жить, детей растить хорошими людьми. Не видеть и ей, такой доброй и честной, кроме мужа никого другого… Ни цыгана, ни русского...»              В предрассветное блеклое время подхватился Илья и бегом к окну — на противоположном от церкви береге стоял вагончик. Море обступило его со всех сторон, и он потух. Может, догорела своё свеча, и спит себе гостья, видя сказочный сон, в коем у царя три сына и дочь необычайной красы? Длинный шелковый волос в косу не плетёт, рассыплет по плечам, нарядится в пурпур и золото, идёт собирать цветы. Ирисы, нарциссы. Бредёт беспечной юностью по пескам, песни поёт. Разливается у ног ее море, и вдруг из самых его глубин за нею является Судьба. И уносит вперёд по игривым волнам, не давая обнять родных, не давая опомниться, в болючую, скоротечную любовь…              Терзаемый предчувствием потери, Илья поспешил к выходу и, перескочив ступени, побежал по стылой глинистой воде к своему дому. Подол замочил, едва не упал — спутал им, липким, ноги. Дернул зелёную дверь на себя, и та отворилась. Тихо скрипнув, обнажила осиротелый стол, постель, наспех укрытую покрывалом, и тумбочку. Ильюшины Евангелия, что три месяца тому приехали с бывшим семинаристом в село Крытое, где строилась во всю новая церковь. Где щедрые прихожане несли, у кого что было: старинных икон по дереву не жалели, приборов из серебра…       Постоял Илья над открытой книгой, ложечки среди священных ее страниц не находя, а сокрушаться и не подумал — хватит сбережений теперь и ему окупить пропажу.       Найти бы только сил на грядущий день, встретить радушно бабушек, провести заутреню с чистым сердцем, ни единым движением души не солгав. Не унестись за девчонкою мыслями, но помолиться о здравии, о дороге легкой к отчему дому и примирении с родней.       Опустился Илья на стул, на прежнее своё место, осмотрел пустующий напротив. Несогласное сердце больно толкнулось.       — Даже имени не спросил, — сказал он. Задумался, что, может, и не время. И не всякая первая встречная — это любовь, и как легко по неопытности спутать большое чувство с легковесным… Вот только куда одна пошла по непогоде, куда унесла дитя?..       — Расселся-то! — воскликнул Илья и подскочил со стула.       — Даже за ворота не вышла, — послышалось тихое у двери. Обернулся он с немалой осторожностью — как бы не почудилось, придержал под хвостиком онемевшую вдруг шею.       В пороге стояла девчонка. На округлом ее животе ютился курчавый собачонок, и чтобы не свалился, она придерживала его рукою. В свободной — держала серебряную ложечку.