Царапины

      Темную комнату обрамлял жуткий запах десятирублёвой перекиси, и на кровати кажется был разбросан арсенал маленькой государственной поликлиники. Все в разваливающейся аптечке из советских времен: от марлевых бинтов и пластырей до зелёнки и антибактериальных мазей, с почти истёкшим сроком годности, было исчерпано за последние несколько недель.       В тандеме Сережи и хлипкого балкона, на котором он устроил свои острые кости, казалось выдержать дуновение ветра мог лишь второй. Свисающие худые ноги при темном освещении было практически не отличить от двух тонких палок       Бесцветная жидкость шипела и пенилась на разбитых коленках, заставляя засохшую корку крови растворяться и бледным алым стекать на пол. Младший сильно жмурился, пытаясь не заплакать от нарастающей боли. — Сейчас все пройдет, надо только немного потерпеть — Олег в успокаивающем жесте поднимает свой взгляд, а потом и уголки губ.       Тихий голос заставляет рыжего юношу приоткрыть мокрые глаза в каждом из которых находится не по одному созвездию. Вон в правом Андромеда, а в левом — Кассиопея. С губ слетает виноватое «спасибо», пока Олег разглядывает где то в глубинах Лиру и Цефея.       Тишина поглотила всю комнату, так что было слышно журчащую воду в холодных батареях. Вновь отключили горячую и вновь признание в любви никем не озвучено. Оно не требуется в этой понимающей тишине когда коленки измазаны противной зеленкой а от чужих движений замирает сердце. Оно не нужно когда все чувства не умещаются в приторные три слова.       В глазах темнеет от количества телесной боли за последние несколько часов. Нет сил. Последним ощущением становится липкий пластырь где то на голени и теплые руки на спине, под коленками.        Такое родное теплое дыхание которое покрывает шею заставляет Олега понять, что он готов оберегать счастье, сопящее сейчас в его в руках, до своего последнего вздоха. Смотря на свое рыжее недоразумение в голову лезет лишь одно: — Я клянусь что буду защищать тебя, чего бы мне это не стоило — глухой шепот, чтобы не разбудить Сережу, растворяется где то в четырех стенах И сквозь глубокий сон он все это слышит.