Zitti e... buoni?

      Будь проклята та волчица, что решила вскормить будущих основателей Рима — города, из которого они все были родом.        — Классно мы его нагнули, — посмеивается Томас, а затем заливает в себя бокал шампанского, выуженного из запасов итальянской гримёрки. — Вся-я вселенна-ая!       Он тянет по-французски гнусавым голосом, в конце срывается на писк. Дамиано хохочет, что в мгновение ока подхватывает и Томас. Им обоим весело и радостно. Итан и Виктория разошлись к себе, поскольку ночь вымотала их до предела, тогда как Томас и Дамиано догонялись спиртом и причудливыми бородатыми анекдотами; пародиями на некоторых участников; перепевками особо запомнившихся песен. Сейчас же они находятся друг напротив друга — Дамиано сидит на краю одноместной кровати, ближе к огромному трюмо. Томас стоит прямо перед ним, облокотившись о большую широкую тумбу поясницей. Его обнажённая кожа словно блестит, забритые волосы на груди и дорожке подчёркивают худобу, а отросшая щетина делает из молодого гитариста повидавшего виды комментатора футбольного матча с конца восьмидесятых.        — За Måneskin! — они подхватывают всё тот же тост, теперь уже чокаясь бокалами с заново налитым шампанским. Алкоголь в тот же момент расплёскивается за границы стекла, попадает на руки и каплями падает на ковёр гостиничного номера. Бокалы оказываются пустыми в долю секунды.       Одна капля стекает по кисти Раджи, задерживается прямо на локте, отчего Томас сразу же прислоняется языком к чуть шероховатой коже, слизывая влагу.        — Ебать, ты ещё и так умеешь! — Дамиано приподымает брови в искреннем удивлении. Томас же утыкается носом в ребро собственной ладони, вдыхает едва слышный фруктовый аромат с цветочными нотками. Его глаза сами по себе прикрываются, но в голове у обоих точно крутится вперемешку феерия от победы и смешанный ритм украинского электрофолка с французскими песнями. За возможность потанцевать под украинскую песню можно продать душу. Можно посидеть прямо у Дьявола на коленях. Можно и оказаться перед ним на тех же коленях.       Соперники были действительно хороши. Все достойные, все запоминающиеся. Все такие притягательные, зажигательные, распаляющие. Очаровательные, волшебные, потрясающие.       Но никто не сможет выдать столько страсти, сколько способен Томас. Он мощный и хрупкий одновременно. Чёрствый и эмоциональный. Ребёнок и взрослый в одном лице.       Когда он выгибается всем телом, когда его волосы маняще спадают на вытянутое лицо, когда в улыбке или смехе опущенные уголки глаз приподымаются, когда его длинные пальцы скользят по струнам гитары, когда он перебирает ими аккорды, когда-когда-когда...        — Хочу ещё, — решительно говорит Томас, наливая ещё алкоголя. На дне бутылки почти пусто — Дамиано облизывается. — А ещё мне стопроцентно выпишут штраф за разбитый бокал.       Томас усмехается, бросает псевдоневинный взгляд на Дамиано, но тот прекрасно понимает, что за этим взглядом скрывается нечто в духе «да, я сука, которая разбила стакан на главном песенном конкурсе Европы, боготворите меня».        — И поэтому ты хочешь попытаться спихнуть невозможность возместить убыток на алкогольное опьянение?       Он знает, что ничего им не будет. Немного поцокают языком, поубирают, выплатят зарплату уборщикам, а потом ничего не будет. Они победители, и даже сотня разбитых стаканов не сможет им помешать. Пускай хоть прямо сейчас бутылка полетит в зеркало на трюмо.        — Я хочу нажраться, а затем сблевать в какую-то голландскую реку, показав свою чрезмерную любовь к рок-н-роллу, — он лепечет несвязную тираду слов, но полностью остаётся в сознании. Дамиано знает, что Томас и близко не в кондиции максимального непонимания происходящего. — Ведь все рок-н-ролльщики творят какую-то хуйню, чтобы притянуть к себе внимание публики?        — Если бы ты на сцене опустился на колени, то это вызвало бы куда больше обсуждений, нежели безобидная итальянская рыготня в реке, — Давид опускается спиной на белые мягкие простыни. Его конечности практически безвольно остаются висеть с кровати. Силы напоминают море — приливают и отливают, то награждая всплеском адреналина, то низводя их до уровня максимальной глубокой апатии и будто паралича.       Скорей бы это не заканчивалось. Дамиано потерян внутри себя, ему хочется чего-то и одновременно ничего. Невозможное возможно. Небо зелёное, трава голубая. Трезвые держатся за трезвых, пьяные за пьяных, поскольку первые будут жужжать над ухом, а вторые вырубятся и будут вести себя смирно. Благосклонно. Молчаливо. Послушно.        — Я пойду по соседям, — бросает Раджи. Дамиано знает, что это был не вопрос — плевать ему было на то, как бы среагировали участники группы. Поэтому, кое-как закинув руки за голову, Дамиано уставляется в потолок. Лунный свет пробивается сквозь полупрозрачные занавески, освещая правую сторону лица. Свежий воздух щекочет кожу в том месте, где кожаные брюки разорвались. И да, было бы неплохо переодеться, особенно сейчас, когда никто и ничто мешать не будут. Но также хотелось просто вырубиться до следующего утра, когда у них по планам рейс домой.       Будь проклят тот год, сотворивший Римскую республику.       Лёгкая дрёма практически подкашивает Давида, но гулкий стук двери об ограничитель даёт опомниться. Накрашенные ресницы с неким трудом расклеиваются, попавшая крошка от карандаша для глаз нервно щекочет слезник. Что-то внутри горит и не сгорает.        — Не спрашивай, — загадочно шепчет в полумраке Томас, неся в руках заветную стеклотару. — Не скажу всё равно.        — Я почти уснул, — говорит Дамиано и даже не жалеет, что его разбудили. Может, это будет не к месту и зря, но заядлыми алкоголиками никто из них не был. Так, развеселиться пару раз в месяц, не более. Да и количество контролировалось. Контролировалось также строго, какой была жизнь итальянцев; также строго, как итальянцы запаздывали на ужин к любимой madre*.        — Можешь спать дальше, я оторвусь раз в году, а потом опять на трезвый покой, — Томас закрывает дверь теперь уже на ключ, после чего облокачивается о неё. Дамиано видит светлые этикетки на бутылках, подмечая то, что в руках у него...        — Lakka. Финны заводные ребята, — Томас откручивает крышку и протягивает бутылку Дамиано. — Ты первый.        — Сколько там градусов? — он настороженно хмурится, берёт в руки бутылку, крутит-вертит, а потом упирается карим взглядом в цифры на этикетке. — Двадцать один. Ты сортировал по возрасту, что ли?       Томас негромко стукается затылком о дверь, но улыбка на его лице не сползает — лишь становится шире. Хитрый змей-искуситель, словно в руках у него запретный плод, а заместо гостиницы — Эдемский сад. И они оба, где-то там обнаженные, творенья Божьи. Изваянные из мрамора или из глины. Высеченные мастером и обугленные в печах. Стойкие и крепкие. Потёкшие и разбитые.        — Нет, они отдали то, что сами сегодня не успели выпить. Нужно заводить новые знакомства. Они почти как семья нам, получается, — старательно оправдывается, но прекрасно знает, что этот ответ Дамиано не впечатлит.        — Лучше бы ты притащил целый рассадник винограда к нам на подоконник, — Давид принюхивается к мандаринового цвета ликёру. Тоже сладковатый запах с едва уловимыми кисловатыми вкраплениями. — Брусничный? Клюквенный?        — Ну типа, — Раджи пожимает плечами и теперь уже спирается бедром о трюмо. — На самом деле, не ебу.       Дамиано делает первый глоток, и приятная жидкость без резкого вкуса спиртовой бадяги устремляется вниз. А затем ещё и ещё. Больше, крепче, быстрее. Лишь бы сладость от победы не улетучивалась, лишь бы крепость не менялась. Лишь бы всё это было наяву и в самых порочных фантазиях.       Пускай воды Тибра смоют всю эту нескрываемую похоть, которая с каждым затягиванием украшения на шее распаляется лишь сильнее.       Дыхание Томаса сбивается от очередного шота, явно не первого, и даже не десятого, по счёту. От неё реально драйвово, кайфово, невероятно, ослепительно, уматывающе... Он усаживается рядом с Дамиано, его волнистые кудри в каких-то местах влажные от пота, почти прямые, остальные также задорно подёргиваются вместе с Раджи.        — Ты так и не снял дырявые штаны? — пальцы ловко проскальзывают в дырку на бедре, ближе к гребенчатой мышце. Дамиано щурится и шипит, но руку даже не убирает. Напротив, податливо подставляет под поглаживания. От Томаса веет чем-то и противным, и благоухающим. Крепкий напиток даёт о себе знать ещё и приятным ознобом — мурашками, что пробегают в данный момент по всему телу. Мурашки в какой-то миг превращаются в настоящих красных муравьёв: кусают и жалят болезненно, дико, загоняют свои жвалы глубоко в кожу, впрыскивают яд, а яд пахнет дурманящим ликёром...        — Повезу как второй трофей, — Дамиано улыбается одними лишь глазами, исподлобья. Томас облизывает заметно пересохшие губы и слабо дёргается, когда наталкивается подушечками на что-то выпуклое. Вопреки здравому смыслу, пальцы только крепче стискивают бугорок. Томас выжидающе смотрит — Дамиано громко выдыхает. В комнате повисает напряжённое молчание. — Чего перестал?       Раджи вскидывает кверху бровь и в ту же секунду оказывается позади Давида. Кладёт обе руки на плечи, нежно массирует и сжимает. Тягучесть этих движений сравнима с мёдом. А их последствия — с жалом пчёл. И ведь Томас перенимает эти качества на все сто. Проводит руками по красной кожаной куртке с логотипом победного сингла, сжимает покрепче. Дамиано ведёт плечами назад, и Томас снимает куртку. Кладёт осторожно, недалеко от себя. Прямо на мягкие подушки. Затем смело возвращается к делу. Подушечки больших пальцев задевают шейные позвонки, потом поглаживают лопатки. Лопатки у Дамиано острые, лопатки у Дамиано схожи с крыльями. Дамиано — истинный падший ангел. Дьявольский возлюбленный. Искуситель.        — Ты точно устал, — говорит Томас таким бархатным голосом, что невольно в горле пересыхает. Он укладывает подбородок на плечо, но сразу же отстраняется. Мягкие губы касаются плеча, спускаются ниже, целуют лопатку. Дамиано сдавленно выдыхает, ему кажется, что где-то во вселенной нечто перевернулось. Пошло по кривой дорожке. Слилось с миллионами голосов. И все голоса — в голове Дамиано. Скулят, хрипят, разрывают, кричат, голосят, вопят, молят, просят, указывают...        — Я уже жалею об этом, — Томас одним резким движением отодвигается назад, ближе к изголовью, и тянет Дамиано на себя. — Я жалею и не хочу этого. По крайней мере, на трезвую голову никогда.       Давид знает, что он не лжёт. Всё что угодно для постановы, для возбуждения аудитории, для провоцирования скандалов, для массовых обсуждений. Поцелуи на сцене не часть жизни, но часть образа. Всё, что Томас не любит, он скидывает на нужду в поддержке образа. Всё, что Дамиано обожает, с его образом не вяжется никак. Дамиано любит свои провокации, но не любит хвастаться. А ещё он не любит Томаса. Как и наоборот. Ни за что и никогда. Образ же любит. Души в нём не чает. Хочет завладеть и не отпускать. Приструнить. Обожествить.        — Давай, — соскальзывает с языка Дамиано, и сразу с ним сплетается чужой. Как буря. Нападает с максимального прыжка. Один укус — всё пропало. Томас целуется неумело, больше пошло, чем изысканно. Слюняво. Не вникает в саму суть этого действия. Не вникает в сакральность. Не умеет двигать языком дальше кромки зубов. Но нависает уверенно. Впивается пальцами в плечи, в бицепс, в сгиб локтя, в предплечье. Прокатывается по татуировкам. Держится крепко. Дамиано остаётся только запустить руку в русые волосы и прижать к себе. Внезапной грустью накатывает волна возбуждения. Посткоитальная дисфория, но с одной поправкой — жёстко отымело Дамиано только ожидание. Расплывающееся и двоящееся в глазах. До одури мерзкое. Мерзкое, как и происходящее наяву. И происходило бы оно во сне — было бы в два раза мерзотнее. Паскуднее.       Томас вновь кладёт руку на разорванные штаны, нащупывает тонкую ткань хлопкового белья, сжимает эрекцию. А потом отстраняется с громким чмоком. Ощущения не окрыляют. Не вынуждают чувствовать себя на седьмом небе, на трёх метрах над уровнем моря, в раю, в окружении сорока девственниц. И надо бы покончить с этим прямо сейчас. Но в чём нуждается эта кончина?        — Отдаляешься от меня, — совсем не к месту напевает тихо строчку баллады из первого альбома, и затыкается. И где-то внутри глотает слёзы победы над собой ненастоящий. Глотает слёзы проигрыша со стороны реальности. Иллюзия — как пресловутая Марлена. Неизвестная ранее муза. Невиданная ранее, не появляющаяся ни в какие дни позже. — Я чувствую себя таким...       Слова противоречат действиям. Томас с усилием тянет ткань в сторону, она с характерным треском расходится ещё больше, ещё дальше, зияет громадной пустотой, оголяет загорелое бедро. Дамиано украдкой смотрит в зеркало неподалёку — в отражении видна чужая лохматая макушка. Он устремляет взгляд только в зеркало, но тело отчетливо чувствует, как нижнее бельё спускают только с одной стороны. Ладонь накрывает возбуждённую плоть, которая, однако, мгновенно падает. Только это вынуждает Дамиано оторваться от разглядывания отдельных прядей в отражении. Здесь же они куда ближе, куда реальнее, куда мягче, куда ощутимее. Совесть бушует наперекор со спиртным и попыткой выжить. Дамиано теряется в пустоте и бежит по лабиринту. Одно требует второе, другое требует первое. Он принимает, кажется, самое логичное решение в данной ситуации — закрывает глаза и представляет в голове иное. Вместо кудрей — короткие каштановые волосы. Прекрасная рука принадлежит не образу и полюбившееся образу божество не имеет никакого значения здесь. Рука должна быть тонкая, худощавая, изящная. Женский голос звенит в ушах. Вспышка камеры. Щелчок. Ещё один. Его собственные кисти словно прибиты гвоздями к невидимому кресту. И его тянут-тянут-тянут вниз. И сухожилия рвутся, и артерии кровоточат, и вены истекают, и кровавые реки устремляются вниз. Вниз-вниз-вниз.       Это помогает.       О, прекрасная Джорджия. Будь благосклоннее к тем грешникам, коими сделала их тщеславность. Коими сделал их алкоголь. Коими сделал их лунный свет за полупрозрачными занавесками. Коими сделала их вседозволенность и запреты на всё одновременно.       Томас неуверенно обхватывает вновь налившийся кровью член. Также неуверенно проводит по нему вверх-вниз. Отодвигает крайнюю плоть и снова скрывает головку за ней. И всё еще не хочется. Голова у Дамиано понемногу начинает трещать. Виски пульсируют. Волосы встают дыбом практически везде. Томас отстраняется — рука пропадает. Он поворачивается к Дамиано, пододвигается ближе, снова целует в губы. Снова неумело, снова нерешительно. Слабохарактерно. Мягко. Баллады смешиваются с роком. И рок этот — смерть. Смерть мучительная, трагическая.       Пускай корчится от боли злоебучий Калигула, решивший воевать с морем, что теперь бушует внутри двух полупьяных тел.       К третьему порочному кругу Томас смелеет. Его движения, жесты, язык тела напористее, строже и более вызывающие. Он прижимает к себе Дамиано за волосы на затылке, не позволяет ничего, что смогло бы морально опустить его на колени. Рано. Не время. Не то положение. Он хочет охомутать, потянуть в который раз за чокер на шее, оттянуть до предела и отпустить. Хочет контролировать и быть под контролем. Хочет всего и ничего сразу. Ликёр даёт о себе знать только сейчас. Невероятный жар, невероятный адреналин, невероятная эйфория. Готовность к забегу на короткую дистанцию. Хотя нет, на длинную. Права на ошибку нет. Право на отказ есть. Но Томас — бесправный раб своих желаний и отвращений. Озарение придёт позже, а может не придёт и вовсе. Что может быть хуже одноразового осознания? Постоянное неведение. Но и Томас не всезнающий.        — Я готов, — произносит больше для себя, нежели для Дамиано. Давиду уготована участь понимающего и всепрощающего. Томас Раджи же оказывается на скамье подсудимых — сам же себя и судит, сам же и защищает. Кричит, хныкает, шмыгает. — Готов.       Язык опускается на головку. Никакого отвращения, никакого и удовольствия. Нейтралитет. Такой же, как и у красного квадратика с белым крестом. Машущий, бесячий. Побеждённый, принятый. И одной мысли хватает, только бы успеть заткнуть невидимую дыру, через которую эти самые мысли просачиваются. Томас проводит всем языком по длине члена, немного жмурится. Снова и снова. Ничего в ответ. У самого Томаса не стоит. Он уже пожалел об этом, но оторванный образ наутро не вернётся. Его завидят обычные друзья со средней школы. Уличная шайка музыкантов. Финалисты локального конкурса песни Италии. И только они.       Губы обхватывают головку, принимают полностью, позволяя ей скрыться внутри тёплого и мокрого рта. В ответ прилетает гулкое нечто. Глотка сжимается невольно. Прикорневая зона языка горит пламенем и отдаёт чем-то кислым. Томас жмурится, проглатывает накопившуюся слюну, пытается немного настроить себя на нечто хорошее и отвлечься. И пускай они говорят. И пускай шушукаются. Голоса в их головах. Голоса за кулисами. Голоса, что наверняка просматривают видео с какой-то скрытой камеры в потаенном углу. Пускай позволяют делать Томасу то, на что согласиться позволено раз в жизни. На что нет скидок и нет отказов. Нет согласий, в том числе.        — Ты там сдох? — доносится совсем рядом, и Раджи даже не обижается. Мог бы сдохнуть. Мог бы и воскреснуть. Но молчит, заместо этого двигая головой вверх-вниз, показывает всем нутром, что нет, дескать, пока ещё жив. К счастью и несчастью. Тяжёлая наманикюренная ладонь слегка надавливает на затылок, но не принуждает. Вопрошает, намекает, просит. Томас не отказывается и не соглашается. Отвечает так, как хочет Дамиано. Как хотят люди, что точно сейчас смотрят хоум-видео. Внутри у него недоверие. К себе, в первую очередь.       Он подключает руку спустя пару наводок и старается делать всё в одном ритме. Получается так, как не получалось у него с самим собой: ласково, небыстро и с лёгким сжатием у основания. Периодически ласкает уздечку кончиком языка, обводит по кругу головку, пару раз задевает зубами. Дамиано шипит, Томаса эти звуки греют куда больше стонов. Он пытается выслужиться аккуратно, но в итоге рвёт затею на британский флаг. Двигает ладонью ускоренно, размашисто, не следует за собственным здравым смыслом, поддаётся порыву — сосёт глубоко, насколько неопытность позволяет, пару раз глотает приближающуюся рвоту. Глотает также победу. Глотает и горечь поражения перед самим собой. В который раз. Дамиано шипит теперь не от неприятных ощущений. Все ощущения на данный момент — сплошная неприятность. Для обоих.        — Ещё немного, — Дамиано невероятно чётко процеживает сквозь зубы, словно выплёвывает, словно презрительно указывает. Томас отстраняется мгновенно, в ход пускает только кольцо из большого и указательного пальцев. Надавливает, отпускает, дразнит, щекочет. Рука Дамиано сжимает простынь рядом, Томас принимает это за вызов. Берёт член полностью в ладонь, двигает ею дальше. Дыхание Дамиано сбивается, Томас делает глубокий вдох, сам не понимая, что вынуждает его задыхаться. Тиски на шее невидимы, но существуют. Временно, ровно до того момента, когда на руку попадает сперма. И не будет фруктового аромата с цветочными нотками. Давид прикусывает губу, но оргазма нет и в помине. Рутинно потратил семя, не получив удовольствия взамен. И вновь сплошная неприятность.        — Я за салфетками и спать, — Томас вытирает руку о живот, старается не задеть одежду и себя, после чего встаёт и шагает в ванную. Отматывает немного бумажных полотенец, возвращается обратно. Становится перед выбором, как на колени. И только одно может позволить вырваться из грязного Чистилища: — Давай сам.       Решающая точка. На сегодня всё.       Пускай Цезарь крутанется на штыке в спине несколько сотен раз, лишь бы дать понять Дамиано, что он совершил огромную ошибку.