Солнце, цветы и корица

Петунья смотрит в зеркало и видит там женщину, ей совершенно чужую. У нее модная, но от этого не менее дурацкая прическа, слишком широкое платье с глупым геометрическим узором, а взгляд пуст и беззаботен. Вернон легко берет ее за плечи и ничего не говорит. Он никогда не спрашивает о ее прошлом, и за это она почти способна его любить. Жаль только, что «почти» не считается. − Как насчет сходить сегодня куда-нибудь? — спрашивает он, и Петунья лениво ведет плечом. Вернон очень заботлив, и ей немного стыдно, что она не может ответить ему искренней благодарностью. — Я слышал, неподалеку открылась какая-то выставка. Ее очень хвалили. Она вновь поднимает взгляд на свое отражение, и ей кажется, что оно смеется над ней. Ей не нравится быть в компании Лили. Там слишком шумно, слишком громко и там слишком много волшебства для нее, обычного маггла. Все фокусы Блэка и Поттера нимало не впечатляют ее, а лишь раззадоривают и без того острое чувство иррациональной и бессмысленной зависти.Петунья сидит на одном из таких вечеров, и к глазам подступают раздраженные слезы, глупые в своей расплывчатой ярости. Ее задевает все, от открытых насмешек до мимолетно-контролирующего взгляда сестры. Она чувствует себя уродливой куклой, выставленной напоказ, и лишь гордо вскидывает голову, нарочно не уходя, замечая на себе чужой взгляд. Она запоздало понимает, что он смотрит не насмешливо, а внимательно, без тени смущения или улыбки, как смотрит только тот, кто знает, что его не замечают. Поняв, что его поймали, он тут же торопливо отворачивается, отвлекаясь на какую-то глупую шутку, но Петунья еще долго не может заставить себя отпустить этот момент из головы. Она уверена, что видит его впервые, и не может вспомнить имени, но и спрашивать об этом не торопится: не хватало еще быть поднятой на смех этим придурком Блэком. − Этот… человек, − как можно более небрежно спрашивает она, не глядя на Лили, когда гости наконец уходят, оставляя их наедине, − сидел рядом с Поттером. Кто он? − М? Ты о Питере? — уточняет сестра, отвлекаясь от уборки. Петунья прикусывает губу, машинально мысленно повторяя имя, и кивает. — Он близкий друг Джеймса и тоже с Гриффиндора. Но мы с ним не слишком часто общаемся, если честно. Она хитро прищуривается и оглядывается назад. Петунья едва сдерживается от того, чтобы увести взгляд. − А что? — у Лили в голосе звенит беззлобный смех. − Неужели кто-то влюбился? − Ага, конечно. Мне и тебя вполне хватило, чтобы перевыполнить норму колдунов на всю жизнь, знаешь ли, − язвит она, убирая тарелки на дальнюю полку и пользуясь возможностью спрятать предательски краснеющие щеки. − А это петуньи, − он смеется, мягко и без тени насмешки, когда цветок распускается под его руками, и, кажется, ее впервые не раздражает магия. — Твои цветы. Красивые, правда? Они одни в этой небольшой квартире, заставленной кучей нужных и ненужных вещей — «жаль выбросить, сама понимаешь» − и Петунья впервые за очень долгое время с удивлением отмечает, что чувствует себя дома. Питер умеет создавать атмосферу тепла буквально из ничего: он сам по себе необъяснимо уютный, и ей остается только удивляться, как это можно не заметить. − Красивые, − признает она, осторожно проводя рукой по бархатному лепестку. Питер перелавливает ее ладонь и прячет в своей. На его лице — хитрая усмешка, и Петунья неожиданно позволяет ему делать все, что он захочет. − Скажи заклинание, − просит он очень серьезно, и она натянуто смеется. − Я же маггл… − Тебе не надо знать латынь, чтобы придумать какое-нибудь, правда? Сложно спорить с такой наивной настойчивостью. Петунья даже не пытается, послушно произнося какой-то невразумительный набор букв и невольно усмехаясь. Это наверняка выглядит очень глупо со стороны, и она благодарит всех святых, что больше в комнате никого нет, потому что быть серьезней — это последнее, чего она сейчас хочет. Петунья понятия не имеет, почему, но ее сердце замирает в странном восторге, когда сквозь пальцы пробивается небольшой росток. Она, конечно, видит в накрывших ее ладони руках Петтигрю палочку и все прекрасно понимает, но, когда она оборачивается, Питер выглядит так вдохновлено, что она почти верит, что это и правда сделала она сама. Она едва сдерживает непрошенные слезы. − Родители хотели назвать меня Дадли, представляешь? Нет, Петунья не представляет и, честно говоря, вообще ни о чем не думает, нежась под жаркими лучами, заливающие всю комнату через широко распахнутое окно. На подоконнике — букет одуванчиков, которые они сами нарвали несколько часов назад, загоревшись безумной идеей научиться делать венки. Ничего из этого толком не вышло, но они искренне пытались, полностью утопив руки в желтой пыльце и потом долго отмывая пальцы и лица. − Хорошее имя, − пожимает она плечами спустя долгую паузу. Питер хмыкает. − У тебя все имена хорошие. Она не отвечает. Воздух пахнет солнцем, цветами и корицей, и она вдыхает его глубже, стараясь записать изнутри и запомнить. Ветер бьется в занавесках, иногда проходится приятной прохладой по рукам, тихо гудит старое радио, хрипло выводя ей незнакомую песню. «And when the night is cloudy», − насвистывает себе под нос Питер, возясь с оладьями. Он редко использует магию при ней, и Петунья вдруг с удивлением понимает, что никогда не просила его об этом вслух. Непроизвольная и почти глупая улыбка скользит на лицо: боже, и когда же они стали так непростительно близки?.. Питер оборачивается, будто почувствовав ее взгляд, и смеется в ответ. Он опаздывает. Петунья сильнее кутается в плащ и зябко ежится. Осень все сильнее вступает в свои права, воздух пропитан сыростью, дождями и затаенным страхом, не ощущать который не может даже — тем более — она. «Много чего происходит», − коротко бросает Лили на все ее вопросы и хмуро уводит взгляд. Из газет Петунья узнает подробности, и постепенно понимает, почему сестра предпочитает отмалчиваться, ничего не поясняя. Иногда холод вцепляется ей в плечи, побуждая бежать, бежать, бежать без оглядки… Куда? − Тунья, − зовет ее знакомый голос, и она резко разворачивается, не успевая понять собственного облегчения. Питер выглядит непривычно серьезным. На дне его глаз она угадывает тревогу и что-то еще, ей еще непонятное, но она интуитивно опасается этого чего-то. Она не спрашивает, почему он опоздал, ее лишь чуть передергивает от вида палочки, твердо сжатой в руке. − Ты сказал, что хочешь поговорить, − так же сразу и без предисловий начинает Петунья. Он кивает. — Что-то случилось? Он вздыхает и снова смотрит на нее, продолжительно и тоскливо, будто надеясь обойтись без слов вовсе. Петунье не хватает воздуха на следующий вопрос или вообще хоть на что-то: где-то внутри она знает, что он скажет, но настойчиво отрекается от этой мысли, по-детски упорно веря, что если не думать об этом, то все закончится иначе. − Ты знаешь, − тихо говорит Питер спустя долгую паузу, уводя взгляд. Секунду она борется с удушающим ужасом, а после неуверенно стискивает кулаки. − Я не боюсь! − Зато я — да. Это признание, простое и естественное, повисает в воздухе между ними. Сомневаться в нем невозможно, как бы Петунье этого не хотелось. В горле встает ком, не позволяя хоть что-то ответить, потому что после этой убивающей честности ей не хватает сил снова солгать. − Тот человек… Помнишь, ты рассказывала? Он, кажется, любит тебя. С ним… Да с кем угодно ты будешь в большей безопасности, чем со мной сейчас. Просто… Давай остановимся, пока еще не поздно. Пожалуйста, Тунья, − голос у Питера дрожит от этого чертового ветра. — Пожалуйста. Она медленно, очень медленно кивает, ненавидя себя за это. В глазах у него скользит искренняя благодарность, и Питер обнимает ее, ничего не говоря. Он пахнет солнцем, цветами и корицей, Петунья отчетливо ощущает этот запах, и это от него у нее так слезятся глаза, когда Питер улыбается и машет ей рукой на прощанье. (Вернон молча обнимал ее, когда она плакала, и ничего не спрашивал, и она была готова почти любить его за это, но «почти», конечно же, не считается.) − Да, это было бы неплохо, − тихо замечает она и вымученно улыбается, уводя взгляд от зеркала. Вернон явно рад, что ей стало немного лучше, и уже только потому сразу же согласно кивает. − Вот и славно, − подводит он черту, мягко разворачивая ее к себе и целуя в макушку. От него пахнет дорогим одеколоном и городом, а не одуванчиками, расставленными по всему дому, но Петунья готова смириться с этим. По крайней мере, она на это надеется. Потому что ее сына зовут Дадли.