Мизерикордия

Джозеф — сплошной клубок из противоречий и противоположностей, сплетенных воедино. Импульсивность в нем мешается со змеиным терпением, стратегическое мышление — с потаканием интуиции, стремление к невозможному — с циничными и излишне реалистичными взглядами, а выхолощенные аристократические манеры — с грязной работой палача. Это острые грани, идеально сбалансированные и сплавленные в восхитительную серебряную мизерикордию. И Эзоп, следуя всем канонам, загоняет её себе в глазницу, позволяя чужому образу поселиться в его голове. Несмотря на все пересуды, шепотки, расползающиеся по углам, он точно знает, что может прекратить это в любой момент. Отказаться, уйти, не попадаться вновь на глаза, обрубать любую попытку взаимодействия вне игры на корню, да даже "искать защиты" у других выживших, если не будет других вариантов. Он уверен, что сможет это сделать, если захочет. Но он не хочет. Потому что ему нравится видеть, как Джозеф Дезолье, гордец, стоящий выше забвения и смерти, не может отказаться от него. Потому что ему нравится его любовь, какой бы острой она ни была. Потому что ему нравится обещание близкой смерти, присутствующее в каждом очаровательном моменте их близости. Эзоп пьёт с чужих губ чистое обожание, словно цветочный мед, и чувствует, как немеет язык от столь же сладкой смеси формалина и трупного яда. Джозеф любит его. Самозабвенно, до абсурда, до бессильной ярости из-за того, что это неправильно, как ни погляди, до новых змеистых шрамов и уродливых пятен кровоподтеков на чужой коже. Эзоп ничего не говорит. Он знает, что это временное, что жестокость всегда сменяется плавящей лаской и улыбается в ответ, не подразумевая ничего кроме того, что он видит и принимает. Джозеф отталкивает его излишне сильно, так, что шкаф скрипит жалобно, звенят стеклянные осколки и что-то тёплое и липкое медленно ползёт от виска и вниз. Но сквозь боль, балансируя на кромке потери сознания, Эзоп видит, как знакомый силуэт рядом валится на колени, и торжествующая жалость бьётся в его сосудах, выплескиваясь наружу с каждым ударом сердца. Первое, что он чувствует по пробуждении, — это мягкость одеял и чужое тепло, и потому хрипит полусонно: — Ты что-то делал с моим трупом? Джозеф хмыкает и вдруг появляется в поле зрения, придавливая выжившего к кровати. — А что бы ты хотел, чтобы я сделал? Эзоп не отвечает: любуется чужим лицом, жадно вбирая черты, которые и так мог бы воспроизвести на куклах своих по памяти. Слишком светлая, будто бы обескровленная, кожа, точеные черты, лишённые живой ассиметричности, и идеально отшлифованные линзы вместо глаз нежного голубого оттенка. Такого же нежного, как лёд, что оказался отличным для них материалом, и как кромка осколков, из которых маленький граф все же собрал слово "вечность". Взгляд его слишком пристальный, но у Джозефа на плавной линии губ пляшет сдержанное самодовольство, тут же исчезающее, когда мир резко переворачивается, и теперь уже на его запястьях неумолимо-мягко смыкаются холодные пальцы. А Эзоп не может сдержать улыбки, когда видит, как мешаются в чужом взгляде изумление, досада и предвкушение. Эзоп не может сдержать улыбки, когда наклоняется ниже и обещает. Ему нравится, как охотник, в чьём теле по странной прихоти дикой силы так много, что любое его неосторожное движение может убить или покалечить, добровольно отдаётся ему. Как тело его плавится от прикосновений, дрожит мелко, тянется и выгибается. Как Джозеф кусает губы или собственное запястье, чтобы не издавать лишних звуков, и только дышит шумно и часто, а потом все равно не выдерживает, и тихим шёпотом мешает молитвенную латынь с неразборчивой французской бранью. Как красивое лицо ломается желанием и удовольствием, а во взгляде отражается что-то невероятное, что ни разобрать, ни разделить невозможно. Эзопу нравится процесс: искренность, натянутая до предела, до нервной дрожи и ограниченная только одним человеком. Ему нравится результат. Как у Джозефа взгляд становится мягким и почти осязаемо тёплым. Как он говорит о чем-то тихо, но только на родном языке и забавно растягивает слоги. Как упрямый свет, пробиваясь сквозь тучи и неплотно закрытые шторы, полосой выхватывает мелкие детали, которых хочется коснуться, чтобы убедиться в их реальности. Как светлые волосы на светлой коже рассыпаются влажными волнами морской пены. Как чужое обнажённое тело кажется словно из алебастра высеченной совершенной статуей, дышащей по ошибке. — Я убью тебя, — говорит Эзоп, и почему-то сейчас это кажется почти что признанием в любви. Джозеф смеётся, запрокинув голову, и дрожат на его лице фарфоровые сколы и мечтательная улыбка, словно единственное, чего он желает — это собственная смерть, что никак не наступит. Эзоп хотел бы предложить ему медленный яд, такой, чтобы охотник постепенно угасал и рассыпался белесой костной пылью, как его обожаемый иссохший осколок прошлого со звучным именем. — У тебя не хватит смелости, mon amour. — Не говори так. Однажды я обязательно это сделаю. Он придвигается ближе и касается чужой шеи двумя пальцами, пытаясь нащупать пульс. Тот появляется не всегда, но сейчас можно услышать, как слабо и медленно бьётся мёртвое уже сердце. — Пусть будет так, — соглашается Джозеф, прикрывает глаза и падает обратно на постель. Он наблюдает полусонно, пока Эзоп медленно бродит по комнате, сначала одеваясь, а потом поправляя и переставляя вещи по каким-то лишь ему ведомым правилам. Не вмешивается, только следит рассеянно (как всегда, позволяя слишком многое), и окликает выжившего у самой двери: — Приходи вечером, если будет скучно. Эзоп невозмутимо прячет кружева не своей рубашки под серые строгие рукава и лицо под ничего не выражающую маску — Хорошо. Джозеф удовлетворенно кивает. Он знает, что Эзоп обязательно придёт: просто потому что за стенами этой комнаты у него нет никого и ничего, кроме глупой игры и работы. Потому что жизнь его обычно сведена к существованию. А раз так, какая разница, где и с кем проводить время? Джозеф знает, что он придёт, и слабо улыбается, даже проваливаясь в непроницаемый мрак снов, которых больше не видит.