Bright Red Expectations

Это был обычный день в разгар лета. Если бы у Кюсаку было что-нибудь, похожее на типичное детство, он мог бы ждать определённых вещей: яркости солнца, влажности, стрекота цикад. Он мог бы связать это с воспоминаниями вроде содранных коленок, мороженого и сачков для ловли жуков. Однако, его жизнь не имела ничего общего с типичной, и единственные особые воспоминания о лете, которые он имел, были неприятными. Кюсаку помнил, как ускользал от наставника и убегал, пытаясь оторваться настолько, насколько это было возможно, найти какой-нибудь переулок или угол и спрятаться, затаив дыхание. Будто бы когда-то от этого был толк. Каждый раз побеги заканчивались синяками, кровью, слезами и болью. Всегда, всегда была боль. Но он продолжал пытаться — а что ещё оставалось делать? Смириться с жизнью во тьме, взаперти? Кюсаку, может, и не питал надежды на будущее, однако что-то внутри него не могло принять этого. И вот он снова бежит. Но на этот раз не в одиночку. На этот раз у него были… нет, пожалуй, не союзники. Эти двое уже доказали, что доверять им нельзя. Кюсаку знал, что раскрытие их истинных мотивов — лишь вопрос времени. Лишь вопрос времени, когда этот побег окончится тем же, чем и все предыдущие — болью и сожалением. Однако сейчас они были средством для достижения цели. У них был транспорт, которым они по какой-то причине были готовы поделиться. Это не имело никакого смысла, но, тем не менее, было полезно. Того, кто сидел за рулём, звали Джон. Имя было странным, и, послушав некоторое время, Кюсаку решил, что оно, вероятно, означает «неприятный». У другого было даже более странное имя, Лавкрафт; ему, однако, странность подходила. Он имел иммунитет к способности Кюсаку и, казалось, лишь едва осознавал окружающий мир. Даже Кюсаку понимал те вещи, которые сбивали Лавкрафта с толку, вроде туалетов и билетов на поезд. Может быть, он просто был тупым. Как бы то ни было, Кюсаку чувствовал, что из этих двоих Лавкрафт был менее опасен. Он подвинулся чуть ближе к его стороне тесной, душной кабины грузовика. Не то чтобы можно было значительно отодвинуться от Джона: сиденье не было рассчитано на такое количество людей, даже если один из них — ребёнок. Джон глянул на Кюсаку. — Извиняй, малой. Троих здесь никогда не планировал. Кюсаку промолчал. Он вообще редко отвечал Джону, однако того это никогда не останавливало. — Были б мы сейчас в старом Росинанте- — Но мы не в нём, — Лавкрафт издал тихий, усталый вздох. — Я знаю. Но если бы мы- — Но мы не в нём. Это не было ссорой. Лавкрафт, похоже, не разбирался в ссорах, а у Джона это получалось не слишком хорошо. — Да, нихера подобного, потому что эта мелочь действительно подходит для этих ужасных узких дорог. Думаешь, я не замечаю разницы? — ни для кого не было секретом, что Джону не нравились дороги Японии. Он жаловался на них при каждом удобном случае. А удобных случаев у него было много. Лавкрафт слышал, как он жаловался на дороги после того, как врезался на Росинанте в столб. Он слышал об этом, когда Джон увидел арендованную машину, подготовленную Фицджеральдом. Он слышал об этом всякий раз, когда Джон сидел за рулём, когда Джон получил счёт за отправку Росинанта домой, когда Гильдия распалась и счёт за аренду был закрыт. Он слышал об этом, в конце концов, пока они рылись на свалках до тех пор, пока Джон не нашел горчично-жёлтый Датсун, который, казалось, удовлетворял какой-то его глубоко укоренившейся потребности управлять чем-то, что могло развалиться само по себе в любой момент. Иногда Лавкрафт слышал об этом, даже когда на то не было особой причины. Кюсаку, может, слышал эти тирады не так часто, но понимал, что закончится это не скоро. Эти люди, почти незнакомцы, — не те, с кем Кюсаку хотел бы быть. Но, опять же, в мире не было никого, кто был бы «тем». Он выучил, что весь мир был для него враждебен, настолько давно, что уже и не помнил, когда именно. Нечто большее, чем люди — что-то вроде судьбы, или бога, или обстоятельств — обеспечило это. Всё, что он получил благодаря своему рождению, — гарантию того, что будет страдать снова и снова ради кого-то другого. Такова была роль Юмено Кюсаку в этой жизни. Возможно, большинство детей когда-то чувствовали то же самое. Возможно, некоторые взрослые всё ещё чувствуют. И, возможно, для некоторых из них это было правдой. Это определённо было правдой для Кюсаку. Был ли он обычным ребёнком хоть когда-нибудь? Невинным, с широко распахнутыми глазами? Никто не знал, а если и знал, то не говорил об этом. Единственное прошлое, которое помнил Кюсаку, было полно липко-сладких обещаний взрослых, обещаний, за которыми всегда, всегда, всегда следовала более липкая, более сладкая кровь. Они причиняли боль Кюсаку, а Кюсаку — им. Снова и снова, как в бесконечном цикле. Это было просто. Это было мучительно. Это была жизнь. Кюсаку ожидал этого. И не было никаких оснований полагать, что эти двое были исключением. Джон определённо не был исключением. Он использовал его точно так же, как и все остальные, с наслаждением и жестокостью. Это было слишком недавно и слишком странно, чтобы забыть: та поглощающая боль, то будто разрывающееся тело. А этот человек просто сидел, ухмылялся и говорил, и говорил, и говорил. Кюсаку ненавидел, когда взрослые говорили так много. Они пытались оправдать свою жестокость, но оправдания ей не было; жестокость была врождённой. Её болезненно откапывали, вытаскивали наружу и оставляли, чтобы запачкать всё, что осталось. Лавкрафт посмотрел на Кюсаку и прервал тираду Джона. — Тебе нужно в туалет? — Нет, — вопрос возник из ниоткуда, и Кюсаку нахмурился, сбитый с толку. — Джон говорил, что дети часто хотят в туалет, когда едут в машине. Да, он действительно был не очень умён. — Это тупо. — Это не тупо, — вмешался Джон, смеясь. — У меня больше братьев и сестёр, чем у тебя пальцев, малой. Я знаю, о чём говорю. Скажи нам, если тебе понадобится, и я найду что-нибудь, окей? Кюсаку молча смотрел на него. — Я не привык к таким тихим детям, как ты, — Джон продолжил, потому что, как только он начал говорить, ему, по-видимому, было очень трудно остановиться. — Дома все всегда визжат, бегают, дёргают за волосы, падают с деревьев- Где бы ни находился дом этого человека, звучало это ужасно. Вероятно, в таком месте Кюсаку чувствовал бы себя счастливым лишь секунд пять; до тех пор, пока идиллия не нарушится. И так оно и будет. Кто-то споткнётся, кто-то что-нибудь бросит, кто-то будет вести себя безрассудно, как люди обычно и делают, и сияющая, гнилая жестокость возьмёт верх и уничтожит всё. Может быть, это даже будет виной Кюсаку. Может быть, он будет улыбаться и смеяться, потому что почему бы и нет? Почему кто-то другой может быть счастлив, когда он — нет? Единственное, что делало этот отвратительный мир достойным того, чтобы в нём жить, — наблюдать за тем, как другие люди страдают так же, как Кюсаку. Всё верно. Это было единственное, за что стоило держаться. Месть. Больше ничего хорошего в мире не было. — Тебе нехорошо, — Лавкрафт продолжал пялиться. Очевидно. Кюсаку в тесном грузовике с двумя людьми, которые ранее похитили и пытали его. Этим идиотам повезло, что они всё ещё живы. — Оставь его, Лавкрафт, — тихо сказал Джон. — Думаю, ему нужно время, чтобы привыкнуть к нам. Нет. Кюсаку привык к такому типу взрослых. Эти двое были похожи на того человека из мафии, который запер его в клетке в темноте, как животное. Взрослые, которые тыкали его, толкали и игрались с его «даром». Дар. Обычные дети жалуются на то, что им в подарок достались носки или что-то в этом роде. Единственный подарок Кюсаку был ярко-красным и липко-сладким. Хотя нет. Был ещё один, слишком недавний, слишком странный, чтобы его забыть. Это был подарок, которого Кюсаку не понимал. Почему Джон, такой жестокий, настоял на том, чтобы купить ему куклу? Но он сделал это. Кюсаку не хотел этого, не от него, но, тем не менее, так было удобнее. Удобнее использовать способность. Для Кюсаку это не выглядело предложением мира, потому что никогда ранее ничего подобного с ним не случалось. Прямиком с магазинной полки, ужасная штуковина в пастельных тонах, улыбающаяся и безвкусная. Глаза и одну ногу Кюсаку сразу же вырвал, а розовое платье с оборками сменилось на грязный бинт, валявшийся у него в кармане. Кукла не была идеальной, не была даже столь хороша, как та, пропавшая, но она была нормальной. Поглощённый работой, он не слышал приглушённого разговора двух взрослых. — Похоже, она ему не нравится, — пробормотал Джон, сморщив нос. — Пожалуй, это поспешный вывод, — ответил Лавкрафт. Джон вздрогнул, когда оторванная нога куклы улетела в окно грузовика. — Возможно, со мной хотят сделать то же самое. — Возможно, — кивнул Лавкрафт. — Это полный пиздец, Лавкрафт. Мы не можем этого сделать. Должно быть другое место для него. Где-нибудь получше. — Больше некуда. Больше некому. Ты знаешь это так же хорошо, как и я, если не лучше. Джон вздохнул, тихо и печально. — Да. Я знаю.

***

Джон с самого начала неохотно согласился на предложение Лавкрафта, но не потому что был враждебно настроен к Кюсаку, а потому что был уверен, что ребёнок никогда не сможет чувствовать себя по-настоящему комфортно рядом с ними. Он мог объяснять до тех пор, пока воздух в лёгких не закончится, что пытка была не его идеей, что он выполнял приказ, что Фицджеральд — тот, кто виноват, но ребёнок не поймёт этого. Даже если Джон был честен — что случалось редко, даже с самим собой, — как он мог ожидать, что Кюсаку проникнется к нему хоть какой-то симпатией? Однако Лавкрафт настаивал. «Ему некуда идти.» Боже, если бы только он нашёл Лавкрафта в другом месте. Но нет, Джон вернулся в заброшенный дом и был так счастлив обнаружить его там, спящим в подвале. Не то чтобы он думал, что Лавкрафт погиб в битве — мелкой бомбе не сделать того, с чем не справились столетия, — но он не знал, сколько времени тому потребуется, чтобы восстановиться, так что увидеть его целым и невредимым было облегчением. Радость Джона длилась до тех пор, пока он не заметил другую фигуру поменьше, тоже спящую. Этот ребёнок. — Какого хрена? Почему люди из мафии не забрали его? Почему он всё ещё здесь? Кюсаку проснулся от всплеска эмоций Джона, уставился на него испуганными глазами и закричал так громко, что разбудил даже Лавкрафта. — Пожалуйста, не кричи, — это не остановило Кюсаку. Лавкрафт прочистил горло — человеческая привычка, которую он перенял бог знает где. — Я сказал, пожалуйста, не кричи. Джон не навредит тебе. Он, конечно, не стал бы. Всё, чего хотел Джон — находиться как можно дальше от этого ребёнка. Он всё ещё помнил, как проклятие нахлынуло на него: видения умирающей семьи, их крики, слишком реалистичные. Лавкрафт был рядом, чтобы убедиться, что он не навредит себе, но тем не менее. Это был не тот опыт, который Джон хотел когда-либо повторить. — Ага, — глухо сказал он. — Обещаю. Больше никаких корней. Ребёнок закрыл рот и уставился на него. Ладно, значит, он тоже не хотел, чтобы тот был рядом. Это хорошо. Даже отлично. — Лавкрафт, почему этот ребёнок здесь? — Ему некуда идти. — Есть, откуда бы, чёрт возьми, он не появился. — Джон, — Лавкрафт посмотрел на него самым холодным взглядом, который Джон когда-либо видел, и тот смутился. — Ой, да ладно тебе. Мы не можем забрать ребёнка. Это, типа, похищение или что-то вроде того. — Джон. Джон метался, суетился, надувал губы, а потом, наконец, вздохнул. — Да, я знаю. Не то чтобы мы не делали этого раньше. Но брось, ты же не знаешь, насколько было плохо там, откуда он. Может, он скучает. — От этого ребёнка разит страхом. — Может, это из-за тебя. Лавкрафт фыркнул; Джон знал его достаточно хорошо, чтобы понять, что этот звук означал то, что он не мог объяснить, что было частью его сущности. — Ладно, ладно. Но почему мы? Мы были не очень-то и милы с ним. Это был глупый вопрос, и Джон знал это. Этот ребёнок был слишком похож на него, настолько похож, что ему не хотелось об этом думать. Кто-то, кто заслуживает лучшего, кто застрял с «даром», вызывавшим отвращение у большинства людей. Со способностью, которая годится только для насилия, которую нельзя использовать без боли. Покрытый шрамами, моральными и физическими. Запутанный настолько, что будто созданный вселенной в качестве жестокой шутки. Нормальные люди не поймут. По крайней мере, у Джона был опыт человечности, к которому он мог вернуться. Иногда он очень хорошо притворялся. Он мог улыбаться, шутить, наслаждаться солнцем и почти, почти, почти верить себе. У этого ребёнка даже такого никогда не было. И да, было слишком поздно что-либо с этим делать. С другой стороны, не было похоже, что что-то могло пойти не так. Да, Джона снова могли проклясть, но, пускай оно и было отвратительно, проклятие не так уж и страшно. Лавкрафт рядом, так что ничего ужасного не произойдёт. Честно говоря, для Кюсаку, вероятно, не было лучшего места. Но убедить ребёнка в этом будет нелегко. Джон знал, что такое жестокость, и знал, в каких случаях она не сработает. Фраза «никто другой никогда не примет тебя» никого не убедит. В меду тонет мух больше и всё такое. Кроме того, Лавкрафт врежет ему. — Ладно, — вздохнул он. — Послушай, малой. Мы не можем оставаться здесь долго, и, готов поспорить, тебе тоже не стоит этого делать. Ты можешь пойти с нами, если хочешь. Мы больше не причиним тебе вреда. Не могу обещать, что будет здорово, но всё же лучше, чем болтаться здесь. Ребёнок долго и пристально смотрел на него, а затем кивнул. Печально, не так ли? Он так юн и уже понял, что идти с ними, даже после того, что произошло, было наилучшим вариантом. Джон вздохнул и попытался улыбнуться, чтобы успокоить Кюсаку. Улыбка получилась слишком искусственной и приторной даже для него. — Отлично. Тогда пошли, время идёт.

***

— Эй, малой? — Что? — Есть хочешь? — Нет, — Кюсаку уже привык к одному приёму пищи в день, притом скудному. Джон слегка нахмурился. — Ладно. Но тебе явно жарко, не так ли? Здесь слишком душно. Признать, что что-то не так, было равноценно проявлению слабости и верным способом получить наказание, поэтому Кюсаку молча смотрел в окно. — Ладно. Лавкрафт? — Я голоден. И перегрелся. И устал. И— — Господи, я понял, я понял, — Джон засмеялся. — Тогда мы остановимся где-нибудь. Возьмём что-нибудь поесть, разомнём ноги — отдохнём. Если честно, всё было не так уж плохо. С тех пор как они были вместе, эти двое были только осторожны по отношению к Кюсаку, иногда даже милы. Не то чтобы это продлится долго, это не продлится. Это невозможно. Всё исчезнет, как всегда. Так обычно и бывает. Но пока, пока всё было хорошо. Прошло некоторое время, прежде чем Джон наконец нашёл место, где можно остановиться и поесть. Ресторан был маленьким и выглядел почти таким же потрёпанным, как их грузовик. — Представь: найти такую выгодную партию здесь, у чёрта на куличках, — усмехнулся Джон. — Настоящее сокровище! Кюсаку не понимал, что в этом месте такого замечательного, но, по крайней мере, это было лучше, чем сидеть в грузовике часами напролёт. Несмотря на расположение ресторана (или, возможно, из-за него), внутри было несколько посетителей. Никто из них не поднял глаз, когда компания вошла. Джон радостно рассмеялся. — Некоторые вещи, несомненно, одинаковы везде. Такая вот небольшая остановка для отдыха, все занимаются своими чёртовыми делами и у всех нет времени ни на кого другого. Он плюхнулся за столик, и Лавкрафт сел напротив него, оставив для Кюсаку место с краю. Это было совсем не то, к чему тот привык; сбежать было бы очень просто. Кюсаку поразмышлял несколько минут: можно броситься прочь от стола и отбежать как можно дальше от этих двоих. В конце концов, это будет бессмысленно. Лавкрафт легко поймает его. И что произойдёт тогда? Его изобьют, накажут, как обычно? Джон и Лавкрафт обещали не причинять вреда, но имели ли они это в виду? Разве не стоило выяснить это? Кюсаку взглянул на двух мужчин, полностью поглощённых изучением меню. Самое подходящее время. Он скользнул на самый край сиденья и напрягся. Джон оторвался от меню. — Туалет вон там, — сказал он, указывая пальцем. — Тебе нужна помощь? — спросил Лавкрафт. Аргх. Как они заметили? — Нет. И Кюсаку в замешательстве направился в уборную, которая ему не была нужна. Всё ещё можно сбежать. Это всё ещё так же просто, даже проще. Вполне возможно, что в туалете есть окно, через которое можно выползти, или можно проскользнуть мимо официантки. Однако, всё, что он сделал в итоге, — зашёл в туалет, подошёл к раковине и сполоснул руки. Из зеркала на него смотрели разные глаза, полные вопросов. Зачем вообще сбегать? Что хорошего это принесёт? Лучший возможный исход побега — снова оказаться в одиночестве, потерянным и голодным. Или можно вернуться за стол, что-нибудь съесть, вернуться в грузовик и… и что потом? Ждать, когда снова будет больно, как всегда и случалось? Игнорировать тот факт, что это неизбежно произойдёт, и притворяться, что всё в порядке? Было ли что-то неправильное в том, что он наслаждался тем, чем можно и пока можно? Кюсаку закрыл глаза, прислонившись к холодной раковине. На эти вопросы ответа не было, ни на один из них. Жизнь не готовила его к такому выбору, к тому, чтобы определять лучший вариант для себя. К желанию чего-то большего, чем месть и страдания. В дверь негромко постучали. — Эй, малой? Еду принесли. Я заказал там для тебя, но если тебе не понравится, мы можем купить что-нибудь ещё, окей? Или можно попросить завернуть с собой, если не хочешь оставаться здесь надолго. Спешить некуда. Подняв голову, Кюсаку уставился в направлении голоса Джона. Почему он так мил. В этом нет никакого смысла. Кюсаку, сидя в уборной, планировал сбежать, а Джон, человек, в чьём сердце всего несколько недель назад, казалось, не нашлось бы ни капли доброты, был так мил. В порыве растерянного гнева он швырнул куклу на пол и опустился рядом с ней. Какое право имел этот человек вести себя с ним мило, когда он был настолько жесток раньше? Как Кюсаку мог знать, что делать, если всю жизнь его решения были мгновенными и отчаянными? Как, чёрт возьми, он мог представлять себе будущее? Разом навалилось слишком много, чтобы справиться, и потому он не смог. Он просто сел, прислонившись к стене, уткнувшись лицом в колени, и зарыдал. И тут дверь туалета открылась. Она была заперта, разве нет? Как— — О. Ты не в порядке. Лавкрафт. Это всё объясняло. Кюсаку, возможно, с ним всего несколько недель, но этого времени было достаточно, чтобы понять, что правила мира не работают на нём так же, как на всех остальных. Тем не менее, это не означало, что он был рад его появлению. — Убирайся, — пробормотал он, не поднимая головы. Лавкрафт не ушёл. Вместо этого он закрыл за собой дверь и, как всегда нелепо, стоял, уставившись на Кюсаку. — Я говорю, уходи. Я сделаю тебе больно. Ты думаешь, что я не смогу, но я смогу, — не сможет. Он пытался. В тот раз у воды и ещё несколько раз после. Лавкрафт игнорировал проклятие, как игнорировал бы лёгкий ветер. Всё ещё живо помнился ужас, охвативший его в тот первый раз, когда Лавкрафт избавился от проклятия, когда его глаза потемнели, а сам он задёргался, задрожал и изменил свою форму. Лавкрафт сел напротив. — Ты не сможешь. И это раздражает тебя. — Заткнись, — ему не нужно было это — ни сейчас, ни когда-либо ещё. Способность была единственной вещью, с помощью которой он мог мстить миру. Она была невыносимой, мерзкой, болезненной, но только она и была у Кюсаку. — Ты человек, — ответил Лавкрафт. — Маленький и слабый, как и весь ваш вид. Для вас вполне естественно чувствовать себя так. — Я не— Лавкрафт протянул руку и положил на голову Кюсаку. Рука была холодной и тяжёлой, но он всё равно не отстранялся. В любом случае, какой в этом смысл? Бежать было некуда: Лавкрафт загораживал дверь. Может быть, это и было то самое наказание; может быть, здесь, в этой крошечной уборной, Кюсаку будут бить. Никто не придёт на помощь: Джон сам сказал, что всем в подобных местах плевать на остальных. Но больно так и не стало. — Ты человек, — снова тихо сказал Лавкрафт. — Твой пульс бьётся. Твои лёгкие наполняют твоё тело кислородом. Кости, мышцы, кровь, мысли и эмоции — всё, как и должно быть. Ты не кто иной, как человек. Ты считаешь себя монстром, но в этом мире найдётся парочка настоящих монстров. В его голосе звучала уверенность, которой даже нынешнее состояние Кюсаку не могло противоречить. Лавкрафт точно разбирался в этом; он был другим. На него не распространялось проклятие, он был холоден, словно космос или дно океана, но холод этот определённо не был естественным. Нельзя было сказать точно, монстр ли он, но Лавкрафт определённо не был человеком. — Немного монстров, но очень много людей. Хорошее, плохое и все те оттенки между ними. Бесчисленные, как сами звёзды. Я говорю это не для того, чтобы заставить тебя почувствовать себя ничтожеством. Я говорю это, потому что тебе стоит понимать, что вселенную ты не волнуешь. Никакая сила не может диктовать, что остальная часть твоей жизни должна быть такой же, какой была первая. Нет ничего, кроме тебя и твоего собственного выбора. Возможно, это не утешит тебя. Я знаю, что Джона это не утешает. Ответственность — это бремя, и ответственность за себя может быть самым тяжёлым бременем из всех. Всегда проще обвинить что-то большее, что-то вне себя. Лавкрафт наклонил голову и очень тихо добавил: — Но единственное, что здесь больше тебя, — это я. Кюсаку ничего не понял; Лавкрафт говорил медленно и осторожно, но всё это прошло мимо его ушей. — Поэтому я скажу тебе вот что, — Лавкрафт продолжил. — Можешь сбежать, если хочешь. Твои размышления о побеге совершенно очевидны. Если ты сбежишь, я не буду преследовать тебя. Я позабочусь о том, чтобы Джон не преследовал тебя. Я не могу предоставить тебе бесконечную свободу, но я могу дать тебе это. Ты можешь остаться со мной и Джоном или уйти. Ты не пленник. — Ты лжёшь, — конечно, они будут преследовать. Они будут преследовать и причинят боль, как и все остальные. — Моей природе несвойственно лгать. Мне это не нужно. Всё ещё похоже на ловушку. Кюсаку прищурился и посмотрел на Лавкрафта. — Зачем ты пришёл? Чтобы сказать мне уходить? Это то, чего ты хотел? — Мои чувства по этому поводу несущественны. Но Джон беспокоится. Он обеспокоен тем, что ты ненавидишь его. Нас. Эту жизнь. — Так и есть. Я ненавижу всё это. На удивление, Лавкрафт слегка улыбнулся. — Я понимаю. Я тоже считал, что в такой жизни нет ничего полезного. И всё же я остаюсь. Такова природа выбора. Без разницы. Кюсаку опустил глаза и надулся. Половина того, что сказал Лавкрафт, была бессмысленна, а вторая никак не помогала. Это только ещё больше сбивало с толку. В маленькой комнате воцарилась тишина, нарушаемая только размеренным журчанием крана. По крайней мере, так было до тех пор, пока в животе Кюсаку не заурчало, и Лавкрафт тихо рассмеялся. — Джон был прав, тебе действительно нужна пища. Приходи, — он встал, вытянувшись во весь рост, и повернулся к двери. — Или не приходи. Решать только тебе. И он ушёл. Кюсаку уставился на дверной проём. Конечно, у него был выбор. Теперь было много вариантов, и в этом была проблема. И кто вообще приходит в уборную, чтобы сказать кому-то, что он ничего не значит, что он жалок и слаб, таким мягким, добрым голосом, который должен успокаивать? Тупой Лавкрафт. Тупой Джон. Тупое всё.

***

Кюсаку потребовалось некоторое время, чтобы убедить себя выйти из туалета, но в итоге голод стал слишком сильным, чтобы просто игнорировать его. Он медленно подошёл к столу; Джон и Лавкрафт уже закончили есть и тихо разговаривали. На столе одиноко стояло наполовину растаявшее мороженое. Джон помахал рукой. — Эй, малой! Полегчало? Я взял тебе мороженого. Думаю, большинство детей любят мороженое, так ведь? А если не любишь, Лавкрафт будет только рад съесть его вместо тебя, — Лавкрафт кивнул. Кюсаку растерялся. Он так долго был в туалете, но почему эти двое не злятся? Где крики, вскинутые руки? Он плохо себя вёл, почти сбежал. От него были неприятности. — Я рад, что у Лавкрафта получилось вытащить тебя оттуда, — продолжил Джон. — Всегда думал, что я, выросший с таким количеством младших братьев и сестёр, неплохо разбираюсь в детях, но у него почему-то к этому талант. Смешно, правда? Можно подумать, он ненавидит детей, потому что, окей, дети шумные и буйные, так ведь? Но каждый раз, когда мы возвращаемся домой, он проводит так много времени с Рути и Уином- а, это мои младшие. Они донимают его чем-то жестоким. Рути заплетает его волосы, а Уин всё болтает и болтает о динозаврах, самолётах и Бог знает о чем ещё, и Лавкрафт нисколько не возражает. Он будет сидеть и рисовать с ними, играть в дочки-матери, и, думаю, ему действительно это нравится. Наверно, в душе он большой старый ребёнок. На лице Лавкрафта появилось выражение, приближённое к удивлению больше, чем когда-либо. — Джон. — О, да брось, Лавкрафт. Ты же знаешь, что любишь их, — Лавкрафт только моргнул. Кюсаку медленно сел. Мороженое приобрело какой-то оттенок загара от шоколадного соуса, смешанного с тающей ванилью. Вишня, погружающаяся в мороженое, растекалась ореолом ярко-красного цвета, похожим на рану. — Оно не отравлено, обещаю. Может, так оно и было, а может, и нет. Что будет, если он его съест? А если нет? Его накажут в любом случае? Джон вздохнул, и улыбка пропала с его лица. — Послушай, малой. Мы не должны тебе нравиться. Нас нелегко полюбить, понимаю. Но всё же, мы очень стараемся поступать с тобой правильно. Я знаю, что мы не очень хорошо начали. Я знаю, что это моя вина. Я просто… Ну, тебя не волнует, почему это произошло. И, в любом случае, не имеет значения, почему. Это случилось, и всё. Сейчас никто из нас уже ничего не может с этим поделать. Но мы изо всех сил стараемся сделать тебе лучше. Кюсаку раздавил вишню ложкой, наблюдая за растекающимся красным соком. — Это не важно. — Джон — просто человек. Его заверения мало что значат, — сказал Лавкрафт после недолгой паузы. — Ух ты, спасибо, Лавкрафт. Я уже чувствую себя дерьмово. — Люди — вещь непостоянная, — серьёзно и тихо продолжил Лавкрафт. — Ага, — пробормотал Кюсаку, всё ещё играя с едой. Он не был уверен в этом; по своему опыту он мог сказать, что люди довольно постоянны. Постоянны в своей отвратительности. — Тем не менее, я могу обеспечить тебе постоянство. Мы с Джоном обсудили это и пришли к согласию. Я предлагаю тебе контракт, гарантирующий, что тебе не причинят вреда. Ни руки Джона, ни чьи-либо ещё. Эти двое уже говорили о подобном раньше. О контрактах Лавкрафта. Кажется, эти контракты были обязательными, вне зависимости от того, кем он был. Это было странно, но Кюсаку уже смирился с тем, что Лавкрафт был другим, связанным другими правилами, поэтому особо не задавался вопросами об этом. Настоящий вопрос был куда проще. — Почему? Лавкрафт наклонил голову, обдумывая свой ответ перед тем, как ответить. — Потому что это то, что я могу сделать. Потому что Джон, несмотря на все свои человеческие недостатки, желает твоей безопасности и твоего счастья, а я могу обеспечить одну из этих вещей. — Почему? — Я немного понимаю, с чем ты имеешь дело. К тому же, дети — моё слабое место. Лавкрафта тоже, хотя он и пытается валить всё на меня, — пожал плечами Джон. — Ты лжёшь, — В это было слишком трудно поверить. Звучало так, будто ему рассказывают сказки. Это было ловушкой, это должно было быть ловушкой, и это было единственной верной трактовкой. Кюсаку не был уверен, смеяться ему, кричать или плакать. Он перевёл взгляд с одного мужчины на другого, а потом снова опустил глаза. — Почему тебя это волнует? — Потому что я знаю, что мы облажались, — сказал Джон мягким голосом. — Потому что это неправильно. Послушай, малой. Я привык к тому, что люди ненавидят меня. Всё в порядке, если ты будешь ненавидеть меня всю оставшуюся жизнь. Я с этим справлюсь. Во всяком случае, я это заслужил. Но тебе некуда идти, и, честно говоря, нам тоже. С таким же успехом мы могли бы никуда не ходить вместе, да? В голосе Джона было что-то, чего Кюсаку было не понять. Другой человек мог бы распознать нотки честности или искренности, но Кюсаку никогда не сталкивался с этим, поэтому и сравнивать ему было не с чем. — Хочешь заключить контракт? — спросил Лавкрафт. Почему нет? Мозг Кюсаку кричал миллион разных вещей. «Да», «нет», «никогда», «пожалуйста», «почему». Но как это может навредить? Что может произойти такого, чего не было раньше? Почему бы не подождать и не посмотреть, а потом, если это окажется ложью, ловушкой… Что ж, по крайней мере, это не будет сюрпризом. — Хорошо, — В его ответе не было никакой надежды, только отчаяние. Лавкрафт кивнул так, будто этот ответ не вынул из Кюсаку всю душу. — Джон, можно твой нож? — Зачем? — Чтобы использовать его, — он моргнул. На лице Джона отразилось понимание. — О, нет, ты же не собираешься писать кровью, верно? Прямо здесь, при людях? У них должна быть ручка. Пойду спрошу. — Есть формальности, Джон. Никто не обращает на нас никакого внимания. Дай его мне, — Джон вздохнул, но вытащил маленький складной нож, который держал в кармане. — Только не устраивай беспорядок. Лавкрафт раскрыл нож, и страх пробежал по спине Кюсаку. Он инстинктивно отпрянул. Глупо было подумать, даже на секунду, что боль прекратится. Вот она, в виде тупого перочинного ножа посреди ресторана. Но затем Лавкрафт повернул лезвие к себе, проведя им по кончику одного из пальцев. Его кровь выступила, густая и странно переливающаяся, мерцая цветами, на которые Кюсаку больно было смотреть. Он прижал кончик пальца к салфетке, и кровь потекла, образуя что-то похожее на слова. Кюсаку не умел читать, но даже если бы и умел, язык на салфетке он никогда не смог бы понять. Он вздрогнул. Лавкрафт закрыл нож и вернул его Джону. — Спасибо. — На самом деле должен быть лучший способ делать это. — Его нет. А теперь помолчи. Джон слегка фыркнул, но всё же промолчал. Лавкрафт повернулся к Кюсаку, пододвигая салфетку. — Эти слова свяжут меня с тобой, если ты этого захочешь. Они предлагают мою защиту от вреда. Если твоя способность позволяет тебе мстить, мой контракт — гарантия того, что ты больше никогда в этом не будешь нуждаться. С этого момента и до самой смерти. Я буду твоей тенью и твоим щитом. Всё погрузилось в тишину и темноту. Кюсаку знал, что Джон с любопытством наблюдает за ними, но большая часть внимания была сосредоточена на голосе Лавкрафта, эхом отдававшемся в их голове, не имея приличия сначала пройти через уши. — Естественно, — продолжал Лавкрафт. — Такие вещи не даются бесплатно. Всё в этом мире имеет свою цену. Ужас, который не так давно покинул Кюсаку, вернулся с удвоенной силой. Конечно. Всё имело свою цену. Всё должно было быть оплачено кровью. Он знал это лучше, чем кто-либо другой. — Чтобы скрепить этот контракт, тебе нужно отказаться от того, что тебе дорого. Вот и оно. Нужно было сбежать. По крайней мере, это отложило бы страдания. — Цена за такую защиту высока. — Какова она? — спросил Кюсаку. Голос глухо отдавался в его ушах. К его удивлению, Лавкрафт улыбнулся, почти нежно. — Мне нужна половина твоего мороженого. — Что? Было слышно, как Джон смеётся. Конечно. Это было шуткой, всё это было подстроено, это не могло быть правдой. Это была ложь, как он и думал. Над ним насмехались, и— А потом все стало тусклым. Не чёрным, а чёрно-белым, холодным и странным. Будто что-то высосало из мира все краски и оставило только пустоту. — Ты принимаешь условия? — эхом разнеслось вокруг. Впервые с тех пор, как они пришли в ресторан, Кюсаку почувствовал, что может ясно мыслить. Это был осознанный выбор, и, несмотря на страх, может быть, может быть, всё обернётся хорошо. Это было почти забавно. Всё было мрачно, и холод начал просачиваться под кожу, но крошечная искра надежды вспыхнула внутри. — Да.

***

Кюсаку не был уверен, что произошло после этого. Он мог упасть в обморок или вернуться откуда-нибудь издалека. Но теперь мир был нормальным, тёплым и ярким, и всё было по-прежнему, за исключением того, что окровавленной салфетки нигде не было видно, а половина мороженого исчезла. — Привет, малой. С возвращением. Извини, я должен был предупредить тебя, что он иногда перегибает с этим палку. — Есть формальности, Джон, — слегка обиженно повторил Лавкрафт. — Да, да. Ты напугал меня до смерти в первый раз, когда сделал это. Кью, видимо, из более прочного материала, — впервые Джон назвал его по имени. Кюсаку не был уверен, что чувствовал по этому поводу. — Во всяком случае, все эти защитные штуки относятся и ко мне, но я не трачу на это салфетку, — сказал Джон. — А ещё я не собираюсь забирать твою еду. Лавкрафт негромко фыркнул; это была его версия смеха, в этом Кюсаку был уверен. — Тогда твой контракт слабый, Джон. — Не. Малой уже достаточно потерял из-за того, что я сделал. Думай, что это делает мой контракт сильнее твоего. — Прочный контракт заключается и оплачивается добровольно. — О Боже, Лавкрафт, хорошо. Как только мы где-нибудь устроимся, ты сможешь отвести его в первый день в школу, Господи. — Что? — Ты так сильно хочешь быть отцом номер один— Кюсаку уставился на мороженое, почти не слушая, как взрослые спорят о том, кто будет лучшим защитником. В итоге он вонзил ложку и вытащил вишню, ярко-красную и липко-сладкую, окружённую розовым ореолом. Она лопнула между зубами, приятная и почти отвратительно приторная. На вкус это не было похоже ни на кровь, ни на боль, ни на страх. Кюсаку наслаждался этим, широко раскрыв глаза.