Младшая из рода Блэк

— Пришла позубоскалить? — поинтересовался Сириус, ощерившись совсем по-собачьи — видимо, долгое пребывание в облике пса накладывало свой отпечаток на повадки брата. Тот с плохо скрываемой неприязнью разглядывал младшую из сестëр, отмечая каждую деталь: и запавшие, воспалëнные, лихорадочно блестящие глаза в розовой кайме припухших от бессонных ночей век, и опустившиеся печально уголки губ, и траур, что молодая — с полгода как справившая девятнадцатилетие — девушка не снимала с семьдесят девятого. — Ну? Хорошая девочка пришла расспросить о том, о сëм беспутного старшего брата? Интересно знать, каково быть правой рукой Тëмного Лорда? Так что же ты не спрашивала у Регулуса, пока он был жив? Что же ты не остановила нашу дражайшую матушку, пока она загоняла нашего брата в могилу, Серпенс? — Сириус, замолчи, — тихо попросила младшая Блэк, но брата, казалось, это только раззадорило. Каждое слово хлестало больнее кнута, резало глубже кинжала, растекалась по венам ядом, вышибало воздух из лëгких: каждое обвинение в глубине души сама Серпенс считала правдой. — «Замолчи, Сириус», — передразнивал её старший. — Это всë, чему тебя научила матушка? Кроме как уважению к чистоте крови, за которую умер Реджи? Бродяга откровенно издевался над ней — совершенно по-блэковски он выплëскивал свою боль, заставляя проживать это чувство окружающих. И точно так же по-блэковски он бил в уязвимые места: кто виноват, что для Серпенс этим местом была семья? — Ты ведь попросту пустышка, сестрица, — презрительно сплëвывал Сириус, брезгуя даже прикоснуться к девушке. — Фальшивка, холодная двуличная сучка, которой плевать на всё и на всех, кроме образа хорошей девочки и маменькиной дочки! — Мне всего лишь хватало ума играть в эту игру лучше тебя! — прошипела сквозь зубы Серпенс. — Поэтому я — по одну сторону решëтки, а ты — по другую, и роба вовсе не на мне! — О, узнаю, узнаю высокомерную манеру матушки! — продолжал скалиться Бродяга. — Упиваешься своим благородством? Нанесла визит позору семьи, предателю крови, прошла мимо дементоров, едва ли не до трусов разделась при аврорском обыске, ради того, чтобы напомнить мне расстановку сил? — Сириус Орион Блэк! — правильная линия рта надломилась, недовольно искривившись, маска утончëнной, отстранëнной, ледяной аристократки пошла трещинами, на мгновение наружу выглянула та Серпенс, которая отзывалась на кличку Оса — живая, дерзкая, острая на язык, резкая на плевок, прицельный пинок и шальное заклинание. Его младшая сестра, которую жаль было покидать, не фарфоровая кукла с холодным взглядом, которой самая младшая Блэк стала несколько лет спустя. — Прекрати эту буффонаду, я здесь не для того, чтобы насмехаться над тобой. Даже, удивишься, не поздравить с днём рождения. Я пришла тебя вытащить. — А Беллу тоже станешь вытаскивать? — насмешливо, но уже куда менее воинственно произнëс Сириус. — Белла — Пожирательница смерти, — равнодушно бросила Серпенс. — И с этим пускай разбирается её отец: он же отдал её в руки Волан-де-Морта. Девушка сняла с руки надушенную перчатку и протянула Сириусу ладонь — так, чтобы он мог её коснуться, и магические кандалы не смогли бы этому воспрепятствовать. В глазах, от перепалки с братом заблестевших прежним огнём — ровно так же, как и глаза напротив — Бродяга не увидел и тени брезгливости. — Я же знаю, что это не мог быть ты, — тяжело вздохнула девушка. — Больше скажу, это даже не политический процесс, а личная шпилька Крауча в душу матери: его сын укрывался у нас, когда сбежал. Сириус сжал ледяные — как у него самого — тонкие пальцы. — А матери-то до меня какое дело? — испытующе заглянул в глаза сестре Бродяга. Он смотрел сверху вниз; только сейчас Блэк понял, что Серпенс, кажется, так и не вытянулась с тринадцати лет, оставшись пяти с половиной футов ростом. — Оказала мне великую честь, вспомнив отвратительного сына, позор её утробы? Или решила, что раз уж я образумился и встал под знамëна Волдеморта, меня стоит принять в семью обратно, дабы носить титул родительницы двух Пожирателей смерти? Черты сестры вновь исказились: едкая, материнская усмешка придавала Серпенс сходства с портретами предков; пара горестных морщинок у неулыбчивого рта очертилась резче. Выражение серых, казалось, выцветших от выплаканных слëз глаз стало непроницаемым, почти равнодушно-холодным. Игнорируя аврора, занявшего наблюдательный пост чуть поодаль, Серпенс достала серебряный портсигар, вытянула тонкую, обëрнутую тëмно-коричневой папиросной бумагой сигарету, молча протянула брату вторую и дважды щëлкнула маггловской бензиновой зажигалкой. — Куришь ты бабскую дрянь, — оборонил Сириус, помолчав. — Но и то неплохо. Младшая сестра поморщилась и не ответила ни слова. Бродяга заскучал: с бесстрастного лица младшей сестры его взгляд спустился на голубовато-бледные в тусклом свете аврорского Патронуса кисти. На кремовом, с перламутровым блеском фильтре сигареты расплывалась тëмно-винная помада: такая шла тëтушке Элле, голубоглазой пепельной блондинке, а вот мать предпочитала насыщенно-бордовые оттенки. Серпенс же холодные тона придавали болезненности. Говорить им было не о чем; Сириус высказал своё замечание вслух*, и оно повисло в воздухе вместе с сизыми струйками дыма, чуть отдававшего запахом кофе с коньяком. Сестра даже не вздрогнула в ответ, лишь посмотрела на пятно помады, отпечатавшейся на пальцах, и молча стëрла его. — Знаешь, Сириус, — Серпенс вернула перчатку на руку и отряхнула невидимую пыль с траурной мантии чëрного бархата, в мрачном каменном коридоре Азкабана смотревшейся не просто неуместно — скорее, помпезно. Расправив невидимые миру складки, младшая Блэк продолжила: — Вероятно, я ошиблась. Бродяга почувствовал, как его дыхание участилось. Сердце на миг замерло и затем забилось сильнее, выстукивая одному ему известный рваный ритм. — Ты же отказался тогда и от меня, — и улыбка Блэк-младшей была не тоскливой и жалкой, как шесть лет назад, когда Сириус уходил из дома, и сестра обнимала его на прощание. Эта неживая улыбка, отмеченная болью, была горькой, но в то же время величественной. Дробный перестук каблуков по щербатому каменному полу затих вдали, как и тяжëлые шаги аврора-наблюдателя. Хриплый хохот сотряс стены камеры. Девочка выросла. *** Первым воспоминанием маленькой Блэк были перепуганные лица братьев: Сириус взирал на неё с откровенным ужасом; Регулус побледнел так, что казалось, будто он вот-вот упадëт в обморок. — Мать тебя непременно выпорет, — дрожащим голосом произнёс младший из двух братьев. — Если ты не побежишь сейчас же ябедничать — вряд ли, — ответил старший и взял сестру за руку, утаскивая под дерево, в тень. Серпенс перевела взгляд на платье. По голубому подолу, по белому переднику с вышитым кармашком, даже по выглядывающему краю нижней юбки расплывались пятна свежей крови. Сириус быстрым движением приложил платок к её носу и закинул голову. — Сиди так, — уверенно велел он. — Сейчас пройдёт. Уже не больно ведь, правда? — Больно, — поджала губы младшая. Из глаз потекли слëзы. — Ну не плачь, а то как девчонка, — начал было старший брат, но осëкся: сестра пихнула его маленьким кулачком под рëбра. — Я и есть девчонка! — обиженно и звонко произнесла она. — Нет, мистер Грюм, — качала головой Серпенс, парой дней ранее восседая в кабинете аврора. — Ни в коем случае я не могу предполагать, что мой брат способен на предательство. Мертвенно-белый свет лампы заставлял глаза слезиться, но Блэк и не думала отворачиваться; тушь оставляла тëмные дорожки на щеках, мутные капли падали на одежду. — В любом случае, — Серпенс кривилась, но вряд ли из-за того, что по письменному столу, заваленному бумагами, прямо перед ней полз чëрный таракан, деловито шевеля усиками. — Чтобы я ни сказала, мистер аврор, вы истолкуете мои слова в свою пользу, не так ли? Обвини я его — вы с радостью записали бы эти показания, но сейчас думаете, что я попросту выгораживаю брата, не так ли? Блэк не видела грубого, в плохо заживших шрамах лица аврора, он был там, в темноте за яркими лампами, за беспорядочно набросанными на стол пергаментами с протоколами допросов. Блэк просто знала, что ничего хорошего от Аластора Грюма ждать не следовало: потомственный аврор не просто слыл ярым борцом с Пожирателями смерти, но и имел с ними личные счëты — как минимум, по вине одного из них слуга закона в прошлом году лишился глаза. Что его соперник притом лишился жизни вряд ли могло умерить пыл Аластора. Серпенс догадывалась, что с противоположной стороны стола за ней наблюдали с отвращением, не веря ни одному её слову. И всё же — отвечала предельно честно, как могла бы отвечать адвокату или врачу. Впрочем, это было не сколько актом доброй воли, сколько результатом выпитой сыворотки правды — будучи окклюментом, девушка могла утаить часть информации, но не более того. — Нет, мистер Грюм, — мотала головой девушка. — Сириус совершенно точно не был Пожирателем смерти, иначе я бы об этом знала. Нет, я тоже никогда не встречалась с Тем-Кого-Нельзя-Называть, не получала от него никаких заданий, ни прямо, ни через посредников. Да, я напрямую общалась с последователями… Допрос затягивался. От частого приёма свежих порций Веритасерума Серпенс с четверть часа назад едва не вырвало; голова раскалывалась, в желудке урчало. — Да, я знаю этого человека. Прекрасно знаю, мистер Грюм, — кивала Серпенс, рассматривая колдографию светловолосого юноши. Смазливый подонок усмехался так знакомо, что за грудиной что-то отзывались давящей болью. — Мы были помолвлены, и, вероятно, я должна поблагодарить вас за избавление от тяжкого бремени предстоящего замужества. Девушка иронично улыбалась, откинувшись на спинку жëсткого, неудобного стула, такого же уродливого и крепкого, как и хозяин кабинета. Грюм не мог знать, что Серпенс Блэк не хотела замуж. Вряд ли вообще кто-то знал, что дочь Вальбурги Блэк не испытывает интереса к мужчинам вовсе, равно как и её мать. — Да, мистер Грюм, я могу сказать, что кузина давно была склонна к весьма странным поступкам. Предполагаю, что она в принципе слабо понимала категории «хорошо» и «плохо», способности к сопереживанию, а уж тем более — к раскаянию у неё всегда были весьма занижены*. Беллатрикс надрывно, на грани сумасшествия хохотала: семилетняя Серпенс и восьмилетний Регулус отплëвывались от странной сиреневой пены, что лезла изо рта, стоило им заговорить. Нарцисса, пряча ужас в глазах, утирала младшим кузенам лица. Андромеда — ей тогда исполнилось шестнадцать, но серьёзна кузина была не по годам, выговаривала старшей сестре: — Белла, что ты натворила? Немедленно отмени это заклинание! Это даже не смешно! Они, в конце концов, младше тебя на десять лет! Белла только пожимала плечами: — Мы всего лишь чуть-чуть позабавились, может, малышня отучится задавать нелепые вопросы! Сириус был готов её ударить. Он бы, наверное, и кинулся на Беллатрикс с кулаками, не держи его Андромеда за шиворот, будто непослушного котëнка за шкирку. Ругался при этом братец так, что могли позавидовать заядлые сквернословы — неизвестно, где он научился этому, но Серпенс однозначно хотела так же. Сознание, измученное недосыпом и неоднократным приëмом зелья, отчаянно уплывало; Серпенс порой проваливалась в смутные образы воспоминаний, не понимая даже: замолкает ли при этом, или рассказывает о давно минувших временах. Лишь где-то глубоко внутри билась мысль: она обязана дойти до конца, раз уж начала. За последние несколько дней Блэк чаще бывала в Гринготтсе, снимая баснословные суммы денег, и в аврорате — на допросах, обивая пороги кабинетов, с прошениями, в слезах, с золотом в кармане, чем в собственной спальне. Усталое лицо матери, за последние пару лет постаревшей до неузнаваемости, Серпенс видела от силы пару раз. Вальбурга не верила, что Сириуса можно спасти. Серпенс не хотела верить, что нельзя. — Пейте антидот, — требовал Аластор, пододвигая стакан ещё ближе, когда видел, что глаза Блэк-младшей стекленеют. Она ошибалась: Грюм ей верил. Более того, Грюм даже жалел её, как можно жалеть едва знакомую дурочку, которая в нелепом стремлении защитить ближнего утратила себя. Грюм просто был хорошим аврором, который на совесть делал свою работу. Серпенс трясло после допросов; молоденький, едва ли старше Сириуса, безымянный аврор сопровождал её к камину и что-то сочувственно говорил. Блэк даже не понимала смысла; ей к Моргане не сдалось его сочувствие, но у мальчишки в красной мантии были тëмные кудри и светлые глаза, и этого было достаточно, чтобы истерично вцепляться в его запястье, оставляя, наверное, тëмные синяки, и просить перекурить с ней вместе. Аврор был так любезен, что угощал её сигаретами и ловил за рукав, когда Серпенс падала, не справившись с головокружением. Однажды Блэк-младшая плакала на плече Люциуса Малфоя; нервы сдавали, напряжение было невыносимым, а родственник как раз выходил с допроса: так Серпенс узнала, что и он был Пожирателем смерти. Эта новость не вызвала в ней никаких эмоций. Однажды её едва не проклял Розье-старший, будто не понимал, что веритасерум развяжет язык любому, не то, что девятнадцатилетней неудавшейся невестке. Серпенс посмотрела на него из-за плеча аврора, в очередной раз сопровождавшего её к камину, и расхохоталась: так же надрывно, как и вся её семья. Точно так же — не считая лающих ноток — хохотал и Сириус. Свидание с братом ей назначили аккурат третьего ноября — в самый раз, чтобы издевательски поздравить с днём рождения через решëтку. В самый раз, чтобы после двух бессонных ночей услышать, что Сириус всё так же ненавидит собственную семью. Вернувшись из Азкабана, Серпенс заперлась в своей комнате и отчаянно пыталась накуриться марихуаной, но это не помогло: стало только хуже. Старый Кричер ругался, на чём свет стоит: мало того, что молодая хозяйка совсем потеряла сон из-за никчëмного предателя крови, так ещё и посмела вредить себе. Блэк-младшая давилась рыданиями и плакала до хрипоты. На крики спустилась мать, и, как в детстве, прижала к груди, поглаживая по спине. Даже не ругалась, хотя «травкой» пропахла вся комната. Вальбурга слишком хорошо понимала, почему дочь так цепляется за собственного непутëвого брата. Слишком хорошо знала упрямый, непокорный характер девушки и даже не видела смысла спорить: Серпенс всё равно была из тех людей, чья верность длится до самой смерти. Наутро младшая из рода Блэк вновь села за очередное прошение о пересмотре дела. *** Говорят, что плохие вещи случаются только с плохими девочками. Серпенс Блэк никогда не была плохой, напротив, по мнению окружающих её взрослых, она была очень-очень хорошей: она хорошо училась, общалась только с теми ребятами, которых одобрили родители, гладила свои отложные воротнички, во всём слушала маму, не пытала домовиков Круциатусом и редко высказывала вслух собственные суждения. Но плохие вещи случались с ней одна за одной, и конца этому не было. Сначала — давным-давно, ещё когда Серпенс было тринадцать, а Сириусу — целых шестнадцать, старший брат сбежал из дома. Сбежал нелепо, сбежал смешно, с рюкзаком прокрался в гостиную, пока все спали, и едва не бросил в камин Дымолëтный порох, да подвела скрипнувшая ступенька лестницы: Серпенс пошла за ним следом. Сидя на холодном полу в одной белой ночной рубашке, вцепившись в ногу брата, она умоляла не уходить, не оставлять их с Регулусом вдвоëм разбираться с завышенными и неоправданными ожиданиями родителей, но Сириус всё равно ушëл. Потрепал её по затылку, поцеловал на прощание в лоб, будто покойницу в последний путь провожал, обещал писать — и не написал ни строчки. То лето было промозглым, как никогда, и Лондон казался пустым и чужим, потому что в тринадцать лет никто не умеет отпускать тех, кого считал частью себя. Никто в тринадцать лет не умеет рвать ниточки так резко, даже с Андромедой когда-то было легче — хоть и самая любимая, а всё же кузина, не родной брат, от которого осталось только выжженное пятнышко на гобелене — мать демонстративно тушила об него сигареты. Серпенс тогда утянула у матери пачку «Визенгамота», долго сидела в комнате Сириуса, училась курить, пытаясь понять, что находят в сигаретах мать и дядя Альфард. С последним мать разругалась так, что по всей гостиной летали проклятия: Вальбурга требовала немедленно прекратить давать Сириусу деньги, а дядя убеждал еë, что лучше будет, если сын вернëтся по зову сердца, а не голода. Серпенс тихо плакала, с ногами забравшись в кровать брата, и поджигала одну сигарету за другой. От первой затяжки девочка закашлялась; от второй закружилась голова; когда Серпенс докурила первую сигарету, ноги казались ватными, с кровати было не встать. На второй сигарете выровнялось дыхание; от третьей желудок едва не вывернулся. Сириус ушёл и не знал, что сестра продолжала нашептывать реплики, так и не сказанные вслух, вспоминая разговор за разговором, продолжала, листая книги, думать: надо бы спросить у брата, как ему эта мысль — и рука уже тянулась за пером, чтобы сделать пометку на пергаменте и заложить нужное место, и внезапно накрывало осознанием: Сириуса больше не будет. Регулус замкнулся в себе ещё больше, ему точно было не до младшей сестры: Сириус ушёл окончательно, и весь груз ответственности за доброе имя семьи возлëг на плечи Реджи в двойном размере. Брат вцепился зубами в свою тоску, но — Серпенс видела — ему писал почему-то Джеймс Поттер. А в сентябре Сириус, как ни в чëм ни бывало, на платформе девять и три четверти улыбался красивой — уж Серпенс-то знала в этом толк — блондинке с ярко накрашенными губами и столь же хорошенькой рыжей девице со значком старосты. Сириус ушёл, но был жив, здоров, сыт и, судя по всему, доволен своей новой жизнью, куда забирать младшую не захотел. Серпенс и сама бы тогда сбежала из мрачного особняка, но ей было некуда — она не умела дружить, а с тех пор, как ушёл Сириус, и вовсе уверилась: всюду лгут. Каждый, кто когда-либо был близок, подавал руку, когда было совсем плохо, разделял на двоих, на троих детские грехи, становился чужим. Самым страшным было тогда помнить хорошее, и плакать навзрыд: беззаботное детство закончилось, остался сухой пунктир канцелярских бланков с датами. Девятое октября: собрание Клуба Слизней Семнадцатое октября: крайний срок сдачи в библиотеку «РКЗ» Третье ноября: день рождения Сириуса совершенно обычный день. Сириусом младшая Блэк болела долго, только что на луну не выла от глухой тоски, как его «больше, чем друг». Нет, она прекрасно знала, что без брата в доме наконец воцарилась тишина, мать лишь хвалила оставшихся детей, потому что они были хорошими. Тихими, послушными и полностью соответствующими её ожиданиям. Без Сириуса было спокойнее, можно было не ждать, что оставленный где-то шарф или галстук начнёт подмигивать красным и золотым, что чернильницу не подменят взрывающейся, без него быстрее читались книги, и не с кем было ругаться из-за косметического карандаша, который они вместе украли то ли у Беллы, то ли у Цисси. Только Сириусом Серпенс всё равно болела до самого Рождества, а потом забрала из его комнаты краденые сигареты и не заходила туда больше никогда. А потом в дом внезапно зачастили Лестрейнджи, и Серпенс смущëнно улыбалась, когда Рабастан предлагал ей налить огневиски прямо в утренний кофе, пока мать говорила с Беллой о каких-то чеках. Регулус с деланно меланхоличным видом, едва сдерживая на деле почти щенячий восторг, расспрашивал кузину о Тëмном Лорде. И тогда — в очередное пресное, как утренняя овсянка, Рождество, вместо подарка зачем-то пришла простая истина, что Серпенс сможет без всех, и тем более — без всяких воздушных замков. А потом ей исполнилось пятнадцать, и мама научила рисовать презамечательные стрелки новым, уже собственным карандашом, а ещё — узнала про сигареты и даже не ругалась. И тогда образ хорошей девочки дал едва заметную трещинку. А потом она научила курить ещё и Регулуса, чтобы этот правильный мальчик с жутковатой Меткой на предплечье был не таким омерзительно правильным: не в последнюю очередь его склонность следовать указаниям матушки выжила Сириуса из дома. Регулус просто хотел быть хорошим сыном, хотел сколько-нибудь задобрить матушку, но выходки Сириуса сложно было перекрыть даже отличной учëбой, значком старосты и великолепной игрой в квиддич. И Регулус пошёл на крайние меры: он стал самым молодым из Пожирателей Смерти. Именно тогда Серпенс начала его по кусочкам вытаскивать из своего сердца, чтобы, когда брат пропал без вести, и на гобелене появился год смерти, отрешëнно так кивать: да, я так и знала. Вслед за братом ушëл отец, и его отпускать было больнее всего: потому что Сириус где-то был, совершенно точно живой и наверняка относительно здоровый, Регулус… Регулус оставил надежду, призрачную, слабую, но надежду — а отец не проснулся однажды утром. И его каменно-тяжëлую и холодную руку Серпенс сжимала, плача, и мать снова не ругала за недостойное поведение. С Сириусом они нелепо столкнулись на Косой аллее: он бежал из банка, едва ли не подпрыгивая по-мальчишески, и едва не сбил закутанную в чëрное Серпенс — она теперь ходила медленно, не глядя людям в глаза, и даже не заметила, что нерадивый братец летит на неё. Кажется, в тот день она плакала на людях второй раз в жизни. Плакала, уткнувшись носом в грудь брату, позорно умоляла вернуться — но Сириус только гладил её по волосам и ничего не обещал. И Серпенс возвращалась домой, унося на губах горький привкус поганого кофе из дешёвой маггловской забегаловки, где просидела рядом с братом едва ли не час, и совсем немного его запаха на мантии. Сириус снова пришёл на очередное пустое, никчëмное Рождество. Он пришёл, когда Серпенс уже потеряла всякую надежду, курила по пачке в день, отчего на красивых тонких пальцах появились жëлтые пятна, нашла ту самую вещь, что сгубила отца, а леди Блэк балансировала на грани безумия, проводя целые дни в Омуте памяти. Сириус пришёл слишком поздно, и в гостиной не стояла ёлка, потому что некому было ждать праздника в этом доме. Вместо ёлки на диване сидела Серпенс, завернутая в зелëный шерстяной плед, и трясущимися руками пыталась поджечь сигарету. Когда Кричер доложил ей, кто стоит на пороге, Серпенс лишь тупо кивнула и велела впустить брата. — Пришëл позубоскалить? — вернула ему недавнюю насмешку сестра и слабо улыбнулась серыми, обескровленными губами. Сириус заскрежетал зубами: Серпенс вляпалась в какое-то дерьмо, и это старшему явно не нравилось. — Каково тебе будет хоронить своих покойников? — Отвратительно, — отозвался Бродяга и уселся рядом, хоть ему и не предлагали сесть. Отобрав у сестры порядком измятую, надломленную сигарету, Сириус достал пачку обыкновенных маггловских «Мальборо» и прикурил сразу две, протянув вторую Серпенс. — Ты за этим меня вытащила? — Возможно, — пожала плечами девушка, выпуская облачко сизого дыма. — А может — сигареты мне прикуривать, а то Кричер отказывается. — Дурочка, — старший брат поцеловал её в макушку. — Но выглядишь и вправду хреново. Это каким таким проклятием тебя сразило? — Идиотизмом, Сириус, идиотизмом, — натянуто улыбнулась Серпенс и закинула голову назад — совсем как тогда, в детстве, как научил брат. Она успела привыкнуть к носовым кровотечениям.