Memorare

— Ну, собственно, здесь всё и произошло. Гром проскользнул под лентой, до сих пор (три месяца уже прошло) объявляющей, что заходить как бы нельзя, но когда её слушали? Волков проскользнул вслед за ним и застыл на пороге. Сердце пропустило удар от знакомой до боли обстановки; добавилась, правда, пара экспонатов, но их константа: диван, пуфик и Венера — будто вросли в пространство, в пол и стены, в пейзаж за окном. Питер. Питер-Питер. Волков сглотнул ком, вставший в горле. — Я в тот вечер допрашивать его пришёл, потому что пазлики в голове в картинку сложились. Насчёт личности Чумного Доктора. Гром сел боком к Венере, на то место, где, как он помнил, сидел тогда Разумовский. — Договор с Holt International ему показал, тетрадки его детские. А он, как рыба, которую на сушу выбросило, сидел и говорил, что не он это. А потом… вас по имени позвал. Гром уставился на Волкова, вставшего у золоченой рамы. С полотна на него кротко и печально глядела богиня, будто тоже скорбела. Волков взгляд от неё не отрывал, но и слушать не забывал. — Позвал? — не оборачиваясь, не отвлекаясь, глухо произнёс он. — Позвал. И глазами ещё так, — Гром пальцами провёл по пространству от входа до стены, — проводил. Как раз до туда, где вы стоите. Ну, почти до туда. И глаза у него такие испуганные были. Я ведь ему ещё анкету вашу с датой смерти показал, с печатью красной. Я посмотреть на этого его «Олега» обернулся, а он меня… по башке… — он потёр давно заживший левый висок. — Не помню дальше. Очнулся — он в осколках лежит, с горлом перерезанным. И в руке у него осколок, в крови весь. Волков молчал. Гром по опыту (хер знает, откуда у него этот опыт взялся) понимал, что, когда волк молчит, его лучше не перебивать. Но глаза у того, голубые такие, заливались темнотой. — То есть, — Волков шумно вдохнул. — Вы показывали ему моё дело с печатью «погиб». И рисунки его, с вороном, тоже. Спокойно и оттого страшно звучал сейчас Олег Волков, направивший тёмный свой взгляд на закат. Красив он отсюда, закат. Ещё красивее он на рыжих волосах отливал, золотом красил карие глаза. — Вы же прекрасно знали, что он нервный. Не могли не знать. Ведь это все знают. — Волков всё же посмотрел на Грома, а в глазах у него чернота. — И решили вот так на него надавить. Гром хмыкнул. — То есть я ещё должен был его душевную гармонию, — он изобразил в воздухе кавычки, — соблюсти. Я на допрос пришёл, а не в гости к другу милому. — В органах не знают слово «человечность»? Казалось, ещё немного — и Волков реально волком станет, так выразительно и звонко его «р» прозвучало. — Некогда мне к негодяям по-человечески относиться. Он людей убивал, слышишь, ты… Наёмник сорвался с места и сжал пальцы на горле Грома. Сил и бешенства хватило даже оторвать громовские ботинки от пола. Грома душил Волков. Волкова душила ярость. — Он был самым светлым человеком в этом мире, — рычал Волк, сильнее сжимая чужое горло. — Но даже его вы умудрились измазать грязью! Лицо Грома посинело. Хватка на его горле исчезла. Он упал обратно на диван. Когда вновь взглянул на Волкова, увидел в его глазах концентрированную злобу, ненависть и ужасную тоску. Витрины разбивались под его руками, в последний путь провожаемые животным криком — смесью рыка и вопля. Стекло разлеталось по всему кабинету, Волк не упустил ни единого стенда. Пощадил только беззащитные произведения искусства и автоматы. Экран во всю стену треснул, как и панель на столе. Через сеть трещин на стене проглядывал аватар разумовского ИИ — белокурая и голубоглазая девушка. Игорю показалось, что и в её пиксельных радужках он усмотрел боль и укор. Волк обессилел, стоя перед огромными, до сих пор полными автоматами. Только тело его тяжко вздымалось. Под хруст стекла он вернулся к Венере и упал перед ней на колени. Возведя к ней взгляд, он забормотал что-то на неизвестном Грому языке. Видимо, акустика у кабинета хорошая, раз даже то, что скороговорил себе под нос Олег, дошло до ИИ. Сквозь трещины видны стали слова и фразы. «Memorare, O piissima Virgo Maria, non esse auditum a saeculo, quemquam ad tua currentem praesidia, tua implorantem auxilia, tua petentem suffragia, esse derelictum. Ego tali animatus confidentia, ad te, Virgo Virginum, Mater, curro ad te venio, coram te gemens peccator assisto. Noli, Mater Verbi, verba mea despicere; sed audi propitia et exaudi. Amen.» Умная девушка предусмотрительно указала в самом конце: «Молитва Святого Бернарда, язык итальянский». Ещё предусмотрительнее с её стороны был перевод. «Вспомни, о всемилостивая Дева Мария, что испокон века никто не слыхал о том, чтобы кто-либо из прибегающих к Тебе, просящих о Твоей помощи, ищущих Твоего заступничества, был Тобою оставлен. Исполненный такого упования, прихожу к Тебе, Дева и Матерь Всевышнего, со смирением и сокрушением о своих грехах. Не презри моих слов, о Мать Предвечного Слова, и благосклонно внемли просьбе моей. Аминь.» Волков, бормотавший на итальянском сквозь слёзы, вцепился в раму, измазывая её кровью, сорвался во всхлипы, но закончил уже на русском: — Вечный покой даруй ему, Господи, и да сияет ему свет вечный. Да почивает в мире. Аминь. И так тихо стало после этих слов, что скрыть прерывистое дыхание ни один, ни другой не смогли. Впервые за долгое время Игорь видел такие эмоции. Впервые за долгое время Олег их не сдерживал. Волков медленно поднялся с колен, встряхнул руками, расправил грудную клетку. Тяжёло выдохнул. — Не он этих людей убивал, — не оборачиваясь, сказал он. — У него диссоциативное расстройство личности. Проще говоря, раздвоение. Смеётесь, что он смотрел и меня звал? Ещё один тяжёлый вздох. Волков опустил голову. — Это была его вторая личность. Он её всё Птицей звал. Типа ворона большая. Её и рисовал. В детстве — сейчас умом уже понимаю — эта Птица была его обсцессией, так его доктор сказал. По ночам порой приходила и пугала. Волков тщательно подбирал слова. — Но, видимо, моё присутствие её «отпугивало». Серёжа на меня переключался, когда она приходила. Я старался, как мог, помочь. Всегда старался. А потом… в армию ушёл. Его кулак звонко встретился со стеной. — Сам не знаю, зачем. Думал, сильнее стану, чего-то добьюсь — и ещё лучше помогать смогу. А он и без меня справляться научился. И это правильно. Я приезжал несколько раз. Хотелось бы больше, но работа не позволяла. — Он хмыкнул. — Надо было плюнуть на работу. С ним остаться. Но что уж теперь?.. Теперь его нет. Никого нет. Ничего в моей жизни ценного не осталось. Только то, что он после себя оставил. Волков медленно водил взглядом по кабинету, будто вспоминал, где стояли, о чём говорили, как целовались после долгой разлуки, как цеплялись друг за друга, будто отпустишь — и навек потеряешь. Как обнимались, стоя у окна. Как обнимались, сидя на диване. Как переплетали все конечности, какие только можно переплести, чтобы касаться, чтобы бились сердца в такт друг другу, чтобы ничто разлучить не могло. Чтобы никакие наёмники и спецназ, никакая Птица не помешали. Кожей — к коже, носом — к шее, губами — к меди волос. Так они друг друга любили. Олег стиснул зубы и отвёл взгляд в сторону. — Он оставил мне эту компанию. Надеюсь, я не просру его наследие на пике успеха. Медленно развернулся к Грому. Темнота исчезла, и сейчас розово-синие остатки заката отражались в голубизне волковских глаз. В них больше не было злости, лишь пустота и бесконечная боль. — Прошу прощения за этот всплеск. Думаю, мы с вами уже всё обсудили. — Да, — Гром тяжело поднялся с дивана. — Желаю успехов. И соболезную. — Спасибо, — безжизненно прошептал Волков и так же безжизненно пожал протянутую громовскую руку. Уже миновав бедную, окончательно бесполезную ленту, Игорь обернулся, чтобы застать Олега устало откинувшимся на спинку дивана и прикрывшим глаза. Дело можно закрывать.