Twenty One Pilots — Heathens
Мальчишка в клетке, может, годом старше Дилюка, такой же угловатый и тощий. Мокрые волосы падают ему на лицо, через дыры в грязной рубахе торчат рёбра и острое плечо. Сколько дней его не кормили? Одна эта мысль наполняет Крепуса гневом, тем более сильным, что Дилюк уже неделю мается лихорадкой, и только потому Крепус здесь, на полузаброшенном тракте, с которого затяжной дождь разогнал даже разбойников. Так путь до винокурни втрое короче. По-хорошему, стоит уйти и доложить об увиденном магистру, но мальчишка такой тощий, что может и не дотянуть до помощи, а Крепус… да, стал слишком сентиментальным с появлением сына, и кто мог бы его осудить? На земле Барбатоса сироты считаются детьми всех, кто способен о них позаботиться, и в короткой молитве Крепус просит защитить его сына, а потом бросается в атаку. Одного разбойника, вооружённого дубиной, удаётся оглушить сразу. Второго, лучника, Крепус бьёт гардой в челюсть и добавляет кастетом. Третий, громила, поднимает руки. — У нас ничего нет! — выкрикивает он. — Ни сокровищ, ни моры! — Отдайте мальчишку — и я уйду. Громила бледнеет, отползает назад. — Уходи или пожалеешь, — шамкает второй и сплёвывает кровью, — это добыча Фатуи. Поставив ногу на того разбойника, что валяется без сознания, Крепус вынимает из его обмякшей руки дубину и сбивает с клетки замок. — Фатуи его не получат. — Беги! — выкрикивает здоровяк и кидается прочь, оскальзываясь в грязи. — Беги! Мальчишка, пошатываясь, протискивается в узкую дверцу клетки и с неожиданной силой пихает Крепуса назад. Крепус валится на сваленные пожитки разбойников — и над головой свистит стрела. — Назад, чудовище! — кричат сзади. Крепус перекатывается на колени, вскакивает, выставив меч. Четвёртый разбойник, подоспевший на шум, натягивает тетиву, — но раньше, чем он успеет выстрелить ещё раз, мальчишка прыгает ему на грудь и вцепляется в волосы. — Святой Барбатос… — хрипит лучник и, тяжело поднявшись, кидается в лес. Обмирая, Крепус смотрит, как арбалетчик медленно оседает в грязь, и как по вороту его потрёпанной куртки медленно расплывается кровь. Когда мальчик, чем бы он ни был, выпускает свою жертву и медленно поднимается, его кожа, прежде бледная в серый, становится смуглой, словно вечернее солнце подсвечивает её изнутри, и голубой глаз ярко вспыхивает на залитом кровью лице. — Кто ты? — спрашивает Крепус. — Я не знаю, — тихо отвечает мальчишка и, подойдя ближе, берётся за полу его сюртука. — Я потерялся. Крепус откидывает со лба его неряшливо подрезанные длинные волосы и долго смотрит туда, где должен быть правый глаз, а после снимает шейный платок и обвязывает им мальчику голову. — Я отвезу тебя в Мондштадт. Может быть, мы сможем найти твоих родителей. Оставлять его здесь точно опаснее, чем взять с собой. Крепус утешает себя этим. — Думала, ты с дороги поспешишь к сыну, — усмехается Лиза, когда Крепус врывается в библиотеку. — Я слышала, он болен. — Лиза, — Крепус открывает дверь шире, впуская своего юного спутника, — мне нужна помощь. — Молчать, — велит Лиза, и Крепус мгновенно подчиняется, потому что никто не смеет ослушаться такого её тона, — какой бы ни была твоя проблема, это ни шага больше не сделает, пока я его не отмою. Следующий час Крепус проводит у Лизы в гостиной, нервно тиская обивку мягкого дивана. Когда Лиза возвращается, мальчишка, закутанный в полотенца и душистый пар, лежит у неё на руках уже без повязки и клюёт носом. — Интересно, — задумчиво говорит Лиза, устроив его на диване подле Крепуса. — Я раньше таких не встречала. Где ты его раздобыл? — Разбойники утверждали, что держат его для Фатуи. — Вот как. — Лиза поспешно тянется к столу и наливает себе чаю. Крепус вопросительно поднимает брови. — Выпей чашечку. Мята из Спрингвейла выше всяких похвал. — Лиза, — убедившись, что его находка благополучно уснула, Крепус переходит на шёпот, — он убил человека. Набросился на него и… видела бы ты, во что превратилось его лицо. — Мир удивительная штука, — соглашается Лиза и, утомлённо вздохнув, наполняет вторую чашку. — Оставь мальчика у меня и поезжай к сыну. Завтра я отправлю к тебе кого-нибудь с вестями. В такой поздний час сам Барбатос не получил бы от меня ничего, кроме чая. В усадьбу Крепус возвращается затемно. Бледный, покрытый испариной, Дилюк хрипло дышит под двумя одеялами. — Ему не лучше, — печально вздыхает Аделинда. От старого Таннера Крепус знает, что она сидит у постели Дилюка не отходя, что все доктора Мондштадта и парочка странствующих лекарей из Ли Юэ успели здесь побывать, но никто не предложил действенного лекарства. — Может, вы вернёте ему силы, мастер Крепус. Сев подле кровати прямо на пол, Крепус прижимает исхудавшую руку сына к губам и закрывает глаза. Всё, что он может, — молиться и верить в лучшее. Он молится, пока его не настигает сон. — Мастер Крепус. Мастер Крепус. — Аделинда трогает его за плечо. Вздохнув, Крепус первым делом поворачивается к сыну, но тот всё ещё в бреду. — К вам мальчик от госпожи Лизы. К удивлению Крепуса, мальчик тот самый. На нём новая чистая одежда, а правую глазницу прикрывает льняная повязка. Сглотнув, он протягивает Крепусу конверт. «Его зовут Кэйа Альберих, — гласит письмо Лизы, — отец отдал его разбойникам за некую услугу. Я навела кое-какие справки и нашла одного человека, который сможет помочь. Он будет здесь через восемь дней. Не волнуйся, он умеет держать язык за зубами. Удача, что этот ребёнок не попал в руки Фатуи. Пока я ни в чём больше не уверена». — Простите, — тихо говорит Кэйа Альберих, — я вчера вас не поблагодарил. — Ты жив, и это главная благодарность. — Крепус протягивает ему руку. — Идём, я познакомлю тебя со своим сыном. В солнечном свете Дилюк выглядит ещё хуже. Сколько бы Аделинда ни отирала его лицо влажной тряпочкой, он горит, и ни одно средство от жара не облегчает его страдания. — Это Дилюк, — говорит Крепус, — он пока не может с тобой поздороваться. Пристально глядя Дилюку в лицо, Кэйа входит в комнату, садится на край кровати и склоняется к его лбу. Крепуса ледяной иглой колет страх; он почти готов броситься вперёд и закрыть сына собой, но Кэйа только отводит со лба Дилюка взмокшие волосы, и его пальцы окружает лёгкое, едва различимое золотое сияние. — Ты будешь жить, — шепчет Кэйа, как будто делится секретом, — долгую, славную жизнь. Не время. Сейчас не время. У него нет Глаза Бога — пусть не владеющий чувством стихий, Крепус уверен в этом, — но дыхание Дилюка выравнивается. Один страшный миг Крепус уверен, что сын сейчас покинет его вслед за своей матерью, — а потом Дилюк открывает глаза и улыбается. — Мы знакомы? — вежливо спрашивает он. — Я Кэйа, — Кэйа улыбается в ответ и сжимает его руку, лежащую на одеяле, — твой отец спас меня. — Отец?! — взвившись на кровати, Дилюк в один прыжок повисает у Крепуса на шее. — Ты здесь! Когда ты приехал?! Почему не разбудил?! Прижимая его к себе, Крепус сквозь слёзы кивает Кэйе, и Кэйа с улыбкой разводит руками, будто он вовсе ни при чём. Восемь дней спустя у Дилюка начинают предательски дрожать губы, когда Крепус сажает Кэйю перед собой на коня. — Когда вы вернётесь? — спрашивает он, держась за стремя. — Скоро? — Я постараюсь, — обещает Крепус, но если бы он сам мог быть уверен. Всю дорогу до Мондштадта Кэйа, непоседливый и бесконечно болтливый, угрюмо молчит. Он всего лишь ребёнок, и при мысли, что, быть может, придётся его отослать или, хуже того, уничтожить, сердце Крепуса снова наполняет гнев. Едва взглянув на Кэйю, маг в низко надвинутом капюшоне просит оставить их наедине, и следующие два часа Крепус нервно пьёт чай подле Лизы. — Он знает своё дело, — время от времени напоминает она, беззаботно листая книгу, — он учился у магистра из Сумеру, который открыл тайну бессмертия. Если он не скажет, что такое наш Кэйа, никто больше не скажет. Крепус напоминает себе, что в Мондштадте десятки сирот, и что привязываться к найдёнышу глупо, но вслушивается в тишину за тяжёлой дверью изо всех сил. Наружу, увы, не проникает ни звука, пока загадочный эксперт не появляется оттуда, держа Кэйю за руку. — Вы, — он указывает на Крепуса, — нужны мне на пару слов. — Вам, должно быть, известно, что в дикой природе есть хищники и жертвы, — степенно начинает маг, когда Крепус усаживается на деревянный стул в лаборатории. По столу разложены устрашающего вида инструменты, но не похоже, чтобы магу пришлось их использовать. — Олени, предположим, едят траву, волки едят оленей, трава поглощает их экскременты, чтобы стать пищей для оленей, и так далее, и тому подобное. Круг жизни, безразличный и беспощадный. Все мы однажды станем пищей, неважно, для кого, и жизнь, кипевшая некогда в нас, наполнит иные сосуды. — К чему вы ведёте? — не удерживается Крепус. Маг поворачивается к нему; под капюшоном густая тьма, и, как бы Крепус ни всматривался, лица не разглядеть, будто его и вовсе нет. — Хотите сказать, Кэйа — что-то вроде волка? — Нет, нет, что вы, — маг отмахивается от него, будто даже развеселившись, — ни в коем случае не волк. Этот мальчик — хищная лоза, обвивающая крепкие деревья. Лишённый корней сорняк на стволе человечества. — Я вас не совсем понимаю, — сдаётся Крепус. — Он из народа Каэнри'ах. — Сделав паузу и не получив реакции, маг разочарованно продолжает: — Едва ли в Тейвате их наберётся теперь с десяток. Удивительные существа. Совсем как люди, но им, в отличие от вас, не нужна свинина с варёным картофелем, чтобы продлить свои дни, — разве что ради вкуса. Они питаются самой жизнью, выпивают её из других без остатка. Справедливости ради, они, как любые хищники, не пытаются истощить свои пастбища и не берут больше необходимого. Один-два человека в год, покуда они не вырастают, а там хватает двоих-троих на десятилетие. Войны за год уносят больше жизней, чем вся их раса поглощала за век. Но, знаете ли, последние пятьсот лет питаться людьми стало дурным тоном. — Я всё ещё не понимаю. Маг подходит ближе, и от окружающего его холода Крепусу становится необъяснимо жутко. — В ваших руках редчайшее, уникальное оружие. — Взгляд мага физически ощутим, хотя всё ещё не видно его лица. — И в то же время самый обычный человек. Маленький человек, нуждающийся в крыше над головой. Вам придётся сделать выбор, господин Рагнвиндр. Не первый в вашем славном роду подобный выбор. Спасти одну жизнь или несколько. Думаю, вы в любом случае не пожалеете. Вырвите молодую лозу — и дерево будет свободно. Но ещё год или два — и лоза покроет своё древо панцирем столь несокрушимым, что ни один топор не одолеет его. — Он спас моего сына, — говорит Крепус. — Я уверен, что спас. — Такие, как он, умеют делиться поглощённой жизнью с другими. В былые времена они тайно служили великим воинам и королям, делая их неуязвимыми. В былые времена… — Он прерывается и склоняется так низко, что Крепус отшатывается. — Меч может разить, но может и защищать, господин Рагнвиндр. Что сделает меч, наделённый собственным разумом, наделённый чувствами и желаниями? Никто не знает. И прежде, чем вы спросите у него, на ваш вопрос отвечу я. Он откидывает капюшон, и Крепус, не моргая, уставляется в зияющий на месте лица провал, куда спиралью уходят сверкающие, будто алмазные клыки. Тысячи и тысячи клыков. Поразительно, но страх уходит раньше, чем края жадной бездны стягиваются до размеров глазницы, которую маг прикрывает искусно отделанной золотом повязкой. — Что бы он ни натворил, помните, он лишь человек. Не такой, как вы, но человек. И он имеет право ошибаться. Ошеломлённый, Крепус неподвижно сидит в кресле, пока маг собирает свои инструменты. Уходит он, не попрощавшись, а парой минут позже в дверь осторожно заглядывает Кэйа. — Он не заберёт меня с собой? — осторожно спрашивает он. Крепус качает головой. — Подойди, — просит он, и Кэйа приближается. — Что этот человек с тобой делал? — В основном задавал всякие вопросы. — Кэйа заметно расслабляется и снова становится болтливым. — Немного рассказывал про Сумеру. Дал посмотреть свои инструменты! Подарил мне повязку как у него! И… — Он опускает взгляд, и Крепус сжимает кастет в кармане куртки. — Сказал, чтобы я никогда её не снимал. Он вытягивает повязку из-за пазухи и задумчиво смотрит на неё. — Кэйа, — говорит Крепус и поворачивает его к себе, — я должен сказать кое-что важное. Как взрослый взрослому. Послушаешь меня? Кэйа кивает, серьёзно глядя на него. Почти обычный ребёнок, если не считать узкого, похожего на кристалл зрачка. — Твой отец отдал тебя разбойникам. Может быть, он хороший человек, но тебе не место в клетке. Даже если он за тобой вернётся, я не позволю ему тебя забрать. — Он сказал, что не вернётся. — Кэйа стягивает с головы льяную повязку и надевает новую, затягивает ленточки сзади в аккуратный узел. Крепус невольно улыбается — вместо болезненного вид у него делается лихой. — Мне идёт? — Похож на пирата, — смеётся Крепус и бросает кастет обратно в карман, чтобы потрепать Кэйю по голове. — Маг прав. Не снимай её. Даже перед Дилюком. — Мы вернёмся к Дилюку? — расцветает Кэйа. — Конечно, — кивает Крепус и отрешённо думает: к добру или к худу, лоза выбрала себе древо.~~~
Десять лет спустя Кэйа придирчиво осматривает себя в зеркале, но не похоже, чтобы остались следы. Он научился быть аккуратным, и ещё вдесятеро аккуратнее, когда настаёт пора трапезы, но страх быть пойманным жив в нём, как живо воспоминание о клетке с частой решёткой и искажённых ненавистью и презрением лицах за ней. Крепус был единственным из других, кто не побоялся протянуть ему руку. И Кэйа всего на пару мгновений опоздал, чтобы отплатить ему взаимностью. Два года спустя эта мысль режет всё так же больно, а скомканная записка, лежащая в сумке, жжёт кожу. Тянет перечитать, хотя Кэйа и так помнит её до буквы. «Мы знаем, кто ты». Огоньки свечей испуганно пригибаются, когда распахивается дверь. Из окна тянет сыростью. — Идёшь? — спрашивает Дилюк. Кэйа кивает и заставляет себя улыбнуться. — Что это? — Дилюк подходит ближе, отводит волосы с правого виска, и Кэйа леденеет. Он знает, что Дилюк никогда не нарушит слово, но тепло чужой крови — человеческой крови — всё ещё звенит в жилах, даря самое восхитительное на свете чувство полноты. Будто Кэйе всё по плечу. И, пусть тот мерзавец не заслуживал жизни после всего, что натворил, вместе с силой Кэйа чувствует стыд. Не перед собой — отец не раз повторял ему, что Кэйа не виноват, что он родился таким, и ему необходима другая пища, — и не перед тем, кого убил. Он не может смотреть в глаза Дилюку. — Поранился? — Дилюк бережно проводит по коже подушечкой пальца. — А, нет. Хорошо. — Он вздыхает с облегчением, будто пустяковая капля крови у Кэйи над бровью могла быть знаком смертельной раны. Кэйа перехватывает его руку, прижимает к губам, утыкается носом в ладонь. Дилюк не чувствует этого, но теперь его кожа пахнет — едва уловимо, вот только Кэйа может отличить этот запах от всех других, и если бы только Дилюк знал, как после каждого боя Кэйа хочет его облизать. — Нам пора, — мягко напоминает Дилюк и, повернув его к себе, нежно целует в губы. — Аделинда всё подготовила. Завтра будет общая церемония, будут тосты, воспоминания и обязательно пьяные танцы — отец завещал устраивать танцы на каждую годовщину его смерти. Тогда никто не верил, что годовщина эта наступит так рано. Но первое, ночное прощание, только для них. — Отец говорил, доверит мне пару тайн после совершеннолетия, — печально говорит Дилюк. Кэйа не может заставить себя прикоснуться ни к горячему пирогу, ни к запечённым яблокам, начинённым орехами с ромом. Он сыт, и его немного мутит от всего, кроме вина. — Я думал, он оставит мне письмо или что-нибудь вроде того. Он всегда был предусмотрительным. Говорил, каждый из нас ходит по грани. Но сколько бы я ни искал и ни спрашивал, ничего не удалось разузнать. Кэйа опускает глаза. Он знает тайну — он сам эта тайна, постыдная, страшная тайна, чудовище, согретое и вскормленное во тьме вдалеке от чужих глаз. Крепус не раз говорил, что Дилюк поймёт и примет его, когда немного подрастёт. Крепус нашёл бы для него нужные слова, которые столько раз повторял Кэйе, когда они оставались наедине. У Кэйи нет таких слов. Если однажды повязка сползёт с него во сне, Дилюк отвернётся от него, а у него, Кэйи Альбериха, нет никого, кроме Дилюка. Его брата, его друга, его соратника, его возлюбленного. — Ты ничего не мог изменить, — проникает сквозь кокон его мыслей голос Дилюка. — Прости себя, Кэйа, как тебя простил бы любой другой. Ты не мог знать. Никто из нас не мог знать. Я думаю, отец хотел рассказать нам про свой артефакт или про тех, от кого его получил. — Прости, — хрипит Кэйа, — мне дурно. Прикрыв рот ладонью, он торопливо выходит, оставив недоумевающего Дилюка одного за длинным столом, во главе которого картина — они вдвоём, мальчишки, обнимают смеющегося Крепуса. Раньше Кэйа её обожал; теперь немного в мире вещей, которые он ненавидит сильнее, чем эту картину и это воспоминание. У себя в комнате он бросает записку на пламя свечи и смотрит, как корчится и чернеет дешёвый пергамент. Есть всего два варианта: они расскажут всё Дилюку или Кэйа сделает это сам. Первый вариант хуже; ко второму Кэйа всё ещё не готов. На опушку у Спрингвейла Кэйа приходит совсем по другому делу, но вместо его осведомителя, типа со всех сторон отрицательного, но безобидного, является другой. Свет очага выхватывает из лесной тьмы незнакомый силуэт — болезненно перекошенный. Человек держится за бок и подволакивает ногу; его сил хватает, только чтобы доковылять до Кэйи и повалиться в траву. К стреле, торчащей из его спины, прикручена записка. «Служи нам, и твоя пища будет обильна». Не думают же они, что Кэйа станет есть добычу, убитую чужими руками. Он оттаскивает мертвеца в лес и закапывает там, где никто не станет искать. Такая уж у рыцарей грязная работа. Когда он возвращается домой, запах крови чувствуется ещё в саду, — и это кровь Дилюка. Впервые за много дней Кэйа пришпоривает коня, и во дворе едва не сшибает с ног Эльзера. — Дилюк! — выкрикивает он. — С Дилюком всё в порядке?! — Сумасшедший, да что мастеру Дилюку сделается! — в сердцах восклицает Эльзер. Не слушая его, Кэйа спешит на запах — пробегает через зал, взлетает по лестнице и врывается в кабинет. Дилюк угрюмо поднимает взгляд, но через мгновение его лицо освещает улыбка. — Всё уже донесли? — весело спрашивает он. У него рука на перевязи, и бинты пропитаны алым. — Клянусь, однажды я научусь орудовать серпом не хуже дядюшки Таннера. — Где лекарь? — спрашивает Кэйа. Запах крови сводит его с ума. — Почему не позвали лекаря? — Пустяковая рана. — Дилюк начинает хмуриться. — Сам знаешь, на мне всё быстро заживает. Не посылать же за Барбарой из-за такой ерунды. Не сдержавшись, Кэйа его обнимает, утыкается лицом ему в волосы. Он не должен поддаваться страху, не должен идти на поводу у неизвестных, которые ему угрожают, но он так сильно боится за Дилюка. — Всё хорошо, — шепчет Дилюк, обнимая его здоровой рукой. — Кэйа, это царапина. Со мной ничего не случится. Ты же рядом. Кэйе бы его уверенность. Дилюк не бережёт руку — возбуждённый, он не чувствует боли. Рывками подаваясь к Кэйе, он вскрикивает и стискивает в кулаках смятые простыни, и в помрачении перед самым оргазмом Кэйа смотрит, как из-под бинтов ползёт рубиновая капля. Сдерживаться невыносимо. Всё в нём бурлит мыслью, что так быть не должно. — Дилюк, — шепчет Кэйа, и Дилюк сладко вздрагивает, обожжённый его шёпотом, снова вскидывает бёдра навстречу; кровь проступает на повязке от запястья до локтя, и Кэйа вцепляется в бёдра Дилюка до синяков, пытаясь себя остановить. — Дилюк, пожалуйста… тебе больно… — Нет! — вскрикивает Дилюк и, подавшись назад ещё раз, со стоном опадает на кровати. — Нет… святые архонты… ты никогда не сделаешь мне больно… Уткнувшись ему в затылок, Кэйа кончает — но ему не становится легче. Его время приходит, когда Дилюк засыпает. После секса он всегда спит крепко — и Кэйа ждёт этого момента, как хищник, таящийся у водопоя. Рана куда хуже, чем Дилюк говорил. Сухожилие в одном месте рассечено, и кровь всё ещё сочится. Ещё пара часов — и кончится тем, что онемеют пальцы, два или три, если не повезёт. Кэйа накрывает рану ладонью и смотрит, как на кончиках пальцев копится золотой свет. Чтобы зарастить её, требуется немалая часть его недавней трапезы, но леса у Мондштадта всё ещё кишат разбойниками и агентами Фатуи, которым и так суждено сгинуть, и Кэйа не прочь стать для них карающей дланью судьбы, если так лучше для Дилюка. Мысль, что Дилюк не принял бы его помощь, знай, куда уходят её корни, мучает его не первый год, но Кэйа согласен платить эту цену. Кровью всё ещё пахнет — от кровати и от засохших бинтов на полу, — и Кэйа спит плохо. Ему снятся кошмары, полные мертвецов и скитаний по Драконьему Хребту, а когда он просыпается, уткнувшийся лицом в подушку, то понимает, что повязка сбилась на лоб. — Я же говорил, — Дилюк улыбается, натягивая перед зеркалом чистую рубашку, — зажило без следа. Не стоило тревожить лекарей из-за такой ерунды. Кэйа бессильно падает обратно на кровать. — Да, — бормочет он, — пожалуй, ты прав. Он ждёт на той же опушке, где Кэйа несколько дней назад получил второе послание. Почётный эскорт неподалёку — пара застрельщиков и здоровяк с кувалдой, но все держатся нарочито расслабленно, не прикасаясь к оружию. Фатуи. От одного вида тянет оскалиться. — Влад, — представляется главный. Он говорит тихо, будто привык, чтобы его слова ловили на лету; сквозь прорези маски виднеются бесцветные, как дождевая вода, равнодушные глаза. — Как ты, наверное, уже понял, я знаю, что ты за существо. — И что же я за существо? — интересуется Кэйа. — Вот как ты хочешь начать разговор. — Сунув руки в карманы, Влад кивает. — Что ж, почему нет. Так вышло, что мой отец занимался твоим делом. Опустим детали, у него были проблемы из-за того, что он тебя упустил. Тогда было проще, с детьми всегда проще. Теперь я не могу просто забрать тебя, — он неприязненно косится на Глаз Бога, болтающийся у Кэйи на ремне, — придётся предложить сотрудничество. — Что ты, — ухмыляется Кэйа, — не стоит себя утруждать. Я не сотрудничаю с Фатуи. — Так ли ты заговоришь, когда о твоих проделках узнает твой так называемый брат? — Тонкие губы Влада слегка кривятся, но это всё, что он себе позволяет. Другого Кэйа и не ждал. — Он вам не поверит. — У меня есть кое-какие аргументы, которые смогут его убедить, но не это главное. Мне нет никакой выгоды от ваших отношений, дурных или хороших, последний Рагнвиндр не более чем заноза в заднице у Фатуи. Давай перейдём к делу. — Влад вытаскивает из внутреннего кармана пальто сложенную вчетверо бумагу. — Я хочу войти в число Предвестников. Мне нужно убить одного из них и чем-то прославиться. Помоги мне, а я помогу тебе. — И какая мне может понадобиться помощь? — уточняет Кэйа, разворачивая бумагу. Там только числа — один, пять и восемнадцать миллионов. — Я неплохо справляюсь сам. — Куда ты пойдёшь, когда с твоим братом что-нибудь случится? — Влад пожимает плечами. — Вы, каэнри'ах, паразиты. Вам нужен кто-то, кому вы можете служить. Какая-то цель. Служи мне. Деньги лучшая цена, чем иллюзорная любовь. Сам знаешь, если Рагнвиндр узнает, что ты жрёшь людей, вышвырнет тебя из дома. Любой бы вышвырнул. С нами ты можешь достичь большего, много большего, чем гнить в казармах в крошечном, никому не нужном городишке. — Таком крошечном и таком ненужном, что вы лезете в него со всех сторон, — не удерживается Кэйа. Влад пропускает его слова мимо ушей всё с тем же усталым равнодушием. — Допустим, я самую малость заинтересован. Чем ещё ты меня соблазнишь? — Когда добьёшься нашего доверия, сможешь снять это. — Влад манит к себе одного из застрельщиков, и тот поспешно подбегает, протягивая… Маска. Это грубо скованная маска из толстых металлических прутьев, и её широкие проклёпанные ремни рассчитаны на голову человека. — Ты не первый каэнриец на службе у Фатуи, — продолжает Влад и вздыхает так утомлённо, будто разговор нагоняет на него тоску. — Мы знаем, что вы за твари. И мы платим за это. Хорошо платим. Соглашайся. С каждым новым отказом плата будет снижаться, а ты всё равно придёшь. Все отказываются, и все после приходят. Люди не способны вас понять, как бы вы на это ни надеялись. — Ты тоже человек, — сухо напоминает Кэйа. — И я. — Нет, — покачивает головой Влад, и наконец улыбается, протягивая маску. — Ты — нет. И ты однажды это наденешь. Как все до тебя. — Мне нужно подумать, — говорит Кэйа. — Прежде чем я скажу своё однозначное «нет». Влад пожимает плечами и разворачивается к своим людям, всем видом давая понять, что для него не будет окончательным никакое «нет». Кэйе снова снится одна из тех ночей, проведённых в клетке, только теперь на нём железный намордник, а в рот до горла забит жёсткий кляп. Фатуи тыкают его палками сквозь прутья и хохочут; руки прикованы цепью к балке под потолком, и всё, что Кэйа может, — вертеться в своей тюрьме, пытаясь избежать ударов. Когда он просыпается в ледяном поту, в ушах всё ещё гремит: «Чудовище!» — а Дилюк испуганно смотрит на него, поднявшись на локте. — Ты кричал, — говорит он. — Кошмар, — хрипит Кэйа и, перевернувшись на бок, утыкается ему в грудь. — Хочешь рассказать? — Дилюк обнимает его, прижимается губами к его макушке, и вина, невыносимая, неподъёмная, не даёт Кэйе вдохнуть. — Говорят, рассказанные сны никогда не сбываются. Кэйа обнимает его крепче. — Не стоит, — шепчет он, — этот уже не сбылся. Даже если Дилюк однажды узнает правду, даже если вышвырнет Кэйю из дома и из своей жизни, мгновения, когда он лежит рядом в ночной тишине и прогоняет кошмары поцелуями, стоят того, чтобы цепляться за них до последнего. Этот Фатуи не первый, кого Кэйа встречал, и точно не последний, но хватка его безразличных глаз держит, как глубоко засевший крючок, и знать бы, как отломить его жало. Днём и ночью, патрулируя город, принимая и отдавая поручения, контролируя осведомителей, выпивая в таверне, навещая сестёр в соборе, Кэйа всюду натыкается на пришельцев из Снежной. Никогда прежде они не казались ему такими опасными. Никогда прежде у него не было чувства, что он в западне. Решение зреет, и чем дальше, тем меньше ему нравится, но и других нет. Влад должен умереть. Как можно быстрее и как можно дальше отсюда. Всё, что Кэйа никогда не сказал бы Дилюку лично, умещается в одной строчке письма. Можно добавить больше, но Кэйа сворачивает бумагу и запечатывает сургучом, а поверх оборачивает ещё одним листом. «Прошу, сохрани это для меня. Или для Дилюка, если я не вернусь». Он подсовывает послание под дверь библиотеки и седлает запасную лошадь, маленькую, резвую кобылку из тех, что берут на лесные рейды. Записка, которую он утром нашёл на столе, написанная всё тем же убористым косым почерком, гласит «Время истекло», и Кэйа знает, где его будут ждать. От опушки Кэйа едет по опознавательным знакам — новогодним игрушкам, развешанным на деревьях. Ледяные кристаллы, порхающие у него над головой, подсвечивают цветное стекло в тёмных кронах, и чем глубже Кэйа забирается в лес, тем печальнее от того, что этот новый год Дилюк, может быть, встретит без него. Влад сидит у костра на старой разбойничьей стоянке. Сквозь утоптанную землю кое-где проросла трава, а невдалеке парочка безымянных могил. Когда-то Кэйа часто здесь бывал. — А, — Влад выпрямляется, заслышав шаги лошади, — это он. Женщина, сидящая рядом с ним, поднимает взгляд, и Кэйа чувствует себя препарированным. — Взрослый, — удивлённо тянет она. — Прожил так долго? — Его хорошо кормили. — Влад даже шутить пытается всё с той же снисходительно-усталой полуулыбкой. — Что скажешь теперь? — Что тебе для начала стоило бы его приручить. — Она поднимается, подобрав длинную юбку, и направляется к Кэйе. Лошадь шарахается от её протянутой руки, и, пока Кэйа пытается её успокоить, женщина обходит по кругу, придирчиво разглядывая его со всех сторон. — Неплох. Очень неплох. Пожалуй, его безделушка стоит тех миллионов, которые ты просишь. Заслышав о деньгах, Влад преображается. — Я говорил тебе, — возбуждённо восклицает он, вскочив на ноги, — это ценный, очень ценный экземпляр! — Можешь называть меня Леонора. — Женщина протягивает руку для поцелуя и довольно улыбается, когда Кэйа игнорирует её жест. — Мне нравится твоя непокорность. Посиди с нами, Кэйа, нам предстоит долгий разговор. Кэйа спешивается, и Леонора в ту же секунду подцепляет его под локоть. Здоровяк с кувалдой беззаботно курит невдалеке; в ветвях, Кэйа уверен, прячутся застрельщики, — он слышит, как ветки проседают под весом, слишком большим для хищных птиц, как шуршит мокрая хвоя и потрескивает кора. Меняют позиции? Как предусмотрительно. Стоит сесть на бревно, Влад поспешно отодвигается, а потом и вовсе вскакивает на ноги. — Брось, дурачок, — со смехом упрекает Леонора, — он недавно поел. В отличие от тебя, он не обжора. Верно, Кэйа? Кэйа сносит холод её пальцев, скользящих по щеке, но внутренне его передёргивает. Последнее, чего ему хочется, — быть здесь, с этими людьми, пытающимися купить его, как редкое цирковое животное, но он должен быть сильным. Ради Дилюка. — Не бойся, — шепчет Леонора, — тебя ждёт блестящая жизнь. Ты видел так мало. Обещаю, мы скоро это исправим. С такой силой ты весь мир заставишь лечь у своих ног. У наших ног. Царица слаба. Она одарила тебя своим благословением, отблагодаришь ли ты её смертное тело вечной жизнью? Разве это такая высокая цена за могущество? — Какая благородная цель, — усмехается Кэйа. Ветки в вышине снова скрипят — застрельщик, должно быть, ищет, откуда удобнее будет выстрелить ему в лоб в случае неповиновения. — Ставки повышаются с каждой встречей, а Влад обещал, будет наоборот. — Владу ещё предстоит научиться вести переговоры. — Леонора разглаживает мех на его накидке и подцепляет пальцем ремешок под воротником. — Я буду платить втрое больше. — Леонора? — хмурится Влад — и начинает метаться взглядом по тёмным кронам сосен. — Мы… мы так не договаривались! Это я его нашёл! Ты должна платить мне! Леонора поднимает свободную руку, легко щёлкает пальцами, — и выстрел не заставляет себя ждать. Влад падает на сырую траву, от чёрного провала между его глаз струится дымок. — Такой беспокойный. — Она разочарованно качает головой. — И совсем не знал, что с тобой делать. Она наклоняется ближе, и Кэйа печально смотрит, как размыкаются её бледные губы. Сложись всё иначе, быть может, он сам захотел бы её поцеловать, ему нравятся опасные женщины, и она безусловно красива, — но у неё на коленях лежит та самая маска. Прохладное дыхание касается его подбородка, когда раздаётся второй выстрел. Здоровяк с кувалдой вскрикивает, схватившись за правое плечо. — Эй! — вскидывается Леонора. Кэйа не может упустить этот шанс. Вцепившись ей в волосы, он скидывает повязку и позволяет пасти раскрыться. В тот тягучий, сладостный миг, когда его наполняет бурлящий поток чужой жизни и сила вскипает в венах, у него над головой, рассыпая искры, проносится огненный феникс. «Нет, — думает Кэйа, — нет, только не это». Он уже не может остановиться. Начав, он должен впитать чужую жизнь до капли, и если Дилюк воспользуется этим мигом беспомощности, чтобы его убить, Кэйа не станет его винить. Он ждёт удара, пламени и гнева; каждый удар сердца может стать последним, но Дилюк молчит и не двигается. Может, хочет услышать оправдания. После трапезы тела становятся мягкими, будто вместе с жизнью Кэйа вытягивает из них и кости; обмякшая Леонора падает назад как тряпичная кукла, нелепо раскидывает руки. Так же, как и у Кэйи сейчас, у неё больше нет лица. Не поднимая головы, Кэйа берёт с её колен железную маску и пытается застегнуть тяжёлую пряжку. — Прости, — говорит он, — ты не должен быть здесь. Не должен этого видеть. Дилюк хватает его за волосы, закидывает ему голову и, сорвав маску, с ненавистью зашвыривает её далеко в лес. — Ты не будешь носить это, — его голос клокочет от ярости, в волосах бесятся сполохи, и глаза полыхают как лава, — я тебе не позволю. Всхлипнув, Кэйа прикрывает правую глазницу ладонью, но Дилюк отводит его руку, зубами сдёргивает перчатку и осторожно касается края. На его лице нет страха — только волнение. Когда он бережно проводит подушечкой пальца по рядам влажных клыков, Кэйю начинает трясти. Это… ...приятно. — Как ты узнал? — шепчет он. — Лиза сразу отправила мне весть, как только получила твоё письмо, — отзывается Дилюк; он хочет казаться спокойным, но у него дрожат руки, и глаза огромные, изумлённые, как у его птицы. — Мне показалось, тебе может понадобиться помощь. Почему ты пошёл один? — Потому что… — выдавливает Кэйа, чувствуя, как по лицу течёт чужая кровь; лучший момент, чтобы быть честным. — Я та тайна, которую тебе не успел доверить отец. Я чудовище. Дилюк сжимает его волосы крепче, накрывает его щёку горячей ладонью, гладит, и сколько Кэйа ни смотрит ему в лицо, не видит ни страха, ни отвращения. — Знаешь, какими были его последние слова? — тихо говорит Дилюк. — «Не оставляй Кэйю», — вот что он мне сказал. Но я бы и так тебя не оставил. Уткнувшись ему в живот, Кэйа стискивает его обеими руками и позволяет слезам течь. — Я не отдам тебя им, — шепчет Дилюк, торопливо гладя его по голове, — никогда никому тебя не отдам. Ты не чудовище. Ты моё всё, и никто не посмеет посадить тебя в клетку. В спальне натоплено до того, что на стёклах оседает пар, но Кэйа всё ещё дрожит, свернувшись под тяжёлым одеялом, и прячет лицо, когда Дилюк садится рядом. — Посмотри на меня, — тихо просит Дилюк. Не в силах ослушаться, Кэйа поднимает голову. Ему всё ещё нестерпимо хочется прикрыть правую глазницу. И всё же прикосновение к ней сладкое, много слаще, чем он ждал. Он доверяется, прикрывает глаз, отдаваясь ощущениям, пусть и не может расслабиться. — Тебе нечего бояться, — продолжает Дилюк, будто слыша его мысли, — в тебе нет ничего отвратительного. Вслед за пальцами клыков касаются губы, и этот поцелуй такой тёплый, что хватка страха слабеет; вслед за тем отступают кошмары. Кошмары боятся огня — но Кэйа его не боится, как Дилюк не боится его тайны. — Когда мы увиделись впервые, ты сказал, что меня ждёт долгая, славная жизнь, — шепчет Дилюк, — и я хочу провести её с тобой. — Я думал, ты не слышал, — печально улыбается Кэйа. Покачав головой, Дилюк ложится к нему, прижимается тесно-тесно, и это приятно, но ещё приятнее больше не прятать от него лица.~~~
Приезд магистра из Сумеру наполняет суетой весь город, а Кэйа обожает суету. Он каждый день сбивается с ног, он нужен везде и всюду, и совсем не готов, что в кабинет Джинн, где он помогает с бумагами, вкрадётся Лиза и её бархатное: — Тебя хочет видеть один мой друг. Может быть, ты его помнишь. Кэйа уверен, что не вспомнит, — но не узнать невозможно, пусть, как и в прошлую встречу, ничего не разглядеть в тени под капюшоном. Сам магистр, весело переговаривающийся с Лизой, выглядит чересчур молодо для того, кто разменял не первую сотню лет, но куда сильнее Кэйю ошеломляют его роскошные рыжие кудри, небрежно перехваченные потёртым ремешком. — Кэйа, — кивает маг и подходит ближе; его незримый взгляд дружелюбен, и Кэйа приподнимает повязку в знак уважения. — Позволишь ненадолго тебя украсть? Вслед за ним Кэйа идёт в лабораторию и присаживается на стол, где десять лет назад лежали красивые блестящие инструменты, о назначении которых он не имеет представления до сих пор. — Видел моё древо? — усмехается маг. — Ваше что? — теряется Кэйа. — Твой названый отец не успел рассказать тебе. — Маг вздыхает. — До меня доходила весть о его гибели. Что ж, знания никогда не опаздывают, они приходят в своё время. Ты, вероятно, слышал, что я ученик магистра, открывшего тайну вечной жизни. И, может быть, ты уже догадался, что это за тайна. Он откидывает капюшон, и Кэйа восхищённо смотрит на тысячи и тысячи сияющих, как алмазы, клыков, спиралью уходящих в тёмное ничто. — На днях ему исполнится тысяча четыреста шесть, если пользоваться вашей системой летоисчисления. Никто из вас не должен был застать его живым, но он всё ещё ходит по этой земле и встречает новые рассветы. Он моё древо, а я — его лоза. Наши жизни сплетены в одно, он даёт мне цель, а я поддерживаю его силы. Когда кто-то из нас погибнет, второй последует за ним, но вместо «когда» я предпочитаю говорить «если». — Тысяча четыреста шесть, — потрясённо повторяет Кэйа, — скольких ты убил ради него? Усмехнувшись, маг вновь скрывает лицо капюшоном. — Я давно сбился со счёта. — И… он знает? — Всегда знал. Задавай свои вопросы, Кэйа. Я нескоро вернусь в эти места. Кэйа закрывает лицо ладонями. У него так много вопросов, но он рад, что не пришлось искать слова для самого главного. Дилюк сидит на балконе, опустив голову на сложенные руки, и задумчиво смотрит на закат. От его лица, подсвеченного персиковым и бледно-золотым, глаз не отвести; Кэйа любуется, пока Дилюк не оборачивается, сверкнув быстрой улыбкой. — Долго ещё тебя ждать? Пристроившись на подлокотнике кресла, Кэйа обнимает его, опускает голову ему на плечо. — Неужели соскучился? — Конечно, нет, — фыркает Дилюк, сжав его колено, и прижимается губами к его губам. — Конечно, да, — шёпотом исправляется он, и Кэйа обвивает его руками и ногами, как лоза обвивает своё древо. Тот Фатуи назвал его паразитом, но у странствующего каэнрийского мага нашлось другое слово, и оно нравится Кэйе намного больше. Симбиоз.22-23.05.2021