***
Прошёл почти год. Все уже готовились к новому Рождеству и Году. За это время, как полагается, многое изменилось: общество стало больше, в гору пошли дела с альманахом. И всё вроде хорошо... Хорошо, когда нет завистников. Но чужое счастье и успех для многих очень часто становится несчастьем. Так и Трубецкой, особенно замечавший идиллию и гармонию Кондратия и Петра, в последнее время уходил с собраний раньше, ссылаясь на здоровье. Но дело было не в самой зависти. Просто так повелось, что одни боготворят любовь, причём совершенно любую, считая её особым даром, а другие её проклинают, особенно безответную. Впадают в отчаянье, рвут на себе волосы, бьют бокалы, топят себя в алкоголе, чтобы потом на людях хранить холодность, шепча про себя тихие проклятья тому, кого они зачем-то любят. Так вот, Трубецкой относился именно к последним. Он и сам толком не понял, когда приятельские отношения перешли из головы в сердце и стали чем-то большим... Большим и безответным. Сергею было противно, он ненавидел самого себя в этих чувствах. Но больше, чем себя,он ненавидел этого отставного поручика Каховского... Трубецкой искренне не понимал, чем же является хуже "этого безродного отставного поручика", и почему выбор поэтического сердца пал именно "на этого пса", но теперь же он прекрасно знал, как с этим всем можно покончить. Устроить бал — прекрасная затея! Особенно перед Новым Годом. Особенно когда Каховский был в вынужденном отъезде в родную Смоленскую губернию. Всё складывалось нарочито удачно, что не могло не нравится Трубецкому. А всё ради чего? Ради мимолетной любезности с милым ему поэтом, который не мог пропустить пиршества и возможности прочесть хоть один стих из своего любимого "Войрановского" какой-нибудь прехорошенькой девушке, весь вечер стрелявшей ему глазками. Гостей было много. Неудивительно, последнюю неделю уходящего года всем хотелось провести праздно, в веселье. Дамы пестрили платьями, кавалеры сверкали фраками в игре пляшущих свечей. Шум и шипение бокалов и чужих особо длинных языков, стук пляшущих каблуков... В этом столпотворении отыскать одного человека было трудно. Но кто ищет, тот всегда найдёт. Рылеев стоял и смеялся с какой-то кокеткой. Сам он был в вишнёвом фраке, цвет которого необычно менялся в мелькании свечей, белые брюки подчёркивали стройные ноги, а глаза горели тёмным огоньком. Может портрет поэта был более прозаичным, но глаза Трубецкого видели всё именно так. — Как вам бал, Кондратий Фёдорович? Не скучаете? - начал разговор князь, выходя из толпы. Девушка, стоящая рядом с Рылеевым смутилась и быстро убежала. — Вовсе нет, Сергей Петрович, бал прекрасный! Только вот княжну Фролову жаль спугнули, - с улыбкой отвечал поэт, крутя в руках наполовину полный бокал. — Прошу меня простить, в таком случае. Но я не мог вас не поздравить с успехом вашей поэмы. — Благодарю. Думаю перевести её на английский. Не то, чтобы я смею подражать Байрону, а уж тем более претендовать на его место после его недавней кончины... Но, думаю, что попробовать стать с ним рядом стоит, хотя Пушкин и ругает мой труд. — Уверен, что вам стоит попытаться. Кстати, не подскажете, который час? Признаюсь вам по секрету, я готовил один сюрприз для гостей, так вот, не время ли? — Да, позвольте, одну секунду... И вот в руках у Рылеева появляется заветный брегет... Как он им сверкал в начале уходящего, с какой улыбкой поглядывал на Петра... А потом при случае упоминал, что "сей брегет подарок любезного друга Каховского". И как сам Каховский каждый раз невольно улыбался, когда Кондратий так говорил. Всё это Трубецкой не мог упускать. В эти моменты как-то по-особенному хотелось разбить часы и нос Каховского. Но ведь даже не за что было его и упрекнуть... — Без пять два, Сергей Петрович, - и снова, при взгляде на часы, лицо Рылеева загорается какой-то особой любовью... Но не к князю. — Благодарю, - последняя фраза особенно холодна, поэтому Трубецкой быстро скрывается в весёлой и веселящейся толпе, скрывая и свою ревность. Сюрприз дома Трубецких вовсе не оказался какой-нибудь новинкой. Но маленькое чудо каждому князь подарить сумел. Бенгальские огни любили и боялись и дети, и взрослые, и именно они, крохотные, коротенькие детства, стали маленьким подарком каждому гостю в честь завершения бала. Все постепенно расходились. Кто-то в спешке, кто-то неохотно. Рылеев же до последнего оттягивал момент прощания - всё удавалось подцепить кого-нибудь для хоть и короткого, но интересного разговора, поэтому поэт покидал квартиру в числе последних. — Благодарю, Сергей Петрович, за чудесный вечер! Жду вас на собрании послезавтра. Как раз и Каховский приезжает, - глаза Кондратия блестят лёгкой усталостью и вечной страстной верой в завтрашний день. — Спасибо, что пришли, Кондратий Фёдорович, - с лицемерной улыбкой жмёт руку Трубецкой. И вдруг обычное рукопожатие Сергей превратил в крепкое и почти страстное объятье, короткое, но жаркое. Рылеев не успел полупьяным разумом толком всё осознать, как лакеи уже накинули на него шубу и открыли двери. — До свидания, Кондратий Фёдорович, - и снова улыбка. Но уже не деланная. Но уже не добрая.***
Собрание затягивать не стали. Во-первых, все уже были в ожидании завтрашних приготовлений к празднику. Ведь в самом деле, как можно рассуждать о революции и убийствах 30 декабря, когда всё уже дышит новой жизнью и чудом? А вот пить шампанское в вечном детском нетерпении всегда можно и нужно! Во-вторых, сам Рылеев старался как можно скорее всё обсудить, всех убедить, всех накормить и поздравить, чтобы с чистой душой этих "всех" выпроводить, потому что... Потому что Каховский только вернулся, и терпение менялось на предвкушение долгих милых разговоров ни о чём, медовых поцелуев и простого домашнего одиночного уюта. И пока поэт уже весьма настойчиво провожал Бестужева, Муравьёва, Оболенского, Арбузова и многих, многих, многих, в гостиной произошёл пренеприятнийший разговор... — Пётр Григорьевич, — начал с лёгкой ухмылкой Трубецкой, — вы только не отпирайтесь, дослушайте. Я, конечно, всё знаю, и очень рад за вас с Кондратием Фёдоровичем... — Что? Понятия не имею, о чём вы! — тут же заёрзал в своей манере Каховский, — Верить сплетням в вашем-то положении весьма... — Я верю глазам. И я же говорю так вовсе не за тем, чтобы вас как-то скомпроментировать. Я говорю из лучших побуждений, и лишь хотел предостеречь... — Предостеречь?.. Погодите... - Каховский выпрямился, недоверчиво глядя на князя. — Дайте же договорить! Вы знаете Рылеева не так давно, в отличие от меня. Ну, сравните, что значит год и половина по отношению к пяти, а то и более годам! И... Увы, не умею чётко подбирать слова. Понимаете, Кондратий Фёдорович поэт, и он, наверное, по этой своей природе и не может любить одного... — Вы на что намекаете?! — Каховский встал, гневно сверкая глазами. Он не мог позволить, чтобы на его любимого человека так открыто, так бесчестно клеветали. Но Сергей жестом заставил Петра сесть и продолжил: — Я не намекаю, а говорю весьма явно. Не думайте обо мне, как о подлеце, я, из уважения к вам, отказал ему во всех его чувствах. Но... Он всё-таки заставил меня принять сей презент... — растягивая в тайном удовольствии движения, Трубецкой вынул из кармана тканевый свёрточек и медленно положил его на стол, — Полагаю, это ваш подарок ему. Мне чужого не надо, поверьте. Вот, решил вернуть. Но Каховский уже не слушал. Рваными в злом нетерпении движениями он развернул ткань и замер. Небольшой позолоченный брегет неизменно блестел на белом чужом платке. В душе чувства смерчем сметали всё, но лицо Каховского выражало лишь глубокое и несколько глупое непонимание. Он не мог, не хотел верить ни единому слову Трубецкого. Но и не верить пока тоже не получалось. — Я оставлю вас, Пётр Григорьевич. Вы уж не судите Кондратия строго. С Наступающим! — кивнул Трубецкой, спешно удаляясь. Теперь все будет так, как он давно хотел. А Каховский в это время думал, глядя на лежащий на столе брегет. Мысли путались, мешались. Всплывал в памяти давний зарок не прощать никому и ничего, особенно предательства. И всё же он не верил. — Наконец мы одни! — голос Рылеева как обычно звонок и слышен задолго, до появления самого поэта. Поэтому Пётр тут же спрятал брегет к себе. — Кондраш, и я пойду... Плохо себя чувствую, — охрипшим от внутренних переживаний голосом ответил Каховский, спешно вставая. Он был бледен, как снег за окном, и так же холоден. — Петь, но ты же только приехал! А я так соскучился! А хочешь, я буду тебя лечить? Этой практически детской мольбе отказать невозможно. Как и сияющим карим глазам, и короткой тонкой улыбке... Но Каховский всё же ответил: — Нет, прости, Кондраш. Я хочу отдохнуть. — Но... Но а завтра?.. Завтра, ты придёшь? Пусть это и дурной тон, но, пожалуйста, приди! И мы никуда не пойдём. И никого не пригласим. Только ты и я. Пожалуйста... Рылеев, конечно, не понимал причины подобного поведения Петра, но и насильно держать его не мог, потому что любил. Но это нежелание отпускать, эта любовь и эта вечная вера в завтра теперь со всей своей яркостью и страстью блестела в глазах, звенела в голосе. — Конечно... Конечно приду, - натянуто улыбнувшись, ответил Каховский. А иначе он ответить и не мог. На улице тяжёлыми хлопьями валил снег. В такой мороз, который стоял теперь, снега обычно нет, но сегодня стало для погоды исключением. Противные белые клочья липли к лицу, залетали в глаза, таяли и стекали вниз, превращаясь в слёзы. Каховский шёл домой, постоянно ощупывая брегет в кармане, словно он давал сил держать себя в руках, и словно он же их и забирал. Мысли крутились ледяной метелью, забирая ответы, выплёвывая вопросы. Где правда? Где ложь? Где правильный путь? Пока Пётр дошёл до дома, от былого пути счастья не осталось и следа, как и не осталось следов, ведущих в его маленькую квартирку - всё замела начавшаяся буря... — Врёт! Не врёт... Я сам видел! Нет... Я ничего не видел... Предатель! Нет, он не передавал...Ненавижу! Нет, люблю… Вот что слышали соседи несколько часов подряд наряду с завыванием ветра за окном. У Каховского же ветер гулял и дома, залетая через непромазанные щели. А потом… Потом Каховский извлёк из-под одной половицы какую-то скляночку, и принялся долго её рассматривать, словно она заключала в себе нечто больше, чем какой-то белый порошочек. Он бы, может, и мог сам спросить Рылеева обо всём. Но Каховский знал, что Кондратий может всё так извернуть, что без толики лжи окажется чистым и невиновным. И стоит ли верить Трубецкому? Да, Пётр никогда ему не доверял, и сейчас бы даже вызвал на дуэль, если бы… Если бы не этот брегет. А что если Кондратий с ним только из-за дела? Что если он разлюбил Петра ещё летом, но после того, как Каховский согласился стать цареубийцей, Рылеев решил чувствами привязать его к себе? А если и впрямь всё выдумки и нет и не было никогда никаких измен? Столько вопросов… А ответов всего два. Правильный и неправильный. Склянка, которую держал Пётр,точнее порошок в ней был ядом. Каховский купил его ещё давно, когда легче было умереть, чем прокормить себя. Потом все наладилось, конечно, он повстречал Кондратия, ставшем ему спасителем, но яд, почему-то, так и не выкинул. А теперь сидел и смотрел на то, как в свете лампадки переливается тёмное, грязное стекло. Из головы всё не лезла фраза Рылеева, сказанная тогда, летом: «Ты теперь кинжал! Кинжал правосудия!» Да… Он кинжал, и он волен сам судить каждого. Но осудив одного, не станет ли он вдруг Понтием Пилатом? Ведь судить он собрался не царскую семью, и даже не какого-то генерала… А того, кого любит. По-настоящему любит. Но ведь и Пилат любил Иисуса… Любил и распял. Распяли, и его наградили за то вечной жизнью! Но нужна ли была ему эта вечная жизнь? Каховский сидел и вертел в руках склянку. Готов ли он стать Понтием Пилатом?***
Время близилось к ночи. Оставалось лишь пару часов старого года. Рылеев ходил по комнате взад и вперёд, нервно стуча каблуками. «Может он на что-то обижен? А вдруг не придёт? Не пойти ли к нему?» — не унимался беспокойный внутренний голос поэта. И вдруг стук в дверь. — Пришёл! — радостно вскрикнул Кондратий, отпирая дверь и тот час кидаясь на шею возлюбленному, — Ты пришёл! — Конечно, я же обещал, Кондраш! — всё та же мягкая улыбка Петра. Но теперь в ней есть что-то нервное. — Проходи скорей! Смех и вино, долгие поцелуи и нежные жесты. Хватит ли два часа влюблённым? Нет… Но все движения Каховского сегодня были какими-то слишком рваными, дергаными. Слишком часто он отпускал сегодня глаза, слишком много молчал и думал… — Петенька, всё хорошо? Ты какой-то… Бледный… — ощупывая чужие щёки и лоб губами, спросил Рылеев. — Да это со вчера… Я, наверное, простыл… Не переживай, хорошо? — Тогда, завтра, в Новом Году, я тебя от себя ни на шаг не отпущу и буду лечить! — Согласен! Сдаюсь! — смеётся Каховский,ласково и игриво приобнимая поэта. Смех выходит нервный, но Кондратий, к счастью или горю, не замечает этого. До Нового Года оставалось три минуты. — Петруш, открывай шампанское! Ах, я в этот раз взял хорошее. Веришь, нет, мне привезли самое лучшее из Франции через Америку. И это лучшее в мире шампанское только для нас двоих. Каховский улыбается, но молчит. На душе застыли свинцовые тучи и бешено забилось в грудной клетке сердце, пока он разливал пенящийся напиток по бокалам. —Пьер, любовь моя… Пусть подарки дарят на Рождество, но я решил подарить тебе один сегодня. Рылеев со свойственной спешкой отворачивается, вынимает что-то из стола… — Это поэма. И она твоя. Про тебя. Ты стал её новым героем. И станешь новым героем времени. Если ты будешь не против, я после праздников её отдам в печать. Каховский принимает рукопись, листает её с улыбкой и слезами на глазах. — Кондрашенька… Это такой труд… Ты… Я ведь не заслужил быть героем твоих поэм! — Заслужил! Ты всегда ведь был моим героем, — тихо смеётся Рылеев, но его прерывает бой часов. Поэт спешно подхватывает протянутый бокал и начинает свою речь, под аккомпанимет домашних курантов: — Пусть в Новом Году всё будет так, как уготовила нам Судьба. Но я об одном прошу эту порой капризную женщину. Пусть мы с тобой будем всегда вместе. С Новым Годом, любимый! Одинокий звон бокалов заменяет все пышные балы и крики людей. Рылеев выпивает бокал до дна, ставит на стол. А Каховский сжимает свободной рукой склянку в кармане. Пустую… — Знаешь, Кондрашенька… У меня тоже есть для тебя подарок. Правда он не новый… Но вот. Слегка подрагивающие пальцы достают из кармана часы. И слышится удивлённый возглас счастья. — Ты нашёл его! Петя, ты волшебник! Ты нашёл мой брегет! Я думал, что я совсем уж его потерял! Как я переживал… А ты нашёл! Каховский улыбается, видя счастье любимого. И тут же внутри всё сжимается от невыносимой боли… А ведь счастье искренное, особое, рылеевское… Такое не подделать никому. Значит Трубецкой… — Спасибо тебе, любимый! — поэт жадно впивается в губы Петра. Целует жарко и пылко, нежно и чувственно… Растягивает, и как будто чувствует, что в последний раз. А потом резко отстраняется, хватаясь за грудь. Каховский подскакивает ближе, но Рылеев останавливает его улыбкой: — Не переживай… Это так, болезнь… От сильных чувств, видимо… Сейчас пройдёт, — мягко проговаривает Кондратий, а у самого в глазах всё так же горит любовь и вера в завтрашний день. Но Пётр видит, как стремительно бледнеет лицо любимого. Как гаснет огонь ланит, как умирает вечная спешка в жестах. "Кто любил, тот и распял," - эхом раздаются библейские слова в пепельной поникшей голове, а губы сами предательски шепчут: — Это не болезнь. Улыбка исчезает с лица поэта, он непонимающе смотрит на Каховского, а потом усмехается, стараясь развеять застывшую в воздухе гнетущую атмосферу: - А что же? Но сознание в последней агонии складывает все пазлы в единую картину… Страшную, невозможную. — Я понял… — голос звенит тихой любовью, надеждой и верой в завтра, которое точно будет... Последний вздох тянется в уже неслышное «прости». Каховский ловит безжизненное, но живое тело Поэта, кладёт на мягкую софу. Глаза закрыты, как во сне... А за окном слышались счастливые крики людей. Наступило мёртвое сегодня...***
Каховский не помнил, сколько просидел так подле своего Кондраши. Ему показалось, что он даже на мгновение заснул в тягучей думе. Очнулся он тогда, когда брегет, лежавший на столе, заиграл свою незамысловатую мелодию. Тогда Пётр встал, остановил музыку, посмотрел в окно. Шесть часов утра, но ещё глубоко ночь. Каховский поправил бокалы и слегка съехавшую скатерть, рукой стряхнул пыль с тумбы, ещё раз пролистал рукопись и, поцеловав знакомые буквы, бросил листы в догорающий камин. А потом раздался выстрел, следом - глухой стук. "Я тебя люблю" - до сих пор звенело в тишине. Стрелки золотого брегета застыли на цифрах шесть и три.