Готэм — опасное место для всех своих обитателей.
Только здесь ты можешь мирно пить свой двойной эспрессо в облюбованной кофейне за углом, пока хозяин на кухне приставляет нож к горлу нерасторопной официантке. Уходя из этого места с прекрасным настроением, ты и понятия не будешь иметь, что кровавые брызги на стенах — это отнюдь не часть декора.
Готэм не щадит никого, ни мирных жителей, ни криминальных авторитетов, ни уж, тем более, комиссаров полиции. Даже бывших.
Это Джим осознает, как дети осознают прописные истины, на собственном горьком опыте. Когда дуло пистолета направляется ему прямо в грудь, а губы у Загадочника складываются в злорадный оскал, все что остается Джиму — это надеяться на удачу.
Джиму редко когда в чем-то везет.
К тому моменту, как Джим возвращается в Готэм, прямиком с боевых действий, его уже ждет первое неприятное открытие — оказывается, что небо на войне было куда как светлее, чем в этом проклятом городе.
Мрачные тучи куполом обвивают Готэм, просачиваясь сквозь по-хищному острые вышки небоскребов. Вокруг сыро и хмуро, а ближе к окраине города, с громким шумом, напоминающим чавканье, ударяется о причал такая же темная, словно мазут, вода. Ледяные глыбы в ней, будто заостренные зубы, мутно поблескивают на солнце.
Город никому не позволит выбраться из него без потерь.
В самую первую ночь, Джим, разбуженный равномерным стуком дождя, глядит, как стекают черные капли по панорамным окнам, и в тот момент понимает, что от этого места ему не стоит ждать ничего хорошего.
Джеймс Гордон стал героем войны, но затем попал в Готэм.
Фортуна* растягивает губы в довольной улыбке.
Ее прельщает равноценный обмен.
Лесли заботливо промывает, покрытые мелкими порезами, руки. Когда доходит до дела, сломанный кран может оказаться в разы опаснее любого преступника.
Жизнь за пределами полицейского участка, протекает как нельзя мирно, а плотные шторы, подобранные точно в тон интерьера, тщательно скрывают гнетущую темноту на улицах. Джим совсем отвыкает от вечного ощущения опасности и, даже наученный военным опытом, слишком поздно вспоминает, что яркими разноцветными пластырями никак не заклеить раны от пуль.
Барбара недовольно кривит губы, молча сажая дочь в неприметный тонированный автомобиль. Малышка весело болтает ногами, не обращая внимания на ободранные коленки.
Она так сильно похожа на мать.
Джим виновато улыбается, и Барбара не может сдержать ответной улыбки, когда ее взгляд цепляет смешного кривоватого динозавра, вольготно разместившегося на обычно мрачном лице.
Липкий след от пластыря смывает и уносит за собой, черный дождь.
Эдвард Нигма все еще фантазирует о побеге с Лесли Томпкинс из Готэма, Загадочник все еще фантазирует о своем идеальном враге. За десять лет в Аркхэме у них не всегда получалось найти компромисс, но в одном они уверены точно.
Джеймс Гордон должен умереть.
Загадочник вырубает Джима за углом непримечательной кофейни, из ослабевшей руки выпадает бутылка молока. Белые подтеки тут же сереют от соприкосновения с мокрым асфальтом.
Нигма заходится радостным смехом, и ему истерично вторят чайки.
Хохот надсадным гулом отдается в висках. Джима слегка подташнивает, пока он устало, но без лишнего удивления оглядывает до боли знакомый ему пейзаж. Джиму кажется невероятно нелепым то, что за столько лет, Загадочник так и не расстался с сентиментальной привязанностью к убийствам на пирсе.
Впрочем, не он один.
— Ты отнял у меня мою свободу, власть и женщину, которую я любил. И как главный борец за справедливость, я думаю, ты согласен со мной, что в этом случае месть как нельзя справедлива, — слова льются у Нигмы изо рта вязким чернильным ядом.
Джиму не к месту думается, откуда же пошла вся эта мода на нудные пафосные тирады. Неужели, это Брюс с Джеремайей, устраивая, совсем не бесплатный, по меркам министерства жилищного строительства и городского развития, цирк, привили нынешним злодеям такую ярую любовь к клоунским речам.
— Ты сам потерял все, и года не продержавшись без совершения преступлений, — Джим усмехается, — Так тяжело держать пистолет в штанах?
Эд, уязвленный, вскидывает так некстати упомянутый пистолет, и все же не сдерживается, выдавливает сквозь стиснутые зубы:
На что глядят — да не видят,
про что ведают — да не знают? **
Визг автомобильных шин, раздается так же внезапно, как и выстрел.
Джимом на долю секунды овладевает непрошеное чувство ностальгии. Впрочем, что поделать, если в тебя по жизни стреляют чаще, чем твоя дочь расшибает коленки.
В Джима больше года уже никто не стрелял.
Эд, с которого разом слетает вся спесь, выглядит совсем как нашкодивший мальчишка, и с места преступления скрывается, так же, с резвостью пацана, разбившего соседям окно мячом.
Пуля застревает где-то в боку, и первые ощущения кажутся обманчиво несерьезными, будто бы кто-то кинул в тебя острый камушек. Распластываясь на холодном бетоне, Джим скорее разумом, чем телом, вспоминает, что боль должна скоро прийти, опалить рану горячим огнем.
Боль и приходит, раньше, чем ожидалось, сопровождаемая шаркающей походкой и стуком трости. Темная фигура медленно, как-то нехотя, приближается к Джеймсу.
Как всегда, в кошмарах ли, в видениях, или наяву, самым привычным образом складываются его губы, чтобы произнести:
— Здравствуй Джим, мой дорогой старый друг.
Когда-то давно, сейчас уже и не вспомнишь, это даже не звучало как издевка.
Освальд подходит к нему ближе, и не боится, как не боялся бы, будь даже у него пистолет в руке. Ему, правда, следовало бы бояться.
— Кажется, ты попал в затруднительное положение, Джим. Как же так получилось, что примерный семьянин словил пулю в столь неприветливом месте? — Освальд удрученно цокает языком, покачивает слегка головой.
Хрипло, не так-то легко вести непринужденную беседу, когда кровь твоя медленно течет на злосчастный пирс, Джеймс выдавливает:
— Загадочник.
Освальд очень не любит, когда Эда так называют.
Джим знает.
Губы у него поджимаются, глаз/а озаряются истеричной злобой, он никогда не умел прятать свои чувства, отвратительным качеством для преступника. Пингвин смотрит свысока, как всегда и мечтал, улыбается холодно, достает пистолет привычным жестом, и уже не так привычно направляет его Джиму в лоб.
— Он мне нужен. Как думаешь, он сам вернется тебя добить, или мне стоит дать ему знать, что ты жив?
Пистолет неторопливо меняет траекторию и замирает напротив бедра.
В разборках между Загадочником и Пингвином, мало кому захотелось бы играть главную роль.
Фортуна прикрывает рот ладонью, чтобы не выдать улыбку.
Джиму ничего не стоит ему солгать.
Но.
— Он не вернется.
С проворностью, которой позавидовал бы и более здоровый человек, движимый яростью и обидой, самой яркой эмоцией между ними, Кобблпот склоняется прямо к лицу. Он щурится, птичьей своей повадкой, и это дурной знак. В глаза заглядывает так пристально, будто бы надеясь отыскать там хоть толику сожаления. Ему не добиться слов, так что он, как всегда, полагается лишь на выражение чужого лица.
Так сильно желает обмануться.
— Вот мы и проверим, — Освальд опасно понижает голос, — А пока мы ждем, я думаю, у нас есть что обсудить.
Кажется, Джим порядочно задолжал за несколько лет спокойной жизни, но он тоже, отвратительнейшей чертой, не боится, когда стоило бы.
— Ты посадил меня в Блэкгейт.
Пингвин произносит это надтреснуто, ломается от звука собственного голоса, и вовсе не так должны звучать обвинения. Плечи его опускаются, опускаются руки и пистолет. У него нет никаких аргументов.
На стороне Джима, всегда, худшим из возможных союзников, правосудие.
— Вы подорвали мэрию, Освальд.
— Не пострадал никто из тех, кто того не заслужил. Это ведь ты, Джим, ты впустил в Готэм людей, которым было плевать на нас до тех пор, пока им не захотелось прибрать к рукам наш родной город, отвоеванный нашими же, силами. Они бы забрали все, что у нас есть, и вновь бросили на произвол судьбы.
Пингвин руками разводит, но пистолет, отнюдь, не помогает сделать жест открытым, честным. Даже когда тело его дрожит, и влажно блестят от психоза глаз/а, они оба знают — грош цена его пламенным речам.
— Ты поверг город в хаос, пытаясь отомстить мне.
Джим ждет истерики, криков или выстрелов, чего угодно на самом деле, но Кобблпот лишь чутко замирает. Загнанная в угол клетки птица. Расправляет плечи и, скалит зубы в последнем защитном жесте. Теперь он действительно верит в то, что говорит:
— Если бы к власти пришли те люди, нам все равно не дали амнистию, а ты ничего с этим не сделал. Я мог бы закрыть глаза на это и сделать героями нас обоих, но ты лично захлопнул за мной дверь камеры.
Джим заторможено поворачивает к нему голову, боль, протестующе разливается по телу, но ему плевать. Он всматривается в мрачный излом его бровей, уродливо искривленный рот, и хочет-таки ответить что-нибудь очень злое, насмешливое, подвести к самому краю.
«Мы с тобой не торгуемся, Освальд».
«Ты патологически не способен ни на что хорошее. Какой же из тебя герой?».
«Ты должен был сгнить в тюрьме».
Вместо этого, он спрашивает осторожно:
— Что там случилось с тобой?
Лицо Пингвина еще сильнее искажает гримаса и чудится на миг, что он зайдется плачем надрывным и долгим, какого не позволяют себе даже маленькие дети, точно не позволяет Барбара.
Дочь своего отца.
Освальд хватает ртом воздух, подавляя всхлипы, убирает пистолет и неловко вытаскивает запонки из манжет. Они падают в грязь и непрошеным символизмом, оставляют там свой бриллиантовый блеск.
Бледная кожа предплечий обнажается, представляя взору еще более нежную, розовую плоть, в обрамлении рваных лохмотьев. Так бывает, только если верхний слой срезать тупым ножом, кусками, добираясь вплоть до мяса.
Джиму, со всей его полицейской выдержкой, делается дурно.
— Проверяли, насколько толстая у пингвинов кожа.
Освальд криво ухмыляется и добивается наконец-то своего. Джима Гордона, после многих лет, затапливает вязкий стыд. Он жмурится, оставаясь, наедине с болью и отчасти даже думает, что заслужил. Воздух колеблется, когда Пингвин опускается рядом с ним на колени. Джим не может заставить себя открыть глаза, из горла вырывается просящее:
— Освальд.
— Я должен тебя убить.
— Должен? — так, будто он, правда, удивлен.
Затем, они непозволительно долго молчат. В городе, где промедление означает — смерть, единогласно делают выбор в пользу жизни.
Освальд аккуратно подается вперед, ожидая, тем не менее, что его оттолкнут, но Джим оставляет руки лежать вдоль тела, и не дергается, когда распахиваются полы его пиджака, а рану накрывают тонкие дрожащие пальцы.
Джим очень не хочет умирать.
С усилием расслабляются напряженные мышцы, негромко, уставшим, измученным голосом, называется в трубку адрес. В глаз/ах Пингвина застывают прозрачные слезы, и он так хотел бы исполнить угрозу, не спускать ему в очередной раз все с рук, но это ничего.
У них давно уже одно сожаление на двоих.
У Джима по-прежнему тоскливо тянет в груди, так что он, повинуясь порыву, приоткрывает глаза и пока еще не слышно сигналов сирен, стыдливо накрывает ладонью чужие пальцы. Снизошедшим откровением, тихо-тихо, шепотом совсем, и все равно громче чем когда-либо следовало, он произносит то, что ни один полицейский не должен говорить преступнику, а герой — злодею, и взрывом гремят его слова:
— Я думал и года не пройдет, как ты сбежишь.
Над Готэмом привычно сгущаются тучи, а с неба низвергается ледяной поток.
Освальд воровато, даже после всего, тянется к чужому лицу и неловко стирает с него мутные черные капли.
***
Из беспокойного сна, Ли вырывает звук пришедшего сообщения. В ранние часы, в Готэме по-прежнему темно, лишь мягкий свет от лампочки освещает больничную палату. Джим продолжает спать, напичканный до отказа лекарствами, так что она тянется к тумбочке, и мобильный выскальзывает из вмиг ослабевших пальцев.
Лесли замирает над кнопкой «удалить», но со вздохом кладет телефон обратно.
Джиму Гордону конечно очень не везет по жизни, но может, потому что он сам частенько пренебрегает советами судьбы.
Ли искренне надеется, что хоть к этому совету, он прислушается.
***
Неизвестный номер.
«Никогда не заставляй убивать тебя, Джим. Только не так».
«После всего, хотя бы это, ты мне должен».
