мой враг тот, кто в меня влюблен

Темная ванная с болотной плиткой, пачка пластырей и бутылек дезинфицирующего средства стали постоянными спутниками Хонджуна около трех месяцев назад. Он не наркоман, не отбитый фрик и не больной. Просто он влюблен.       — Уж лучше бы кололся, — скрипящим голосом произносит, вырывая очередной только пробившийся зеленый стебелек.

***

Всю жизнь Хон думал, что быть одному — заебись, отношения для всех, кроме него, да и в одиночестве спокойнее. И пока все ходили парочками и зажимались по углам класса, парень лишь кривился и заглушал мысли парой наушников. Так продолжалось бы и дальше, но что-то ворвалось в его жизнь. Ворвалось, перевернуло вверх дном и снесло все прошлые устои подчистую.       — Тупые чувства, тупые, тупые, тупые, тупые! — в сердцах кричит парень, склонившись над раковиной и размазывая слезы окровавленной ладонью. — не нужно мне это, но почему же, почему, почему я?! Маленькие желтые бутончики бархатных гипсофил вместе с кровью смываются красной водой. Это началось около трех месяцев назад. Тогда Хонджун впервые понял, что что-то не так. Вроде те же стены института, тот же музыкальный класс, в который он записался от скуки, те же лица и люди. Но Сердце настойчиво повторяло, что что-то будет. Разум говорил, что Хон параноик и нужно больше спать. Он поступил без особой цели, просто потому что так надо, но приятным бонусом получил то, что съехал от родителей. Теперь он проводил один около 12 часов своего времени и был безумно рад. Да и институт был неплохой, ему даже удалось закорешиться с несколькими крутыми ребятами с потока и иногда чиллить с ними в компании энергетиков, сериалов и несерьезных разговоров. Ему было более, чем достаточно. Пока один из друзей, неугомонный Минги, не подбил его записаться в музыкальный класс, ибо «Освоишь хоть какой-нибудь инструмент на сносном уровне — создадим группу. Нет, ну а что нам?» Ну, а что Хонджуну. Он и записался. Первое занятие было через неделю и у Хона нервно подрагивали пальцы. Сердце твердило, это знак; Разум настаивал, что пора завязывать с кофе. Класс заполняла успокаивающая тишина и мягкий медовый свет готовящегося к закату солнца, ложившийся позолотой на инструменты. Тут были гитары, потрепанное пианино, барабаны, труба и даже откуда-то притащенный каягым*. Студенты мирно прохаживались, рассматривая их или общаясь друг с другом, нетерпеливо ожидая учителя, который уже на несколько минут опаздывал и парень сделал пометочку, что, если он не придет в течение 5 минут, тот свалит, а потом наваляет Минги за тупую авантюру. И в момент, когда он уже был готов уходить, невысокий старичок с поседевшей головой и смешно сдвинутыми на нос очками с толстыми линзами торопливо забежал в класс, на ходу шепча извинения.       — Извините, извините, не успевал, опоздал, простите, — тараторил тот, рыская глазами по присутствующим, — рад, что вы проявляете интерес музыке. Это ведь тоже особый язык, которым можно выразить то, на что слов не находится. Рад, очень рад. Хонджун непозволительно равнодушным взглядом смотрел на учителя, но в душе умилялся его некоторой сентиментальности. Все же, музыка действительно может сказать многое.       — К слову, дети, я буду с вами не один. Мне будет помогать мой ассистент, наш старшекурсник, староста и активист, — Хонджун усмехнулся про себя тому, с какой отцовской интонацией было это сказано, — Чани, встань, поздоровайся. Тот самый Чани, которого многие ошибочно приняли за еще одного ученика, поднялся со стула и повернулся ко всем.       — Здравствуйте, меня зовут Бан Чан, рад буду с вами работать! — сказал, поклонившись, и улыбался, освещая своими ямочками уже и так слишком светлую аудиторию и сверкал глазами. Сердце Хонджуна пропустило громкое «тудум», куда-то бухнулось, а потом забилось в бешеном ритме. Сердце сказало, что он попал по полной; Разум согласился. Он не слушал дальше преподавателя, пропуская все мимо ушей и исподтишка поглядывая на ассистента, уже стоявшего рядом с кафедрой. Даже через безразмерную черную толстовку было видно, как хорошо он сложен. По-музыкальному длинные пальцы перебирали какие-то бумаги, а голова кивала на очередные слова учителя. В этот момент его маленькие кудряшки слегка тряслись и у Хона что-то снова обрывалось. «Красивый…» — кружилось в голове с сверхзвуковой скоростью. В этот момент он пропустил, что к нему уже два раза обращались.       — А, — неловко протянул он, когда осознал свою оплошность, — простите, учитель.       — Как ваше имя? — спросил Чан, слегка улыбаясь на смущение младшего.       — Ким Хонджун, — ответил тот с легким поклоном.       — Ким Хонджун, — тихо себе под нос протянул старший, одновременно записывая в какой-то бланк и не переставая очаровательно улыбаться. Уши зарделись красным, а пальцы впервые ощутили легкое покалывание. Хон еще никогда так стремительно не выбегал из аудитории. Он старался убежать, унестись от мыслей, что навязчивой мухой вертелись у него на уме и не давали ни на чем сосредоточиться. «Да нет, не может быть такого, этого ничего нет, все это обман, нет, нет, нет, мне не нужно это, не нужно» — словно мантру повторял он, забегая в туалет, захлопывая за собой дверь и съезжая по ней вниз. Голова разрывалась, сердце противно ныло, а пальцы кололо все сильнее. Каких усилий ему стоило не так откровенно пялиться на старшего, что постоянно крутился около них, помогая и настраивая, приободрял и влюблял знакомился. Ненароком поглядывая на него, он отмечал все новые и новые мелочи, которые сразу же пытался выкинуть из головы, но они как назло вшивались на подкорку сознания и заставляли возвращаться к ним. Хонджун подошел к зеркалу. В забитом, испуганном взгляде с нотками паники и растрепавшихся синих космах он еле разглядел тот остаток самоуверенности, который помогал ему все эти года и теперь стремительно исчезал. Казалось, что он даже как-то осунулся за этот час, проведенный в музыкальном классе. Сердце уже давно отключилось, а Разум еще пытался привести его в чувства.       — Так глупо, — с горькой усмешкой произнес и опустил голову к груди, отводя взгляд на свои ладони, державшиеся за раковину. Еле-еле живой, крохотный желтый бутончик покоился у большого пальца правой руки. Словно в оцепенении он поднял руку, рассматривая его, пытаясь внушить себе, что нет, это ложь, игра воображения, галлюцинации в конце-то концов. Но бутончик был, светился так же, как и глаза Чана в аудитории, и был невероятно противен парню.       — Мне это не нужно, — прошептал и потянул его, пытаясь вырвать. Резкая боль пронзила все тело с ног до головы. От неожиданности от еле удержался на ногах и вскрикнул, тот час же закрыв рот рукой. Больно, безумно больно.       — Но еще больнее мне будет с этим. И снова тянет, готовясь к боли, но все равно зажмуриваясь и прикусывая край своей толстовки. Бутончик маленький, сразу распадается под сильными пальцами, но стебелек, ведущий к сердцу, держится крепко, борется за себя и за эти чувства. Хон плачет, не в силах терпеть пронизывающую сознание и тело боль, но упрямо продолжая вырывать его, не замечая льющуюся из раны кровь.       — Да что же…ты…не вырываешься, — уже в отчаянии хрипит и видит зеленый кусочек стебля, испачканный в крови. Он кажется таким маленьким на его ладони, но так много боли принесший. Хон в бессилии опирается головой о стену и тяжело дышит, пытаясь привести себя в сознание. Кажется, что вот он, цветок и стебель на его ладони, он вырвал их. Но чувства слабее не стали. Руки продолжает покалывать.       — Если игнорировать проблему, то она исчезнет, — наивно полагает Хон, продолжая заклеивать израненные пальцы пластырями и давиться лепестками по ночам. Он никогда не думал, что все докатится до такого. До тихих и незаметных перебежек по корпусу универа, в котором, оказывается, старшие и младшие курсы учатся вместе; до постоянного ссылания на простуду, из-за которой он уходит с лекций; до бессонных ночей из-за банального страха задохнуться и до незаменимого таскания в сумке пачки пластырей. Кажется, все близ лежащие аптеки уже запомнили его.       — Бро, с тобой точно все хорошо? — беспокоится Минги, пока они отдыхают в столовой, — честно, напоминаешь зомби.       — Все хорошо, — врет и улыбается, — просто лекторы валят по полной, дышать не успеваю.       — А что насчет музыкального кружка?       — А что с ним? — Хон ежится и прячет ладони в рукавах джинсовки.       — Ты с того дня, как пошел на пробное, так ничего и не говорил. Не срослось или выгнали за бездарностью? — подшучивает ничего не понимающий Сон. Хонджун смеется и поворачивает голову к окну. Там, во дворике учебного заведения компания старших о чем-то яро спорит, но в глаза сразу бросается одна-единственная кудрявая макушка. Парень сглатывает, молясь, чтобы в этот раз обошлось. «Лучше бы меня выгнали».       — Я хожу в свободное время, не с основным потоком, — «Как же ты нагло лжешь, Ким Хонджун», — С ним я не успеваю.       — Пригласи что ли как-нибудь послушать твою игру, а то не по-дружески как-то.       — Забились, — традиционный удар кулачками отдается болью во всем теле. Если быть честным, то Ким правда пытался приходиться на занятия, но все заканчивалось на том, что он в дверную щелку видел его и переставал дышать. То ли от эмоций, то ли от душащих цветов, комом стоявших в горле. Даже взгляд на него вызывал дикую боль, и Хон каждый раз сбегал вырывать новые и новые цветы с рук и ладоней. И все не мог понять, почему именно ему, всю жизнь считавшему все это сопливой бредятиной, удалось попасть в этот капкан без шанса выбраться, спастись, сбежать. Корни прорастали все глубже и глубже, цеплялись сильнее, связывали, сковывали по рукам и ногам и заставляли смотреть. Смотреть и страдать. Иногда особо тяжелыми ночами он подолгу пялился на одну-единственную фотографию, выставленную в чановом инстаграмме, рассматривая и запоминая черты лица, не в силах отвести взгляда. Внутренний голос издевался, шепча: «Вот же он, совсем близко, но для тебя недосягаем. Ты ведь ни за что не подойдешь, не заговоришь, да и захочет ли он говорить с таким как ты? Влюбился, так глупо и клишировано, от одного взгляда. Неудачник». И слезы, смешиваясь с кровью, впитываются в подушку, оставляя после себя тяжелый груз в голове и еще более тяжелый на сердце. Хонджун снова идет в сторону музыкального класса. Что он ищет, что пытается поймать? Неизвестно. Но ноги продолжают нести в ту сторону, а голова пуста и больна. Класс снова заполняет тот мягкий свет закатного солнца, но теперь тут тихо и нет одного солнышка, которое светило в прошлый раз. Пылинки осторожно кружатся в лучах и легко падают на поверхности предметов и стульев, тишина приятно обволакивает и в первые за такое долгое время парень чувствует себя спокойно. В углу молчит гитара, ради которой, собственно, Хон и пришел сюда в первый раз. Украдкой оглянувшись по сторонам, он берет ее в руки, нежно проводят по грифу и струнам, вспоминая расположения аккордов и привыкая к ней. Никто не услышит и он позволяет себе вольность сыграть. Перебирая струны, играет какой-то незамысловатый мотив, тихо напевая что-то под нос, но вкладывая в это все то, что не скажешь, не выплачешь ночью в подушку и не выкрикнешь в одиноком поле. То, что заполняет все эти месяцы и рвется наружу с непозволительной скорость на секунду затихает, прислушиваясь к голосу музыки и несказанных чувств, что разливается по пустому классу, оседая вместе с пылью. «Словно легче стало». Но сзади раздались тихие аплодисменты. Ким резко оборачивается, чуть не роняя гитару, и замирает в неверии. Струны натянутых нервов в один миг лопаются.       — Ты правда хорошо играешь, — Бан осторожно проходит в помещение и садится напротив окаменевшего парня, облокотившись руками на спинку стула.Смотрит в глаза, но без тени осуждения, выжидающе, даже изучающе. Хонджун сглатывает. Как, как он так легко попался?! Столько сил смылись потоком заново хлынувших чувств. Пальцы раздирает, а он смотрит. Лучик солнца касается все тех же вьющихся локонов, красиво обрамляющих лицо, и слегка касается лица. Задумчивого, но спокойного лица, что сидит вот здесь, прям напротив и ждет чего-то. А Хон бесстыдно продолжает разглядывать его. Не на фотографии, а вот здесь, в самой настоящей реальности. Бегает взглядом от пухлых алых губ к карим глазам, что отливают золотом на солнце, от широких плеч к аккуратно сложенным пальцам, неторопливо постукивающим по спинке стула. «Очаровательный».       — Почему ты не приходишь на занятия? — голос бархатный, вкрадчивый и словно взволнованный. Ким задыхается, пытается найти нужные слова, солгать, продолжить бороться против манящего желания взять, закричать прям сейчас о том, что он причина во всем. В его прогулах, его боли, в этих глупых растениях, пробивающих легкие и заставляющих метаться в агонии, в его любви в конце то концов. Но слов нет, нет ничего, лишь мир, сузившийся до размера крупинки и заставляющий его чувствовать себя маленьким и беззащитным. Как в детстве, когда он пытался сделать шаг в темный коридор, готовясь к встрече с ужасным и огромный монстром. Сейчас этот монстр — его чувства, а он все такой же маленький.       — Хонджун? — «о черт, он помнит мое имя».       — Времени не нахожу, — хрипит от долгого молчания и от подбирающихся к горлу лепестков.       — Но сегодня нашел? — и улыбается Чан так ярко, словно и не замечал, как его настырно избегали эти долгие 3 месяца       — Нашел. «Черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт!» Паника красными буквами бьет в висках и подмывает встать и убежать как можно дальше, чтобы не видеть этих глаз, губ, рук, не слышать этого голоса и не чувствовать ничего. Бежать как можно дальше       — Я хотел.       — Извини, мне нужно бежать, — закрывая рукой так неожиданно пробившийся сквозь пластырь росток и сдерживая крик отчаяния, синеволосый выбегает, оставляя Бана одного в солнечном свете. Старый туалет на этаже не лучшее место для пряток, но нет уже ни времени, ни сил, ничего не осталось. Ничем не остановленные слезы льются по раскрасневшимся щекам, а пластыри с болезненным шиком отрывают ярко-зеленые лепестки. Хонджун поднимает взгляд в зеркале, опираясь руками о раковину. Загнанный, болезненный взгляд попавшегося в ловушку зверя, исхудалое лицо с впалыми скулами, растрепанные космы волос и маленький огонек желтой гипсофилы, распустившийся где то за ушком. Хон в отчаянии запрокидывает голову назад, не в силах сдержать позорно льющиеся слезы, и в остервенении вырывает цветы. С ладоней, с пальцев, с запястий, из-за ушка, смешивая кровь с мутной водой из-под крана и желтыми лепестками, пытаясь вырваться из этой западни. Впивается ногтями в кожу, ведет выше, пытаясь заглушить одну боль другой, но лишь рычит и плачет, склонившись над фарфоровой раковиной. Дверь в туалет хлопнула. Хуже уже быть не может. Парень усмехается, стирая влажные дорожки рукавом толстовки и провально пытаясь притвориться, словно все в порядке — самая большая ложь в его жизни.       — Уходи.       — Нет, — «какой же он упрямый».       — Зачем, зачем ты это делаешь? — дрожащим голосом спрашивает и чуть поворачивает голову, сразу же встречаясь взглядом с полным беспокойства взглядом Чана. И от этого противнее.       — Я хочу помочь. Хонджун смеется. Смеется надо всем: над ситуацией, над собой и над настолько глупо возникшими чувствами, которые довели его до этого состояния. Жалкого, унизительного, отвратительного. Чан осторожно тянет руку к Киму, но тот отшатывается от него, как от прокаженного, и смотрит в самую душу больным взглядом. Наэлектризованный воздух между ними искрится, сияет, заставляет держать дистанцию и от нее же обжигаться.       — Не…подходи, — почти скрипит зубами, чувствуя, как пробивается еще один лепесток, а горло предательски сводит спазмом.       — Почему? Почему ты отталкиваешь меня? Почему избегаешь? Я же не хочу причинять тебе боль, — почти жалобно говорит Чан, стараясь снова подойти к парню, старается помочь ему.       — Не хочешь причинять боль? А что же тогда это? — Хон смотрит прямо в глаза своим безумным взглядом, но все еще кричавшем о том, что он задыхается в этой ловушке.       — Ты можешь просто сказать, просто подойти, — голос дрогнул, сходит до шепота.       — Не могу.       — Но почему? Почему, Хон? — такая отчаянная просьба сказать, подпустить к себе, дать возможность спасти и помочь, пройдя через все вдвоем слышится в этих жалких двух словах. Он молчит. Молчит и убивает этой тишиной, прерываемой лишь текущей водой из-под крана, казалось, последние надежды на «долго и счастливо».       — Уходи. Уходи, пожалуйста, так будет лучше для всех.       — Хон. Хонджун. Мне тоже больно. Ким снова поднимает мутный взгляд на Чана и впервые обращает внимание на его руки. Тонкие, бледные запястья, перемотанные дешевыми блеклыми бинтами, такие же раскрасневшиеся пальцы с мелкими рубцами и разноцветными пластырями. Дыхание пропадает где-то в эту же секунду и колючий, горький ком перемешанных с кровью цветов сплевывается в раковину. Хон снова заходится в дерущим горло кашле, обессиленно оседая по грязной плитке. По голове бьет тяжелым молотом осознания, неприятия, спора Разума и Сердца и медленно приходящего понимания глупости поступков. Бан осторожно подхватывает Кима, не давая ему полностью упасть, и так же осторожно прижимает истощенное тревогами души тело, осторожно поглаживая по голове, успокаивая, вытирая краем толстовки капельки крови с распухших губ и пальцами собирая жемчужные бусинки слез с щек. Аккуратно, почти невесомо прикасается, словно все еще боится, что его оттолкнут, отвергнут. Что снова придется искать хоть минуты встречи, мимолетного взгляда или случайного прикосновения в переполненном холле универа. Отсчитывать секунды до занятия, лелея надежду еще раз встретиться с взглядом этих проникновенно серых глаз, с широкой и яркой улыбкой, услышать мягкий и ненамеренно вкрадчивый голос. Чан шепчет какую-то ерунду, пытаясь успокоить истерично плачущего младшего, молясь всем богам, всем духам, чтобы это закончилось. И закончилось счастливо для обоих. Хонджун хватается тонкими пальцами за толстовку, притягивая к себе, глуша в ней плач и полностью обмякая в чужих родных руках. Столько времени он не мог даже задуматься, что больно не только ему одному.       — Почему ты…почему ты молчал? — шепчет куда-то в плечо, пряча лицо. Чан тихо усмехается, прижимая к себе ближе, крепче, сильнее.       — Глупенький, — осторожно поглаживает по спине, — ты же сам меня ни на метр не подпускал. Я все ждал, что ты придешь еще раз в класс, но ты словно сквозь землю провалился. Пришлось вылавливать тебя такими путями. Ким аккуратно перехватывает чужую руку, притягивает к себе ближе и еле ощутимыми касаниями обводя каждый шрамик, каждую ранку, оставленную по его вине. Какой же он глупый, эгоистичный дурак! Как долго он прятался, скрывался и ради чего? Сделал лишь больно и себе, и тому, на кого смотреть не хотел, виня его во всех бедах земных и небесных, не желая просто принять свои чувства, так внезапно свалившиеся ему на голову.       — Прости меня, — шепчет охрипшим голосом, притягивая чанову руку к груди, к сердцу, — прости меня за это, — а в голосе столько искренней мольбы, надежды на прощение, на то, что дадут шанс загладить свою вину.       — Я никогда на тебя не обижался, — старший слегка приподнимает голову Кима за подбородок, заставляя посмотреть в глаза. В красивые до безумия серые омуты, на дне которых плещется сожаление за содеянное и любовь, — ты не оттолкнешь меня сейчас? Ким сам льнется ближе, лбом ко лбу, глаза в глаза и дыхание одно на двоих.       — Ни за что.