Раушен

Победу майор Колосов встретил в госпитале в Раушене, в Восточной Пруссии. Среди ночи разбудили радостными криками. Но уж тут никто из тех, кто только был в сознании, не жаловался ни на включенный в палате свет, ни на шум. Приподнявшийся на соседней койке Фома Лукаш (его все звали просто Лукаш, без звания – имя ему так подходило, словно и родился прямиком с ним, а не через несколько дней в ЗАГСе – или в сельсовете, какой там в деревнях порядок, Колосов не очень знал – вписали в метрику, как у всех; прямо из материнской утробы так и выбрался прямо в собственном имени, как в рубашке), сказал: - Ну вот. И очень ругательски изругался. - Все-таки не в Берлине. А так хотелось! - Да брось ты. – Медсестра Вера покачала головой. Вера когда-то была очень красивая женщина. Это и сейчас еще можно было разглядеть, если очень внимательно всматриваться в черты. Но теперь – настолько усталая, что эта въевшаяся в поры усталость затирала всё. Плеснула в чашки на палец медицинского спирта, который вот только что стало уже можно чуть меньше беречь. - Главное – закончилось! И мы – выжили. А где именно – какая уже разница. - Большая разница, - Лукаш упрямо выпятил нижнюю губу. – Потому что мы – здесь, а надо было – в Берлине. А надо, чтоб все было, как надо! Своим упрямством Фома Лукаш мог стадо ослов переупрямить и всех их заставить в итоге двигаться в нужном ему направлении. Причем с грузом. Странной шуткой судьбы (вот и поверь, что нету ее, как учат на диалектическом материализме! во многое теперь поверил, и в очень многое – перестал) двое раненых, оказавшихся на соседних койках, оказались похожи – так похожи, что даже хирург спросил, и потом еще спрашивали раз сорок: не родня ли? Они даже сами на всякий случай посчитались, вспомнили родственников, кого только могли. Нет, точно были не родня, даже из разных краев. Ну, не то чтобы прямо настолько похожи, чтоб можно было перепутать, как в старых немых приключенческих фильмах: Лукаш был сложением тяжелее, кряжистее, с крупными крестьянскими руками, и глаза у него были ярко-голубые – а у Колосова серые. Но все же похожи определенно. Может, и впрямь, какая-нибудь неучтенная родня когда-нибудь получилась? Раушен при штурме пострадал мало, был приказ: город брать аккуратно. Люди пострадали. И вот теперь и лечились здесь. Для того город и берегли – для госпиталя и будущего санатория. Раушен шумел высокими соснами, точно из Гриммовской сказки, и тонким-тонким, почти белесым, прибрежным песком. И яблони цвели. Так много яблонь, что Колосов, впервые увидев, когда смог наконец выходить, выдохнул: - Авалон! Практичный Лукаш говорил, что урожай будет добрый, теперь-то уж, раз стрелять не будут, не обтрясут, и что интересно, какие у них тут сорта? - Аисты… - говорил он мечтательно. – Прямо как дома. У нас тоже – гнезд себе навили на хатах, на крышах, и на столбах, и сидят там. Аистиха сидит на гнезде, а аист, мужик, значит, рядом стоит на красных ногах и вдаль глядит. Бережет! А иные гнезда такие – что чуть уже не побольше крыши, как еще держатся. Но все равно у нас их не столько, даже и близко нет! Лукаш горячо рассуждал о земле: - Трудная у них тут земля, дюже трудная, это видно, но добрая, если труд приложить. Как у них тут все ловко устроено, каналы все эти, канавы… Даже видеть обидно, в каком все забросе. А как и не быть в забросе, мужиков-то нет… А мужики ихние в это время нашу землю грабили, и в той земле и остались, и поделом! – вдруг резко выплюнул он, точно застеснявшись своих предыдущих слов. Колосову, сыну историка Средневековья и учительницы немецкого языка, больше думалось о здешней рыцарской готике. Ведь настоящая готика! Сердцу было больно видеть, как рухнул, осыпавшись краснокирпичной пылью, высокий шпиль. Крошево выбитых цветных стекол – под гусеницей самоходки. Солнце неожиданно вышло, и они все равно сверкали, те, которые не полностью оказались вдавлены в землю. Каменный солдат в серой шинели – и с оторванной головой. Оторванной снарядом сегодня. А ведь казалось, после всего, чего навидался, на своей земле, на родной, не на вражеской – такой коркой засохшей крови покрылось сердце, что уже ничто… Лукаш вспоминал про Георгенбург, там он свою пулю и схлопотал, но вспоминал не про это: - Какие у них кони! Породистых коней с конного завода немцы вывезти не успели, а может, вывезли только нескольких самых ценных – Лукаш говорил, видел пустые, явно недавно брошенные денники. - Какие кони! – восхищался Лукаш. – Вот нам бы в колхоз такого красавца хоть одного, вот это будет производитель! Жалко, что нельзя. Да и как его повезешь? Я б даже заплатил. Ну мы ж, чай, не фрицы. В ту ночь разбудили даже тяжелых, и никто не возражал. Кричали, пели, курили прямо в палатах, пели и обнимались друг с другом, хмельные еще до того, как удалось выпить, стреляли в воздух – счастливые от того, что теперь уже в воздух, теперь – только в воздух! Прусские яблони, неизвестно, какого сорта, цвели, и сливы цвели, слив тоже было много, и высоченные сосны шумели, как из «Германии – Зимней сказки». Пуганые птицы все равно еще вспархивали, чуть что, а все равно – черно-белые аисты стояли на крышах, вяхири угукали в соснах, а утки целой эскадрой рассекали гладь пруда, снова тихого и живописного, окаймленного по краешку ярко-зеленой ряской, такого ровно-прямоугольного, какой точно может быть только в Пруссии, даже не просто в Германии. - А этот пруд, между прочим, называется Катценбах – Кошачий ручей. - Занятно, - Лукаш улыбнулся. - У нас в районе тоже есть Кошкино болото. Комарья оттуда летит – страсть! - А в этих краях, между прочим, Гофман жил. - Кто? - Эрнст Теодор Амадей Гофман, немецкий писатель. «Щелкунчик», «Кот Мурр», много еще чего. Не читал? Ну да не суть, дома прочитаешь еще, если захочешь. Ну а не захочешь – и бог с ним. Не в этом суть. Понимаешь, Лукаш, в чем суть? Гофман, Бах, Кант, Гейне, Кеплер, Дюрер – ведь всего этого не было, целых четыре года не было. Ну то есть теоретически-то было, их произведения как были, так никуда и не делись и не стали хуже, а на самом деле – не было. Гитлер всех разом стер - и оставил одного себя. И ненависть. Четыре года без полутора месяцев. А теперь – опять снова есть. Как Колосов позже узнал, Лукаш так-таки умудрился увезти домой гнедого голштинца. Сам он прослужил до пятьдесят второго, сначала в Германии, после на Дальнем Востоке. Пора было получать полковника, но для полковника требовалось высшее образование, а он так и не закончил, в сорок первом как раз перешел на пятый курс. Вышел в отставку и переехал в Янтарный. На Янтарном комбинате работать.