***
Серёжу надо защищать. Просто так надо. Дети, порой, слишком жестоки. Тем более в детдоме. Это Олег сразу уяснил, едва попал сюда. Серёже же нужно адаптироваться. Серёжа не такой, как остальные дети. Взгляд у него другой. Зашоренный, словно Разумовский всегда был на измене. Вертлявый, но как-то мелко. Дёрганный. Вот. Идеальное слово. Смотрел на окружающих дико-дико, словно ждал удара в любой момент. Ждал. А ответить духу не хватало. Сам себя боялся. Волкова вот не боялся. Делился киселём, что давали в полдник. Кислятина вишневая была в особом почёте среди товарищей по несчастью, потому что только она отличалась вкусом от той пресной кошачьей блевотины, которой кормили в столовой. И хоть Олег кисель не любил, но столь учтивый жест ценил. Ценил и старался отвечать на добро добром. По крайней мере, для Серёжи. Олег зашёл в столовую как раз вовремя. Серёжу уже окружили старшие, среди которых главарём прыщавой группировки хорохорился Юсупов — мерзкий тип, доставляющий множество головной боли как воспитанникам, так и воспитателям. И улыбка у него была гадкая, с выбитым зубом, куда он с особым понтом вставлял самокрутку. А в одной полуулыбке уже читались все недобрые намерения. Серёжа не заметил Олега — слишком сильно втянул голову в плечи, осоловело уставившись на собственные исцарапанные руки, сжавшие костлявые коленки. Но если бы и заметил, то одними глазами попытался бы остановить его. Дюже он гордый, этот Серёжа. Не лезь, мол, я сам получу люлей. С гордо опущенным носом. Придурок. Но защитить надо. — Я не понял, Заразум, — тянул Юсупов с быковатой насмешкой, — ты чё, опух? Где домашка по алгебре? Давно пизды не получал? Волков решительно направился к тройке уродов, обступивших Серёжу, сидящего за столом, со всех сторон. И в тот момент, когда забитый Разумовский уже намерился достать конспекты, Олег подал голос, похожий на предупредительный лай: — Отошёл от него. Юсупов, склонившийся над Серёжей, с предвкушением обернулся и, мерзотно осклабившись, неторопливо разогнулся, сверля Волкова ехидным прищуром. — О, явился, голубок. Заразум, — Юсупов быстро скользнул взглядом в сторону трясущегося Разумовского, — я и забыл, что ты далеко от своей псины не отходишь. — Ты глухой или тупой? — Волков шагнул в его сторону, сокращая расстояние. Разница в росте была ощутимой: Юсупов почти на голову выше Олега. Это и не удивительно, ведь Олегу всего тринадцать, а Юсупову уже все шестнадцать. Но, в отличие от остальных, Волков его не боялся. — Может, тебе второй зуб выбить, чтобы понимать стал лучше? Юсупов дернул щекой, выдавая задетое самолюбие. Серёжа, кажется, вообще перестал дышать, а вот гоп-компания напряглась. Надыбилась, как лишайные бродяжные коты, и чуть ли не зашипела. — Ты попутал, волчара? Нас трое, а ты один. — А один на один зассал? — хмыкнул Волков, чувствуя, как берёт управление ситуацией в свои руки. Юсупов реально напрягся. Прослыть трусом среди своих было бы мучительным унижением даже для такого дебила, как он. — Марать руки об тебя не хочется, — рыкнул он в ответ, чуя, что потерпел поражение, и, обернувшись на своих друзей, добавил, — пошли отсюда. Он нарочно задел Олега плечом, отчего у того едва дыхание не перехватило, но он не выдал себя. Едва компашка отошла, Разумовский несдержанно выдохнул, вцепившись в вилку до побелевших костяшек. — Не стоило, — осторожно начал Серёжа, но Олег от него отмахнулся, насупив брови сильнее обычного. Увидев хмурый взгляд друга, Разумовский моментально смолк, стыдливо потупив глаза в тарелку с неясным содержанием. Уши, торчащие из-под вечно взлохмаченных волос, побагровели, выдавая стыд. — Стоило, — Олег буднично пододвинул свою тарелку к себе, принявшись избирательно выковыривать из серо-зеленой массы, в девичестве называемой запеканкой, кусочки изюма. Друг на друга не смотрели. Разумовскому было стыдно, а Олег не хотел, чтобы он ещё сильнее начал дергаться от его взгляда. Уставились в тарелки. Покоцанная керамика долгой нотой проскрежетала по деревянной столешнице. — Кисель будешь?***
Серёже пятнадцать. Олегу тоже. Серёжа принимает таблетки. Олег внимательно следит за тем, чтобы Серёжа их не терял. Просто так надо. Так доктор сказал. Волков врачам доверял чуть больше, чем окружающим. Но умножать что бы то ни было на ноль — бесполезное занятие. С другой стороны, Разумовскому становилось легче. Всякие травки от шалящих нервишек и таблетки от аллергии — всё, что нужно, чтобы он перестал расчёсывать собственную кожу в кровь. Их комната с годами выглядела всё более обжитой. Какие-никакие личные вещи, будь то стопка книг в твердом переплёте на подоконнике, или приныканная пепельница под тумбочкой, или плакат со Шварцом, прикрывающий вмятину в стене, появившуюся в результате их первой и последней ссоры, вспоминать которую не хотели они оба. Эдуардовна одобрила ещё один плакат в их комнате, на условиях, что тот вместе со Шварцем исчезнет, как только в «Радугу» нагрянет очередная проверка. Упускать такую возможность было бы глупо. Тем более, если речь шла о плакате с Linkin Park. Олег с изяществом горного сайгака передвигался по комнате, примеряя изображение то к одной, то к другой стене, придирчиво оценивая результат, когда до уха донесся звук старательного расчесывания. — Серый, — кинул он, не оборачиваясь. — Колёса. — Да-да, сейчас, — отмахнулся Разумовский. Тон явно не понравился Олегу. Нет, он не разозлил, просто не понравился. Серёжа говорил в таком тоне, когда ему не было до Волкова дела. Волков обернулся и чуть не заорал от негодования. На соседней кровати сидел Серёжа, уткнувшийся в учебник по основам программирования. Его правое предплечье было бездумно атаковано ногтями левой руки. Слои эпидермиса раздирались в мясо. Но Разумовский был настолько увлечен чтением, что даже не замечал, как под ногтями скапливается его же кровь. — Серый, блядь! — раздосадовано воскликнул Олег, спрыгивая с кровати и хватая его за руки. Плакат с Linkin Park подобно сиротливому осеннему листочку грустно опустился на кровать. Разумовский вздрогнул от громоподобного голоса друга, испуганно уставившись в освирепевшее и одновременно с этим взволнованное лицо. — Ты вообще свои таблетки пьешь? Псих ебучий! Серёжа виновато поджал губы, с немалым удивлением оценивая состояние своего предплечья: — Я… зачитался. Видимо, аллергия началась и… — он отвел взгляд и постарался выдернуть руки, но хватка у Волкова была сильной. — В глаза мне смотри, — Волков сверкнул праведным огнём из-под насупленных бровей. — Ты лекарства пьешь? — Д-да. — Врешь. — Да, — и на что Разумовский надеялся, зная, что Олег всегда чует его ложь? Как собака какая-то. Тот раздул ноздри, стараясь сдержать свою злость. Серёжа поморщился, предвкушая очередную тираду в исполнении Волкова, похожую на заботливый выговор, но вместо этого Олег молча отпустил его руки. Открыл тумбочку с остервенением, кинув в него пачкой таблеток от аллергии и блистером Глицина. Серёжа неловко поймал их и едва увернулся от летевшей в него бутылки минералки, метившей ровно в голову. — Ну, кончай уже! — виновато протянул Разумовский, закидываясь таблетками. Олег замер, смерив соседа по комнате недоуменным взглядом, от которого Серёже стало не по себе, да так, что он едва не закашлялся. — О, поверь, я ещё не начинал, — он схватил что-то из тумбочки и весьма решительно подошел к Разумовскому. Выглядел Олег настолько грозно, что Серёжа невольно попытался попятиться назад, падая копчиком на кровать. — Руки. Серёжа послушался. Взяв недалеко отброшенную воду, Волков полил ею истерзанное предплечье, смывая капиллярную кровь с раскрасневшейся кожи. Прихватив одной рукой костлявое запястье, второй он принялся аккуратно протирать изнаночной стороной собственной футболки место повреждения. Серёжа зашипел, как масло на сковородке, но выдёргивать руки не пытался. И смотрел виновато. Исподлобья. В руках Волкова мелькнул тюбик мази. Удерживая одними пальцами запястье, он ловко открутил крышечку, выдавливая зловонную жижу тёмно-болотного цвета на руку, испещрённую мелкими глубокими царапинами от ногтей. Глаза Разумовского распахнулись в неверии и чуть заслезились от едкого запаха: — Мазь Вишневского? Где взял? — Где взял, там уже нет, — буркнул Олег в ответ, ноздрями выдавая своё недовольство. — Не шевелись, дай бинт достану. И Сёрежа вновь послушался. Удивительно, какое влияние на него имел приказной тон Волкова. Тонкий слой бинта пропитался целебной жижей в ту же секунду, неприятно прилипая к коже. Олег посмотрел Разумовскому в глаза и произнес слишком серьезно: — Я тебе сейчас руки свяжу, чтобы ты не маялся хернёй. — Олеж, может, не надо? — от одной мысли о том, как Олег будет стягивать его руки, неприятный жар заразой расползся по щекам и шее. — Надо, — тон, не предусматривающий возражений. Волков выудил из-за спины свой парадно-выходной пояс под брюки, которые обычно надевал на смотрины с безумцами, решившими его усыновить. Разумовский тяжко сглотнул, понимая, что тотально краснеет. Что его кожа сейчас намного ярче, чем его волосы. И от Олега не сбежать. А тот подошёл к нему, беззастенчиво вторгаясь в личное пространство. Взял за руки, почему-то, как Серёже показалось, слишком бережно, и стянул их достаточно крепко. Разумовский и глазом моргнуть не успел, а Олег завязал его руки. Этот факт вызвал в его голове много разных, весьма неоднозначных мыслей, с которыми только предстоит переночевать. Олег старался не замечать, как зарделась бледная веснушчатая морда. Как Серёжа гулко сглотнул, напрягаясь от его действий. Старался. Получалось плохо. Разумовский старался дышать ровно. Получалось так же.***
Ночной Питер прекрасен. Особенно украдкой. Тайно. Сбежав после отбоя через окна и протянув пузырь водки в окно сторожки Филиппычу, чтобы тот два раза за смену полностью оглох и ослеп. Они сидели на одной из тайных смотровых площадок, известных только местным, а не туристам, умиротворённо наблюдая за движением воды от многочисленных резвых катерков, рассекающих взад-вперед по течению. Поодаль от них открывался потрясающий вид на Дворцовый мост, что с минуты на минуту должен был развестись в разные стороны, разрывая меж собой Адмиралтейский и Васильевские острова. С воды тянуло зябкостью, оттого они и сидели плечом к плечу, пытаясь согреться сквозь прикосновение, облачённое в тонкие ветровки. Купленный на последние отложенные с подработок и выторгованные с домашки деньги Пикур в тёмном стекле уже наполовину опустел, в пачке Примы оставалось от силы три папиросы, но и это было неважно. Важно другое. Они были друг у друга. В хорошем месте. С приятной беседой. Олег увлечённо рассказывал Серёже о близстоящих исторических зданиях, насколько в его памяти хватало информации, что он усвоил из путеводителей по Питеру и учебников истории. Серёжа слушал внимательно, временами припадая к горлышку бутылки, забавно морщась, когда хмельные пузырьки кололись в носоглотке. — Ты вот знал, что Дворцовый с приходом Советов был переименован в Республиканский? — Херовое название, — подытожил Разумовский, оценивая поэтичность звучания. — Мне тоже не нравится. Дворцовый он ведь не просто так. По такой логике он должен быть расположен около Республиканской площади. — Рядом с Зимней Республикой, — Серёжа деловито приподнял палец и хохотнул. Олег поймал его смешок. Ему было хорошо. Лицо Серёжи вдруг переменилось, озаряясь светлой радостью. Он даже проглотить до конца не успел, а просто ткнул пальцем в сторону моста и выпучил глаза, притопнув ногой. Олег обернулся. Разводные мосты поднимались. Красиво, чёрт возьми. Холодно, правда, и видно не так хорошо, как у тех, кто катается сейчас на прогулочных катерках, но Серёжа в восторге. А больше Олегу и не нужно. Он ведь и потащил его сюда на следующий же день, как Разумовский сказал, что никогда не видел этих мостов. Просто так надо. Надо, чтобы Серёжа увидел эти мосты, даже если им влетит по первое число, если поймают за хвост при попытке вернуться в детдом. Глядя на отблески фонарного света, рябью расходившегося в черноте Невской воды, Олег улыбнулся, услышав прямо над своим ухом: — Это… потрясающе! Все-таки это стоит любых возможных последствий. И именно сейчас Олег понял, что всё что угодно стоит того, чтобы Серёжа был с ним. Улыбался так, чтобы это чувствовалось в его голосе. Потому что он дорог ему. Он не чужой. Никогда им не был. Разумовский, слишком увлечённый всматриванием в горизонт, навалился на плечо Волкова. Тот даже сквозь два слоя ветровок почувствовал, как продрогло худющее костлявое тело. Боже, как же он дрожит. Постоянно дрожит. Олег обернулся, наградив засмотревшегося вдаль друга самым обеспокоенным взглядом, на который был только способен. Они произнесли это одновременно: — Олеж, ты только глянь… — Замёрз? Замерли. Серёжа вскинул удивлённо брови, в привычном жесте сжав кулак, когда посмотрел в глаза лучшего друга. В последний раз они были так близко почти год назад, когда Волков стянул его кисти рук своим же поясом. Серёжа тогда был готов со стыда под землю провалиться, в самые глубины ада, где бы жарился на бесовых сковородах от того, как сильно и неправильно отреагировал он на это действие. Олег всего лишь проявлял заботу. Он любит Серёжу, но другой, братской любовью. Он совсем не это имел в виду. Чёрт возьми. И теперь он снова слишком близко. Смотрит так по-скотски обеспокоенно, участливо, что Разумовскому хочется щёку изнутри прикусить до сквозной дыры. Лишь бы не смотрел так на него. Своими огромными глазищами лишь бы в душу, поганец, не лез. Сволочь. — Чего вылупился, Волче? — он честно хотел придать голосу уверенности, но вместо этого с ужасом обнаружил сипящее хриплое недоразумение. Волче. Олегу нравилось, когда Серёжа так его называл. Другие произносили это не так. Совсем не так. Он же произносил это с тихой и такой приятной сердцу, немножечко печальной и, меж тем, такой родной интонацией. Он придвинулся ещё ближе. И, несмотря на все ожидания Волкова, Разумовский не отдернулся от него. Замерев, сверлил своими большими глазищами, извечным дёрганным взглядом, отчего Олегу моментально захотелось схватить его лицо в ладони и шепнуть: «Выдохни и успокойся», но вместо этого, ведомый странным чувством момента, подался вперед, заправляя за ухо рыжий локон, упавший тенью на нервное лицо, и спросил: — Можно? — Да. Сердце удар пропустило. Одновременно и в унисон. То ли малая доза хмеля сделала их такими смелыми, то ли разводные мосты действительно обладали магией романтики, о чём неустанно талдычили все приезжие туристы, выстраивающиеся в очередь за билетиками на катерки, но это случилось. Робко. Пробуя. Серёжа зажмурился изо всех сил, едва ли веря в то, что сейчас происходит, распахнул чуть шире искусанные губы, прижавшись к Олегу плотнее. Просто так надо. Так правильно. А Олег почувствовал, что в его руках Серёжа дрожал всё меньше. Всё незаметнее. До тех пор, пока дымка приятной и чувственной неги совсем не расслабила нервно трясущееся тело. Ночь обещала быть долгой и ясной.***
Они сдвигают кровати на ночь. Просто так надо. Спать так гораздо удобнее. Волков навсегда запомнил глаза Разумовского, едва он выпалил эту идею одним поздним осенним вечером. Выдохнул одной фразой, боязливо зажмурившись, словно ожидал от Олега гнева. Ядовитой насмешки, будто бы тот должен был отреагировать на его предложение как-то иначе, чем согласием. Но вместо ответа Олег лишь молча пожал плечом и принялся задвигать на противоположный конец комнаты прикроватные тумбы. Старался действовать тихо, чтобы не привлекать излишним шумом бдительную Эдуардовну, но методично. Готово. Кровати сдвинуты. Разумовский таращился поочерёдно то на них, то на Волкова. Не верил. — Надеюсь, они выставлены в соответствии с твоим фен-шуем, — схохмил Волков, падая на импровизированную двуспалку с учебником по физике за одиннадцатый класс. И Серёжа будто отмер. Завалился к нему, придавливая тощим телом учебник меж их грудными клетками, заластился точно кот, сожравший миску сметаны с позволения хозяина. В россыпи хаотично оставленных на лице поцелуев читалась благодарность. Олег не смог сдержать улыбки, поддаваясь Сереже. Поцеловал медленно, тягуче, как нравилось им обоим. Так, чтобы у Разумовского перехватывало дыхание, а заполошное сердце стучало так громко, что это мог бы услышать Волков, даже не касаясь его рёбер. Чёрт, надо было сделать это раньше. Учебник по физике кощунственно шлёпнулся на дощатый пол. Волков ловко подмял Разумовского под себя, меняя их местами. Тот задышал часто, выталкивая приоткрытыми раскрасневшимися губами воздух, едва Волков опустился зубами к шее. Жарко. Дрожь по телу прошлась сыпучими колючками. — Волче, — шепнул Разумовский, подкатывая глаза, когда почувствовал влажное касание на яремной впадине. От просевшего голоса руки, сжавшие тонкий хлопок футболки, ошпарились мурашками. Звёзды под веками искрились, когда он целовал его так. Серёжа нетерпеливо залез холодными ладонями под майку Волкова, сминая её в гармошку. Эта тряпка-алкоголичка мешает. Слишком сильно мешает. А Олегу казалось, что они немного заигрываются. И его самую малость сильно ведет. Конечно, они целовались раньше, но и то, украдкой, будто на измене, в ожидании, что их непременно кто-то прервет. А сейчас… Словно сомкнутые кровати тараном сломали внутренние барьеры, словно до них только сейчас дошло, сколько времени они потратили зря. Ведь то, что происходит, — так логично. Так подразумеваемо. Так точно. Просто так надо. Надо. Надо до стиснутых зубов, воткнутых в подушку, что душили на выдохах тихие стоны, когда они оба думали об этом. Думали непременно. Слишком часто. Удивительным образом слепнув и глохнув друг перед другом, когда дело доходило до самоудовлетворения. Идиоты. Думать сейчас не хотелось. Ни об этом, ни о чем-либо другом. Но когда Разумовский в запале стянул с него майку, прижимаясь как можно плотнее к пышущему жаром телу, и Волков почувствовал его весьма красноречивое возбуждение, осознание будто взорвалось в голове. Оу. Да. Это происходит. Почему? Просто так надо. Волков сдёрнул с Серёжи футболку так стремительно, что тот даже пикнуть не успел. В ответ он вдавился ледяной кожей в его тело, желая впитаться и растаять под этой жарой, как кубик льда на раскалённом асфальте. Боже, как хорошо. Разумовский потянулся к его губам, ловя и сминая их с неожиданным напором. Волкову только и оставалось бережливо убирать мешающие рыжие пряди с зарумянившегося лица. Холодные руки вели по широкой спине, оставляя за собой горящие синим пламенем полосы. Он улыбался с сытостью сквозь игривые прикусывания, а Волкову казалось, что его мир сейчас крутит тройное сальто назад. Хотя нет. Вот же его мир. Его чертов мир. Лежит перед ним такой открытый и доступный. Как на ладони. Улыбается и тихо сладостно мычит от любого прикосновения к его коже. С ума сойти. Серёжа немного замялся, едва его руки оказались у кромки пояса джинсов. Оторвался от губ Волкова, молча спрашивая разрешения. Робость отрезвила их обоих. Олег кивнул, скользя пьяными глазами по лицу Разумовского. Едва ощутимые касания холодных пальцев закручивали множество болезненных напряжённых узелков там, где встречались с его кожей. У Серёжи дрожали руки. Оттого и пряжка ремня показалась ему непосильной задачкой, справиться с которой он смог бы как-нибудь в другой раз. На долю секунды в его глазах мелькнул огонёк паники, который Олег почувствовал. Улыбнулся, успокаивающе целуя в уголок рта. — Чщ, не суетись. Ремень поддался под спокойными пальцами Волкова. Закалённая выдержка и природное спокойствие успешно скрывали залп тысячи фейерверков, трескуче взрывающихся где-то в душе. Серёжа не должен увидеть, как сильно его колотило. Иначе подхватит, запаникует ещё сильнее, а о нервах Серёжи Олег заботился. Просто так надо. Они всегда друг друга зеркалили. Неосознанно. Вот и сейчас, видя спокойствие, открытость и готовность, исходящие от Волкова, Разумовский тоже пришёл в себя. Стал увереннее и чуточку смелее. Улыбнулся, склонив косматую голову набок. Скользнул ладонями по плечам, сжимая их. Мягко толкнул Олега в сторону, роняя послушное тело спиной на матрас. Склонился над ним, покрывая синеватые от пробивающейся щетины щёки поцелуями. Мягко. Трепетно. Гладил его. Старательно и с нежностью, пытаясь через прикосновения выразить всю свою привязанность. Волков потянулся за новым поцелуем, внутренне рассыпаясь на кучу ошмётков и срастаясь заново, поддаваясь рукам, что дарили живительную прохладу задыхающемуся от жары телу. Рука зарылась под джинсы, и Разумовскому показалось, что у него сердце удар пропустило от того, как замер Олег под его ладонями. Провёл пальцами по тонкому слою белья, чувствуя его возбуждение. Голова закружилась. — Скажи, — выдохнул Серёжа в приоткрытые губы непривычно хриплым голосом, подцепляя пальцами резинку белья. — Как тебе больше нравится? — Медленнее. Спешить некуда: у них вся жизнь впереди. Однако за чередой многочисленных дней, однажды Галина Эдуардовна тактично подловила Волкова в одном из коридоров детдома и, сверля весьма однозначным взглядом, тонко намекнула, чтобы они не смели менять интерьер комнаты и переставлять мебель. Иначе — выгонят. Глянув на неё из-под насупленных бровей, он угрюмо кивнул. С тех пор они спали на полу.***
С годами всё стало иначе. Они повзрослели, а робость их отношений призрачной дымкой рассосалась по венам, едва закончился пубертат. Выросли. Выросли потребности, выросли чувства. Всё стало каким-то иным, но при этом не менее родным. Они всё ещё были друг у друга. Одни. Против целого злобного мира. Пафосно. Но едва двери «Радуги» за ними захлопнулись, они решили входить во взрослую жизнь с пафосом. Держась за руки. Съёмная квартирка на окраине имела общие черты с их комнатой в детдоме. Та же стопка книг на подоконнике стала больше, разрастаясь выпусками «Афиши» и «Сеанса» и свежевыписанными журналами о робототехнике и программировании. Пепельница теперь перекочевала из-под тумбочки на деревянный подоконник окна с витражом — гордости Разумовского. Даже плакаты со Шварцем и Linkin Park всё так же висели на стене, но уже в компании честно одолженных с улиц афиш Placebo, ThreeDaysGrace и даже Гарри Поттера. Да, жили скромно. Да, трещащий «Минск» с одинокой пачкой майонеза и подгнившим томатом в крохотной кухоньке мог разбудить их лучше всякого будильника. Да, клопов и тараканов травили своими силами. Но они справлялись. Потому что как иначе? Просто так надо. Они были друг у друга, и этого было достаточно. Серёжа всё также продолжал засыпать, обнимая Олега со спины. Привычка, оставшаяся с юности. По-другому уснуть не получалось, и если Разумовский не чувствовал под своими руками и ногами крепкое тело, то сон его был беспокойным и всполошенным. Волков же не знал как заснуть, не чувствуя костлявых ног и сопение под ухом. Временами Олег замечал, как сильно Серёжа изменился. Зажатость и дёрганность, конечно, всё так же были на месте, но сейчас стали куда менее заметны. Может, это сам Олег его так раскрепостил. Раскрепостил. Слово-то какое забавное. Иногда Олег поражался Серёже. Он мог алеть, белеть и зеленеть от простой необходимости коммуницировать, ответив на телефонный звонок курьера, но при этом подарок на день рождения Олега, кулон, который тот с тех пор носил не снимая, он подарил, надетый на себя. Причём кулон — это в принципе всё, что было на нём тогда надето. Олегу грех жаловаться. Он под дулом пистолета не признался бы в том, как он умирал в душе от кайфа, когда видел ревнующего Разумовского. Тот становился совсем диким, взвинченным, сильным и таким чертовски доминирующим, что создавалось впечатление, будто не он трахал Разумовского, а Разумовский трахал его, не меняя, при этом, положение тел. Однажды, вернувшись домой после скучнейших лекций, он застал Серёжу, облокотившегося на дверной косяк кухни. Он ждал Олега. Ждал, сверля молчаливым возмущённым взглядом как нашкодившего школьника. Меж тонких бледных пальцев была зажата маленькая визитка. Как сигарета, которую он собирался потушить аккурат промеж глаз Волкова. Олег скинул рюкзак с плеча, тяжко вздыхая. Он совсем забыл об этом клочке компромата, поспешно припрятанного в задний карман джинсов. Судя по обстановке в квартире, Серёжа затеял генеральную уборку, включающую себя большую стирку. А судя по тому, что корзина с грязным бельём повержено выглядывала из приоткрытой ванной, он нашел эту записку именно там. В его джинсах. Невинная корзина пережила удар ноги, а вот её содержимое теперь в хаотичном порядке устелилось по полу коридора. — Кто? — бросил Разумовский, едва сдерживая поток витиеватой брани, которой он нахватался от питерской маргинальной интеллигенции. — Понятия не имею. С потока, наверное. Олег правда не помнил. Какая-то мадемуазель подсела к нему в кафетерии университета, взбадривая сонливость Волкова премиленьким хихиканьем и глубоким декольте. Он, если честно, так ничего и не понял, а номер, торопливо написанный убористым почерком, уже лежал рядом с бумажным стаканчиком остывшего кофе, пока той мадемуазели и след простыл. Он даже не знал, что за имя было написано на бумажке. Прозвенел звонок на пару, и бумажка на автомате оказалась в его кармане. И не собирался он ей звонить. Не понравилась она ему. Но Серёже до этого дела нет. Смотрел Разумовский так, что в глубины ада хотелось провалиться. Ситуацию усугубляло ещё и то, что Волкову это нравилось. — Серьёзно? Визитка? Ей, что, пятьдесят? Бумажка разорвалась в мелкие клочки прямо на глазах. Серёжа с методичным остервенением растерзал её длинными пальцами, подбрасывая в воздух. Пауза затягивалась, ощущаясь давлением таймера до детонации. Они оба знали, к чему это приведет: — В спальню. Ревностных истерик он никогда не устраивал. Просто брал и вытрахивал в Волкове любое желание ходить налево. Глубоко. Жарко. Отчаянно. Стены в квартире тонки как картон. Но Разумовскому плевать. Он наслаждался процессом с полной отдачей, горделиво седлая бёдра Волкова, да так, что у обоих искры из глаз сыпались. Олег не отставал. Поддавался его безумной игре, целуя отчаянно, страстно и влажно, заставляя Разумовского выстанывать его имя на выдохе, тягуче и пронзительно. Волков зализывал его нежностью, от которой Серёжа плавился в его руках, дрожа от прикосновений. И сытая улыбка растягивалась на веснушчатом лице, когда Волков покрывал его тело томительными поцелуями, когда касался губами паха, когда трогал его, брал его, всего, без остатка. Это часть их игры. Обладать друг другом по очереди и единовременно. Багровыми отметинами и укусами на теле заучивать новые комбинации, от которых тела и души познавали космос. И ни с кем другим не получится так же. Они просто знали это. Просто нуждались друг в друге, как в самих себе. Просто так надо. И они оба надеялись на вечность впереди.***
— Сирия. Как обухом по голове. С размаху. Ломая череп. Что? Как? Почему? За что? Серёжа не шевелился. Замер, вытягиваясь одной напряжённой струной. Того и гляди лопнет. Олег попытался протянуть к нему руки, коснуться шеи в знакомом успокаивающем жесте, но Разумовский отшатнулся от него. Взорвался. Сорвался. Стеклянный стакан в дрожавших руках превратился в крошево, оставляя лиловую кляксу на штукатурке стены. Вороновой стаей загрохотал крик Серёжи, резонируя от стен. Олег молчал. Глаза в пол потупил как провинившийся школьник. Сжался весь под взрывом праведного гнева, чувствуя, как с разрывающейся душой с него слоями слезает кожа и мясо с костей от болезненного вопля. — Серёж… Так надо. Так надо. Просто так надо. Он должен уехать. — Кому?! КОМУ НАДО, ОЛЕГ?! Тебе? Мне? Нам?! Нам. Как ножом по сердцу. Серёжа, кажется, разбился как стакан. В крошево. В мелкую острую пыль, что окутала облаком Волкова, истерзывая до кровотечения. — Серёж… — ЧТО?! НУ, ЧТО ТЫ МНЕ СКАЖЕШЬ? — Не место мне здесь. Там Я буду чувствовать себя… Правильней. Он смотрел на Серёжу взглядом побитой собаки. Побитой хозяином, которому он предан. Тот часто дышал. Таращился на него ошалелыми и дикими глазами, а лицо его заострилось, обнажая ярость и шок. Молчал, пытаясь подобрать те слова, которые смогли задеть Олега за живое да побольнее, так, чтобы тот тоже разбился прямо сейчас как он сам: — Там меня нет, — блёкло выдохнул Разумовский, медленно опускаясь на колени. — Там нас нет, Волче… Он задыхался. Истерично хватал воздух ртом, пытаясь совладать с огромным потоком ужасающих мыслей, что лавинной волной накатывали на мозги, проталкиваясь через ватные губы. Столько мыслей. Одна хуже другой. А совладать, сложить их в предложения не получалось от заставшего врасплох ужаса. А руки? О, эти чертовы руки вцепились в него до побелевших костяшек. Ещё чуть усилий и одежда порвется, но Разумовский не отпускал. Искал в руках, в теле Олега подсказку. Доказательство того, что всё это глупый розыгрыш. Колени воткнулись в холодный пол, чувствуясь, как металлические штыри. Он прикован. Перед ним. На коленях. Он прикован к нему. На века. Навсегда. А сейчас Волков пытается отделиться от него. С корнем. Наживую. Немыслимо. И тогда Разумовский решил продолжить, добить его, наступая на рану армейским ботинком: — Олег, там и тебя может не стать. Может ведь. Волков в лице изменился. Зеркалом отразил ужас на лице Серёжи. Опустился на колени перед ним, рухнув вместе с чем-то оторвавшимся под грудиной. — Счастье моё, — от голоса внутренности скручивались в морской узел. — Я вернусь. Обещаю, вернусь к тебе. Это ненадолго. Глазом моргнуть не успеешь, а я уже здесь. Он вцепился в ватные плечи, облачённые тонкой рубашкой, чуя как тот дрожит. Дрожит в накатившей под кадык истерике. — Не надо, Волче. Не обещай того, что можешь не выполнить. Волкова продрало до костей. Он запустил пальцы в рыжее пламя волос, чувствуя, как сгорает сам от его голоса. Ткнулся колючей щекой в горячий лоб, впервые за долгое время ощущая влагу на щеке. Разумовский молчал. Слишком громко и надрывно было его молчание. — Так надо, — повторял он как мантру, в надежде успокоить их обоих, — просто так надо. — Я без тебя пропаду, дурак. — Не выдумывай. Всё будет хорошо. Будет ведь? Серёжа не ответил. Замотал головой. Долгая жизнь с Волковым заставила перенять друг у друга некоторые привычки. Разумовский научился у Олега чуять враньё. Как собака какая-то.***
С каждым днем Серёжа чувствовал, как медленно сходит с ума. Как его разум рисовал болезненно нежные мороки. Как он слышал обрывки голоса Олега, будто тот стоял где-то позади, прямо за его спиной. Слышал его смех над глупыми шутками, монотонным потоком струящимися из колонок в очередном шоу на Ютубе. Взгляд его волчий мерещился из зеркала, когда Разумовский находил в себе силы встать с постели и умыться. Он пытался заполнить повседневной шелухой свои дни, забить жизнь красками от одноразовых стимуляторов, сыплющихся в эпоху потребления как из Рога Изобилия на каждом углу. Вкусная еда? Глубинные недра интернета? Игры? Развлечения? Путешествия? Кино? Искусство, которое он всей душой обожал? Чушь. Серая липкая чушь, назойливым роем въедающаяся в его жизнь, но всё ещё не придающая ей смысл. Потому что Олег был его смыслом. Его миром, который он был готов купить ради Олега, но тот достался ему бесплатно. Вот, мол, Серёженька, держи Олега. Крепко держи. Не отпускай, иначе быть беде. Иначе ты подохнешь без него как голодный пёс на цепи. А Серёжа, кажется, подох. Лишь маленькие клочки листов, исцарапанные карандашом, служили спасительными инъекциями в мозг. Он жив. Он где-то там, в далёкой и жаркой Сирии, живой. Думает о нём, присылая весточки в пару строк. На большее, видимо, времени не хватало, да и Серёжа требовать большего не смел. «Я жив. Здесь очень жарко. Скучаю. Люблю. Твой Волче» Разумовский едва не разрыдался, увидев на самом уголке записки размером со спичечный коробок смайлик. Всю ночь лежал на боку, подминая ногами скомканное пуховое одеяло, снова и снова пробегаясь бессонными воспалёнными глазами по неровным строчкам. К сердцу прижимал, будто этот клочок должен был впитать пульс, а Олег бы его услышал. Голос Олега в голове слышался с каждым днём всё отчётливее. Это пугало лишь чуть-чуть. Ведь Серёжа снова может его слышать. Олег буднично интересовался, как у него дела, а Разумовский отвечал. Честно отвечал. — Плохо, Волче. Загибаюсь. Просто так надо. Так ему было легче. Так голова не раскалывалась бетонным крошевом, так выть не хотелось. «Ты опять расчёсываешь руки?» — журил его иллюзорный Олег, когда Разумовский совсем прогибался под тяжестью своих мыслей. — Что? «Руки, Серый. Опять в крови весь.» И вправду. Серёжа опустил взгляд на собственные запястья, растерзанные до алого кошмара, и длинные тонкие пальцы, под ногтями которых бурыми полосами застыла кровь. Кажется, шрамы останутся. «Вишневский в верхнем ящике тумбочки рядом с планшетом, бинт во втором. Помажь. Шрамы останутся.» И снова он ему подчинился. Потому что так у них заведено. Разумовский уставился перед собой, отчаянно веря в то, что Олег стоит сейчас вне поля его зрения, где-то за спиной, возможно, примеряя плакат с Linkin Park к одной из стенок их спальни. — Почему сам не помажешь? — капризно протянул Серёжа, послушно проваливаясь в самообман. «Я занят, а ты уже большой мальчик. Справишься ведь?» — Я справлюсь, — Серёжа замотал головой со всей убедительностью, на которую только был способен. «Умница». Полез в тумбочку. И действительно, всё было так, как сказал Олег. Руки саднили, порционно наливаясь мелкими кровавыми крапинками. Аллергией он не страдал. А вот неврозы остались. Даже участились за последние шесть месяцев, с тех пор как Олег уехал. Уехал. Олег уехал. — Почему я тебя слышу? — Серёжа до боли прикусил собственную щёку, ругаясь на самого себя за разрушение сладостной иллюзии. Мазь Вишневского пахла так же отвратительно. «Просто», — хмыкнул Олег в его голове. Шёпотом. А потом добавил так тихо, но отчётливо, будто прямо над ухом. — «Так надо.»***
Он увидел его. Прямо сейчас. Живого. Родного. Улыбающегося. Волков стоял на пороге его офиса, а в хмуром взгляде смешинки плясали. Руки развел в стороны, готовый сорваться в бег прямо сейчас: — Ну, здравствуй, счастье моё, — его голос столь громко резонировал от стен, что Серёже показалось, будто помещение задрожало. Вместе с его сердцем, стучащим шумно и часто. Испуганно. — Волче, — Разумовский не заметил, как из его рук выпал сиротливый лист письма. Бросился к нему, не помня себя, не видя ничего вокруг. Схватил в объятия пламенные, отчаянные, те самые, что дыхание высасывали из гортани, те самые, в которых ватные ноги не держали. «Волче, милый, Волче…» повторял он из раза в раз, зацеловывая бледное лицо с аккуратно подстриженной щетиной. — Я здесь, Серёжа, я никуда теперь от тебя не денусь, — он обнял его, сжав рёбра до хруста позвонков, а Разумовский всё продолжал тыкаться влажными губами в скулы, нос, колючую линию челюсти. — Живой, — выдохнул он в распахнувшиеся губы Олега. — Живой-живой. Олег улыбнулся сквозь поцелуй, приподнимая его на руки. Серёжа обхватил мускулистый торс ногами, повис на нем как детёныш коалы, напрочь забывая о строках письма, приземлившегося на пол. Он не хотел о нём думать, не хотел воспринимать шифр кириллицы, напечатанный бездушным принтером, что мог разрушить его за секунду чёрной краской. Не хотел замечать слишком бледный тон кожи Олега, будто бы тот из Питера и не вылезал все эти два года. И стрижку его чуть отросшую, не уставную, не армейскую. Нет. Это все чепуха. Олег здесь, рядом с ним, целует его, баюкая на руках. И не было слова «погиб». Серёжа забыл об этом. Просто так надо.***
«Сергей, пришло время пить лекарства. Как Вы себя чувствуете?» Голос Рубинштейна похож на монотонные шутки с Ютуба. Несмешно. Шуршаще. Раздражающе. «Ответь ему, милый, иначе снова расстанемся на пару дней». Голос Олега слышался искажённо под действием лекарств. Утробным, как будто запись с пластинки записали на херовый диктофон. Но видел он Волкова всё так же. Отчётливо. Волкова ли? Он же умер. Два года назад умер. Значит, это кто-то другой? В палате пахло чистотой и солнцем. Но обонятельные рецепторы давно заглушены странными инъекциями, после которых очень сильно болела голова. Олег… (Олег, ведь?) был рядом. Он злой человек. Он заставлял делать Серёжу плохие вещи. Нет… Его Волче не мог так с ним поступить. Не мог. Это кто-то другой. Он поднял замыленный взгляд в угол палаты. Их было двое. Сидящий мужчина в белом халате смотрел на него с мерзким прищуром. А тот, кто был Олегом, стоял за его спиной. Точь-в-точь Волков. Даже взгляд такой же тёмный, насупленный, но нежный. Нежный только для Серёжи. Одно непонятно… — Кто ты? — губы резиновые. Плохо слушались. Горло хрипело. Он молчал уже несколько суток кряду, если считать его вопль от прошлой процедуры Рубинштейна за светскую беседу. — Я твой лечащий врач. Доктор Рубинштейн, — мужчина поправил очки на переносице, гаденько осклабившись. Это улыбка напомнила ему о чём-то очень далеком. Из детства. Олег… Человек за доктором с лицом Олега усмехнулся. «Я то, что тебе было нужно». — Ты не Олег, не так ли? — Олег? — переспросил Рубинштейн, и по его выражению лица, если бы Разумовский смотрел не за его спину, можно было понять, что это недобрый знак. «Я тот, кто тебе нужен». Доктор хмыкнул, пробежавшись глазами по карточке с историей болезни, неторопливо встал, что-то скомандовав медсестричке Лиличке, и покинул палату. Лиличка пропала из рассеянного поля зрения, вернувшись через минуту уже со шприцом. Разумовский попытался оттолкнуть её, но крепко связанные в смирительную рубашку руки не помогали должному сопротивлению. Укол. Сознание быстро провалилось в темноту. В пустоте дымчатого сна он услышал шаги. Потом грохот со всех сторон принялся нарастать в надежде догнать отзвуки чётких шагов армейских ботинок. Его трясли. Будили. Сквозь полумёртвые рецепторы раздразнивающе воткнулся запах, смешанный с пылью и жарой, от которого веки моментально распахнулись. Вот же он. Точно кто-то знакомый. Смотрит испуганными глазами, заимевшими серовато-синие круги, резко контрастирующие на обгорелом лице. Сухие потресканные губы спрашивали у него что-то, но Серёже в уши тонну ваты затолкали. Не слышал. Чувствовал, как ему накинули углей в лёгкие так, что вдохнуть не получалось. Получалось лишь смотреть в знакомое и чужое лицо одновременно и пытаться что-то понять сквозь мороки самообмана и трипов лекарственных препаратов. Его подхватили на руки такие незнакомые ладони. Осознать, что они куда-то мчатся сквозь дым и гарь не получалась. От вида огня Разумовский жмурился, пытался уши заткнуть руками, да только он всё ещё в смирительной рубашке. — Держись, счастье моё, мы почти в безопасности, — молвил со щемящей заботой огрубевший, почти что знакомый голос. Он не понял, что случилось. И ещё долго понять не сможет. Но когда тот Олег, что был темнее и взрослее, сел рядом с ним, взяв его кисти обеих рук одними пальцами, что щёлкнуло у Серёжи в голове. Тот, кто был с ним в палате, так не делал. Потому что Серёже никогда не нравилась эта его привычка. — Волче? — Серёжа с удивлением обнаружил, что человек перед ним расплакался. — Это ты? Правда, ты? — Я… — Волков сгрёб его в охапку, вдавливая мокрые губы в холодный бледный лоб. — Ты же умер, — интонация, пропитанная воистину детским непосредственным любопытством, поблёкшая от долгого приема лекарств. Страшно. — Зачем вернулся? Просто так? Волков обнял его крепче, убаюкивая как маленького: — Вернулся, потому что надо. Просто так надо.